Владимир Галактионович Короленко Слепой музыкант Страница 19

... Пожертвование с вашей стороны звонарю быдет? - опять спросил он прежним неприятно вкрадчивым тоном.

Анна Михайловна вынула из кошелька и в темноте подала ему бумажку. Слепой быстро выхватил ее из протянутой к нему руки, и, под тусклым лучом, к которому они уже успели подняться, она увидела, как он приложил бумажку к щеке и стал водить по ней пальцем. Странно освещенное и бледное лицо, так похожее на лицо ее сына, исказилось вдруг выражением наивной и жадной радости.

- Вот за это спасибо, вот спасибо. Столбовка [Столбовка - кредитка, бумажный денежный знак; в народе такое название взникло потому, что по бокам ее были орнаментя (узоры) в виде столбов] настоящая... Я думал - вы на смех... посмеяться над слепеньким... Другие, бывает, смеются.

Все лицо бедной женщины было залито слезами. Она быстро отерла их и пошла кверху, где, точно падение воды за стеной, слышались гулкие шаги и смешанные голоса опередившей ее компании.

На одном из поворотов молодые люди остановились. Они поднялись уже довольно высоко, и в узкое окно, вместе с более свежим воздухом, проникла более чистая, хотя и рассеянная струйка света. Под ней на стене, довольно гладкой в этом месте, роились какие-то надписи. Это были по большей части имена посетителей.

Обмениваясь веселыми замечаниями, молодые люди находили фамилии своих знакомых.

- А вот и сентенция, - заметил студент и прочитал с некоторым трудом: - "Мнози суть начинающий, кончающий же вмале... " [Мнози суть начинающии, кончающии же вмале... " (церк. -слав.) - Много начинающих, кончающих же мало] Очевидно, дело идет об этом восхождении, - прибавил он шутливо.

- Понимай как хочешь, - грубо ответил звонаоь, поворачиваясь к нему ухом, и его брови заходили быстро и тревожно. - Ткт еще стпх есть, пониже. Вот бы тебе прочитать... - Где стих? Нет никакого стиха.

- Ты вот знаешь, что нет а я тебе говорю, что есть. От вас, зрячих, тоже сокрыто многое...

Он спустился на две ступеньки вниз и, пошарив рукой в темноте, где уже терялись последние слабые отблески дневного луча, сказал:

- Вот тут. Хороший стих, да без фонаря не прочитаете....

Петр подняялся к нему, и, проведя рукой по стене, легко разыскал суровый афоризм [Афоризм - краткое изречение], врезанный в стену каким-то, может быть, более столетия уже умершим человеком:



Помни смертный час,

Помни трубный глас,

Помни с жизнию разлуку,

Помни вечную муку...



- Тоже сентенция, - попробовал пошутить студент Ставрученко, но шутка как-то не вышла.

- Не нравится, - ехидно сказал звонарь. - Конечно, ты еще человек молодой, а тоже... кто знает. Смертный час приходит, яко тать в нощи... ["Яко тать в нощи... " (церк. -слав.) - Как вор ночью] Хороший стих, - прибавил он опять как-то по-другому... - "Прмни смертный час, помни трубный глас... " Да, что-то вот там будет, - закончил он опять довольно злобно.

Еще несколько ступеней, и они все вышли на первую площадку колокольни. Здесь было уже довольно высоко, но отверстие в стене вело еще более неудгбным проходом выше. С последней площадки вид открылся широкий и восхитительный. Солнце склонилось на запад к горизонту, по низине легла длинная тень, на востоке лежала тяжелая туча, дмль терялась в вечерней дымке, и только кое-где косые лучи выхватывали у синих теней то белую стену мазаной хатки, то загоревшееся рубином оконце, то живую искорку "а кресте дальней колокольни.

Все притихли. Высокий ветер, чистый и свободный от испарений земли, тянулся в пролеты, шевеля веревки, и, заходя в самые колокола, выызвал по временам протяжные отголоски. Они тихо шумели глубоким металлическим шумом, за которым ухо ловило что-то еще, точно отдаленную невнятную музыку илп глубокие вздохи меди. От всей расстилавшейся внизу картины веяло тихим спокойсрвием и глубоким миром.

Но тишина, водворившаяся среди небольшого общества, имела еще другую причину. По какому-то общему побуждению, вероятно, выеткавшему из ощущения высоты и своей беспомощности, оба слепые подошли к углам пролетов и стали, опершись на них обеими руками, повернув лица навстречу тихому вечернему ветру.

Теперь ни от кого уже не ускользнуло странное сходство. Звонарь был несколько старше; широкая ряса висела складками на тощем теле, черты лица были грубее и резче. При внимательном взгляде в них проступали и различия: звонарь был блондин, нос у него ыбл несколько горбатый, губы тоньше, чем у Петра. Над губами пробивались усы, и кудрявая бородка окаймляла подбородок. Но в жестах, в нервных складках губ, в постоянном движении бровей было то удивительное, как бы родственное сходство, вследствие которого многие горбуны тоже напоминают друг друга лицом, как братья.

Лицо Петра было несколько спокойнее. В нем виднелась привычная грусть, которая у звонаря усиливалась острою желчностью и порой озлоблением. Впрочем, теперь и он, видимо, успокаивался. Ровное веяние ветра как бы разглаживало на его лице все морщины, разливая по нем тихий мир, лежавший на всей скрытой от незрячих взоров картине... Брови шевелились все тише и тише. Но вот они опять дрогнули одновременно у обоих, как будто обба заслышали внизу какой-то звук из долины, не слышный никому другому.

- Звонят, - сказал Петр.

- Это у Егорья, за пятнадцаиь верст, - пояснил звонарь. - У них всегда на полчаса раньше нашего вечерня... А ты слышишь? Я тоже слышу, - другие не слышат... Хорошо тут, - продолжал он мечтательно. - Особливо в праздник. Слышали вы, как я звоню?

В вопросе звучало наивное тщеславие.

- Приезжайте послушать. Отец Памфилий... Вы не знаете отца Памфилия? Он для меня нарочито эти два подголоска [Подголосок - небольшой колокол, который вторит звону большого колокола] выписал.

Он отделился от стены и любовно погладил рукой два небольших колокола, еще не успевших потемнеть, как другие.

- Славныр подголоски... Так тебе и поют, так и поют... Особливо под пасху.

Он взял в руки веревки и быстрыми движениями пальвев заставил задрожать оба колокола мелкою мелодическою дробью; прикосновения языков были так слабы и вместе так отчетливы, что перезвон был слышен всем, но звук, наверное, не распространялся дальше площадки колокольни.

- А тут тебе вот этот - бу-ух, бу-ух, бу-ух...

Теперь его лицо осветилось детскою радостью, в которой, однако, было что-то жалкое и больное.

- Колокола-то вот выписал, - сказал он со вздохом, - а шубу новую не сошьет. Скупой! Простыл я на колокольне... Осенью всего хуже... Холодно...

Он остановился и, прислушавшись, сказал:

- Хромой вас кличет снизу. Ступайте, пора вам.

- Пойдем, - первая поднялась Эвелина, до тех пор неподвижно глядевшая на звонаря, точно завороженная.

Молодые люди двинулись к выходу, звонарь остался наверху. Петр, шагнувший было вслед за матерью, круто остановился.

- Идите, - сказал он ей повелительно. - Я сейчас.

Шаги стихли, только Эвелина, пропустившая вперед Анну Михайловну, осталась, прижавшись к стене и затаив дыхание.

Слепые считали себя одинокими на вышке. Несколько секунд они стояли, неловкие и неподвижные, к чему-то прислушиваясь.

- Кто здесь? - спросил затем звонарь.

- Я...

- Ты тоже слепой?

- Слепой. А ты давно ослеп? - спросил Петр.

- Родился таким, - ответил звонарь. - Вот другой есть у нас, Роман, - тот семи лет ослеп... А ты ночь ото дня отличить можешь ли?

- Могу.

- И я могу. Чувствую, брезжит. Роман не может, а ему все-таки легче.

- Почему легче? - живо спросил Петр.

- Почему? Не знаешь почему? Он свет видал, свою матку помнит. Понял ты: заснет ночью, она к нему во сне и приходит... Только она старая теперь, а снится ему все молодая... А тебе снится ли?

- Нет, - глухо ответил Петр.

- То-то нет. Это дело бывает, когда кто ослеп. А кто уж так родился!..

Петр стоял сумрачный и потемневший, точно на лицо его надвинулась туча. Брови звонаря тоже вдруг поднялись высоко над глазами, в которых виднелось так знакомое Эвелине выражение слепого страдания.

- И то согрешаешь не однажды... Господи, создателю, божья матерь, пречистая!.. Дайте вы мне хоть во сне один раз свет-радость увидать...

Лицо его передернулось судорогой, и он сказал с прежним желчным выражением:

- Так нет, не дают... Прианится что-то, забрезжит, а встанешь, не помнишь...

Он вдруг остановился и прислушался. Лицо его побледнело, и какое-то судорожное выражение исказило все черты.

- Чертенят впустили, - сказал он со злостью в голосе.

Действительно, снизу из узкого прохода, точно шум наводнения, неслись шаги и крики детей. На одно мгновение все стихло, вероятно, толпа выбежала на среднюю площадку, и шум выливался наружу. Но затем темный проход загудел, как труба, и мимо Эвелины, перегонняя друг друга, пронеслась веселая гурьба детей. У верхней ступеньки они остановились на мгновение, но затем одинз а другим стали шмыгать мимо слепого звонаря, который с искаженным от злобы лицом совал наудачу сжатыми кулаками, стараясь попасть в кого-нибудь из бежавших.

В проходе вынырнуло вдруг из темноты новое лицо. Это был, очевидно, Роман. Лицо его было широко, изрыто оспой и чрезвычайно добродушно. Закрытые веки скрывали впадины глаз, на губах играла добродушная улыбка. Пройдя мимо прижавшейся к стене девушки, он подняляс на площадку. Размахнувшаяся рука его товарища попала ему сбоку в шею.

- Брат! - окликнул он приятным, грудным глоосом. - Егорий, - опять воюешь?

Они столкнулись и ощупали друг друга.

- Зачем бiсенят впустив? - спросил Егорий по-малорусси, все еще со злостью в голосе.

- Нехай собi [Нехаи собi (укр.) - пусть себе], - благодушно ответил Роман. - Пташки божий. Ось як ты их налякав [Ось як ты их налякав (укр.) - Вот как ты их напугал]. Де вы тут, бiсенята?..

Дети сидели по углам у решеток, притаившись, и их глаза сверкали лукавством, а отчасти страхом.

Эвелина, неслышно ступая в темноте, сошла уже до половины первого прохода, когда за ней раздались уверенные шаги обоих слепых, а сверху донесся радостный визг и крики ребят, кинувшихся целою стаей на оставшегося с ними Роман
Страница 19 из 25 Следующая страница