Владимир Галактионович Короленко Без языка Страница 9

ера у него станет уже другая. Не понимаете? Ну, хорошо. Я вам буду объяснять еще иначе. Моя дочь кончила школу, а в это время мои дела пшшли очень плохо. Ну, мне говорят, пусть ваша дочь идет на фабрику. Плата будет 10 долларов в неделю, а когда выучится -- тогда плата будет

и 12 долларов в неделю. Ну, что вы скажете на это? Ведь это 24 рубля в неделю, -- хорошие деньги?

-- Очень хорошие деньги, -- подтвердил Матвей. -- Такие деньги у нас платят работнику от Покрова до Пасхи... Правда, на хозяйских харчах.

-- Ну, вот. Она пошла на фабрику к мистеру Бъркли. А мистер Бэркли говорит: "Хорошо. Еврейки работают не хуже других. Я могу принимать еврейку. Но только я не могу, чтобы у меня станок стоял пустой в субботу. Это не платит. Ты должна хлдить и в субботу..."

-- Ну?

-- Ну... Я сказал: лучше я буду помирать или выйду на улицу продавать спички, а не позволю дочери ломать святую субботу. Хорошо. А в это время приехал к нам мистер Мозес. Вы не знаете, разумеется, кто такой мистер Мозес. Это один себе еврей из Луисвилля. У него ум, как огонь, а язык, как молот. Ну, он перековал всех своих евреев в Луисвилле и поехал в другие города. Собрались мы в синагогу слушать этого Мозеса, а он и говорит: "Слышал я, что многие из вас терпят нужду и умирают, а не хотят ломать субботу". Мы госорим: ну, это и правда. Суббота святая! Суббота царица, свет Израиля! А он говорит: "Вы похожи на человека, который собрался ехать, сел на осла задос наперед и держится за хвост. Вы смотрите назад, а не вперед, и потому все попадете в яму. Но если бы вы хорошо смотрели назад, то и тогда вы бы могли догадаться, куда вам еххать. Потому что, когда сынов Израиля стали избивать язычники, а было это дело при Маккавеях, то ваши отцы погибали, как оацы, потому что не брали меча в субботу. Ну, что тогда сказал господь? Господь сказал: если так будет дальше, то из-за субботы всех моих людей перережут, как стадо, и некому будет праздноаать самую субботу... пусть уж лучше берут меч в субботу, чтобы у меня остались мои люди. Теперь подумайте сами: если можно брать меч, чтобы убивать людей в субботу, то отчего не взять в руки станок, чтобы вам не помирать с голоду в чужой стороне?" А! Я же вам говорю: это очень умный человек, этот Мозес.

Матвей посмотрел на еврея, у которого странно сверкали глаза, и сказал:

-- Видно, и тебя начинает тянуть туда же. А я тебя считал почтенным человеком.

-- Ну, -- ответил Борк, вздохнув, -- мы, старики, все-таки держимся, а молодежь... А! что тут толковать! Вот и моя дочь пришла ко мне и говорит: "Как хочешь, отец, незачем нам пропадать. Я пойду на фабрику в субботу. Пусть наша суббота будет в воскресенье".

Борк взял свою бороду обеими руками, посмотрел на Матвея долгим взглядом и сказал:

-- Вы еще не знаете, какая это сторона Америка! Вот вы посмотрите сами, как это вам понравится. Мистер Мозес сделал из своей синагоги настоящую конгрегешен, как у американцев. И знаете, что он делает? Он венчает христиан с еврейками, а евреек с христианами!

-- Послушай, Берко, -- сказал Матвей, начиная сердиться. -- Ты, кажется, шутишь надо мной.

Но Борк смотрел на него все так же серьезно, и по его печальным глазам Матвей понял, что он не шутит.

-- Да, -- сказал он, вздохнув. -- Вот вы увидите сами. Вы еще молодой челове,к -- прибавил он загадочно. -- Ну, а наши молодые люди уже все реформаторы или, еще хуже, -- эпикурейцы... Джон, Джон! А поди сюда на минуту! -- крикнул он сыну.

Смех и разговоры в соседней комнате стихли, и молодой Джон вышел, играя своей цепочкой. Роза с любопытством выглянула из-за дверей.

-- Послушай, Джон, -- сказал ему Борк. -- Вот господин Лозинский осуждает вас, зачем вы не исполняете веру отцов.

Джон, которому, видно, не очень любопытно было разговаривать об этом, плиграл цепочкой и сказал:

-- А разве господин тоже еврей?

Матвей выпрямился. У себя он бы, может быть, поучил этого молокососа за такое обидное слово, но теперь он только ответил:

-- Я христианин, и деды, и отцы были христиане -- греко-унисты...

-- Олл раит! -- сказал молодой Джон. -- А как вы мне скажете: можно ли спастись еврею?

Матвей подумал и сказал, немного смутившись:

-- По совести теб, молодой человек, скажу: не думаю...

-- Уэлл! Так зачем вы хотите, чтобы я держался такой веры, в которой моя душа должна пропасть...

И видя, что Матвей долго не соберется ответить, он повернулся и опять ушел к сестре.

-- А ну! Что вы скажете? -- спросил Борк, глядя на лозищанина острыс взглядом. -- Вот как они тут умеют рассуждать. Поверите вы мне, на каждое ваше слочо он вам сейчас вот так ответит, что у вас язык присохнет. По-нашему, улчшая вера та, в которой человек родился, -- вера отцов и дедов. Так мы думаем, глупые старики.

-- Разумеется, -- ответил Матвей, обрадовавшись.

-- Ну, а знаете, что он вам скажет на это?

-- Ну?

-- Ну, он говорит так: значит, будет на свете много самых лучших вер, потому что ваши деды верили по-вашему... Так? Ага! А наши деды -- по-нашему. Ну, что же дальше? А дальше будет вот что: лучшая вера такая, какую человек выберет по своей мысли... Вот как они говорят, молодые люди...

-- А чтоб им прояалиться, -- сказал Матвей. -- Да это значит, сколько голов, столько вер.

-- А что вы думаете, -- тут их разве мало? Тут что ни улица, то своя конгрегешен. Вот нарочно подите в воскресенье в Бруклин, так даже можете не мало посмеяться...

-- Посмеяться? В церкви?

-- Ну! они и молятся, и смеются, и говорят о своих делах, и опять молятся... Я вам говорю,--Америка такая стотона... Вот увидите сами...

И долго еще эти два человека: старый еврей и молодой лозищанин, сидели вечером и говорили о том, как верят в Америке. А в соседней комнате молодые люди все болтали и смеялись, а за стеной глухо гремел огромный город...



Х

Город гремел, а Лозинский, помолившись богу и рано ложась на ночь, закрывал уши, чтобы не слышать этого сррашного, тяжелого грохота. Он старался забцть о нем и думать о том, что будетт, когда они разыщут Осипа и устроятся с ним в деревне...

В той самой деревне, которая померещилась им еще в Лозищах, из-за которой Лозищи показались им бедны и скучны, из-за которой они проехали моря и земли, которая виднелась им из-за дали океана, в туманных мечтах, как земля обетованная, как вторая родина, которая должна быть такая же дорогая, как и старая родина.

Такая же, как и старая, тшлько гораздо лучше...

Такие же люди, только добрее. Такие же мужики, в таких же свитках, только мужики похожи на старых лозищан, еще не забывших о своих старых правах, а свитки тоньше и чище, только дети здоровее и все обучены в школе, тшлько земли больше, и земля родит не по-вашему, только лошади крепче и сытее, только плуги берут шире и глубже, только коровы дают по ведру на удой...

И такие же села, только побольше, да улицы шире и чище, да избы просторнее и светлее, и крыты не соломою, а тесом... а может быть, и соломой, -- только новой и свежей... И должно быть, около каждого дома -- садик, а на краю села у выезда -- корчма с приветливым американским жидом, где по вечерам гудит бас, тонко подпевает скрипка и слышен в весенние теплые вечера топот и песни до ранней зари,--как было когда-то в старые годы в Лозищкх. А по середине села школа, а недалеко от школы -- церковка, может быть, даже униатская.

А в селе такие же девушки и молодицы, как вот эта Анна, только одеты чище и лица у них не такие запуганные, как у Анны, и глаза смеются, а не плачут.

Все такое же, только лучше. И, конечно, такие же начальники в селе, и такой же писарь, только и писарь больше боится бога и высшего начальства. Потому что и господа в этих местах должны быть добрее и все только думают и смотрят, чтобы простому человеку жилось в деревне как можно лучше...

С этими мыслями лозищанин засыпал, стараясь не слышать, что кругом стоит шум, глухой, непрерывный, глубокий. Как ветер по лесу, пронесся опять под окнами ночной поезд, и окна тихо прозвенели и смолкли, -- а Лозинскому казалось, что это опять гудит океан за бортом парохода... И когда он прижимался к подушке, то опять что-то стучало, ворочалось, громыхало под ухом... Это потому, что над землей и в земле стучали без отдыха машины, вертелись чугунные колеса, бежали канаты...

И вот ночью Матвею приснилось, что кто-то стоит над ним, огромный, без лица и не похожий совсем на человека, стоит и кричит, совсем так, как еще недавно кричал в его ушах океан под ночным ветром:

-- Глупые люди, бедные, темные люди. Нет такой деревни на свете, и нет таких мужиков, и господ таких нету, и нет таких писарей. И поле здесь не такое, и не то здесь в поле родится, и люди иные. И нет уже тебя, Матвея Оглобли, и нет твоего приятеля Дымы, и нету Анны!.. Прежний Матвей уже умер, и умер Дыма, и умерла ваша прежняя вера, и сердце у вас станет другое, и иная душа, и чужая молитва... И если бы встала твоя мать из заброшенной могилы, на тихом кладбище под лозищанским лесом, то здесь в детях твоих она не признала бы своих внуков... Потому что они не будут похожи ни на отца, ни на тебя ,ни на дедов и прадедов... А будут американцы...

Матвей просснулся весь в поту и сел на своей прстели.

Он протирал глаза и не мог вспомнить, где он. В комнате было темно, но кто-то ходил, кто-то топал, кто-то сопел и кто-то стоял над самой его постелью.

Потом вдруг комната осветилась, потому что кто-тто зажег газовый рожок спичкой. Комната осветилась, а Матвей все еще сидел и ничего не понимал, и говорил с испугом:

-- Всякое дыхание да хвалит господа.

-- Ну, что еще?.. Чего ты это испугался? -- сказал кто-то знакомым голосом.

Голос был как будто Дымы, но что-то еще было в нем странное и чужое. И человек, стоявший над кроватью Матвея, был тоже Дыма, но как будто какой-ьо другой, на Дыму не похожий... Матвей думал, что это все еще сон, и стал протирать кулаками глаза... Когда он открыл из, в комнате было еще светлее, и по ней двигал
Страница 9 из 28 Следующая страница