итье.
Сестра моя покорно скрестит руки на груди, но продолжает молчать.
-- Где вы вчера были? -- спрашивает Федор Михайлович сердито.
-- На балу,-- равнодушно отвечает моя сестра.
-- И танцевали?
-- Разумеется.
125
-- С троюродным братцем?
-- И с ним, и с другими.
-- И вас это забавляет? -- продолжает свой допрос Достоевский.
Анюта пожимает плечами:
-- За неимением лучшего и эо забавляет,-- отвечает она и снова берется за свое шитье.
Достоевский глядит на нее несколько минут молча.
-- Пустая вы, вздорная девчонка, вот что! -- решает он, наконец.
В таком духе часто велись теперь их разговоры.
Постоянный и очень жгучий предмет споров между ними был нигилизм. Прения по этому вопросу продолжались иногда далеко за полночь, и чем дольше оба говорили, тем больше горячились и в пылу спора высказывали взгляды гораздо более крайние, чем каких действительно придерживались.
-- Вся теперешняя молодежь тупа и недоразвита! -- кричал иногда Достоевский.-- Для них всех смазные сапоги дороже Пушкина!
-- Пушкин действительно устарел для нашего времени,-- спокойно замечала сестра, зная, что ничем его нельзя так разбесить, как неуважительным отношением к Пушкину.
Достоевский, вне себя от гнева, брал иногда шляпу и уходил, торжественно объявляя, что с нигилисткой спорить бесполезно и что ноги его больше у нас не будет. Но завтра он, разумеется, приходил опять как ни в чем не бывало.
По мере того, как отношения между Достоевским и моей сестрой, по-ввидимому, портились, моя дружба с ним все возрастала. Я восхищалась им с каждым днем все более и более и совершенно подчинилась его влиянию. Он, разумеется, замечал мое беспредельное покло-
126
нение себе, и оно ему было приятно. Постоянно ставил он менф в пример сестре.
Случалось Достоевскому высказать какую-нибудь глубокую мысль или гениальный парадокс, идущий в разерз с рутинной моралью,-- сестре вдруг вздумается притвориться непонимающею; у меня глаза горят от восторга -- она же нарочно, чтобы позлить его, ответит пошлой, избитой истиной.
-- У вас дрянная, ничтожная душонка! -- горячился тогда Федор Михайлович,-- то ли дело ваша сестра! Она еще ребенок, а как понимает меня! Потому что у нее душа чуткая!
Я вся краснела от удовольствия, и если бы надо было, дала бы себя разрезать на части, чтоьы доказать ему, как я его понимаю. В глубине души я была очень довольна, что Достоевский не выказывает теперь к сестре такого восхищения, как в начале их знакомства. Мне самой было очень стыдно этого чувства. Я упрекала себя в нем, как в некотором роде измене против сестры и, вступая в бессознательную сделку с собственной совестью, старалась особенной ласковостью, услужливостью искупить этот мой тайный грех перед нею. Но угрызения совести все же не мешали мне чувствовать несольное ликованье каждый раз, когда Анюта и Достоевский ссорились.
Федор Михайлович называл меня своим другом, и я пренаивно верила, что стою ближе к нему, чем старшая сестра, и лучше его понимаю. Даже наружность мою он восхвалял ву щерб Анютиной.
-- Вы воображаете себе, чтоо чень хороши,-- говорил он сестре.-- А ведь сестрица-то ваша будет со временем куда лучше вас! У нее и лицо выразительнее, и глаза цыганские! А вы смазливенькая немочка, вот вы кто!
Анюта презрительно ухмылялась; я же с восторгом
127
впивала в себя эти неслыханные дотоле похвалы моей красоте.
-- А ведь, может быть, это и правда,-- говорила я себе с замиранием сердца, и меня даже пресерьезно начинала беспокоить мысль, как бы не обиделась сестра тем предпрчтением, которое оказывает мне Достоевский.
Мне очень хотелось знать наверное, что сама Анюта обо всем этом думает и правда ли, что я буду хорошенькой, когда совсем вырасту. Этот последний вопрос меня особенно занимал.
В Петербурге мы спали с сестрой в одной комнате, и по вечерам, когда мы раздевались, происходили наши самые задушевные беседы.
Анюта, по обыкновению, стоит перед зеркалом, расчесывая свои длинные белокурые волосы и заплетая их на ночь в две косы. Это дело требует времени; волосы у нее очень густые, шеелковистые, и она с любовью проводит по ним гребнем. Я сижу на кровати, уже совсем раздетая, охватив колени руками и обдуацвая, как бы начать интересующий меня разговор.
-- Какие смешные вещи говорил сегодня Федор Михайлович! -- начинаю я, наконец, стараясь казаться как можно равнодушнее.
-- А что такое? -- спрашивает сестра рассеянно, очевидно, совершенно уже забыв этот важный для меня разговор.
-- А вот о том, что у меня глаза цыганские и что я буду хорошенькой,-- говорю я и сама чувствую, что краснею до ушей.
Анюта опускает руку с гребнем и оборачивается ко мне лицом, живописно изогнув шею.
-- А ты веришь, что Федор Михайлович находит тебя красивой, красивее меня? -- спрашивает она и глядит на меня лукаво и загадочно.
128
Эта коварная улыбка, эти зеленые смеющиеся глаза и белокурые распущенные волосы делают из нее совсем русалку. Рядом с ней, в большом трюмо, стоящем прямо против ее кровати, я вижу мою собственную маленькую смуглую фигурку и могу сравнить нас. Не могу сказать, чтобы это сравнение было мне особенно приятно, но холодный, самоуверенный тон сестры сердит мення, и я не хочу сдаться.
-- Бывают разные вкусы! -- говорю я сердито.
-- Да, бывают странные вкусы! -- замечает Анют спокойно и продолжает расчесывать свои волосы.
Когда уже свеча затушена, я лежу, уткнувшись лицом в подушку, и все еще продолжаю саои размышления по этому же пребмету.
"А ведь, может быть, у Федора Михайловича такой вкус, что я ему нравлюсь больше сестры,-- думается мне и, по машинальной детской привычке, я начинаю мысленно молиться: -- Господи, боже мой! пусть все, пусть весь мир восхищается Анютой,-- сделай только так, чтобы Федору Михайловичу я казалась самой хорошенькой!"
Однако моим иллюзиям на этот счет предстояло в ближайшем будущем жестокое крушение.
В числе тех talents d'agrement*, развитие которых поощрял Достоевский, было занятие музыкой. До тех пор я училась игре на фортепьяно, как учатся большинство девочек, не испытывая к этому делу ни особенного пристрастия, ни особенной ненависти. Слух у меня был посредственный, но так как с пятилетнего возраста меня заставляли полтора часа ежедневно разыгрывать гаммы и экзерсисы, то у меня к 13 годам уже успела развиться некоторая беглость пальцев, порядочное туше и уменье скоро читать по нотам.
____________
* изящных, приятных талантов (фр.).
129
Случилось мне раз, в самом начале нашего знакомстча, разыграть перед Достоевским одну пьесу, которая мне особенно хорошо удавалась: вариации на мотивы русских песен. Федор Михайлович не был музыкантом. Он принадлезал к числу тех людей, для которых наслаждение музыкой зависит от прричин чисто субъективных, от настроения данной минвты. Подчас самая прекрасная, артистически исполненная музыка вызовет у них только зевотв; в другой же раз шарманка, визжащая на дворе, умилит их до слез.
Случилось, что в тот раз, когда я играла, Федор Михайлович наъодился именно в чувствительном, умиленном настроении духа, потому он пришел в восторг от моей игры и, увлекаясь по своему обыкновению, стал расточать мне самые преувеличенные похвалы: и талант-то у меня, и душа, и бог знает что!
Само собою разумеется, что с этого дня я пристрастилась к музыке. Я упросила маму взять мне хорошую учительницу, и во все время нашего пребывания в Петербурге проводила каждую свободную минутку за фортепьяно, так что в эти три месяца действительно сделала большие успехи.
Теперь я приготовила Достоевскому сюрприз. Он как-то раз говорил нам, что из всех музыкальных произведений всего больше любит la sonate pathetique* Бетховена и что эта соната всегда погружает его в целый мир забытых ощущений. Хотя соната и значительно превосходила по трудности все до тех пор игранные мною пьесы, но я решилась разучить ее во что бы то ни стало, и действительно, положив на нее пропасть труда, дошла до того, что могла разыграть ее довольно сносно. Теперь
_______________
* патетическую сонату (фр)..
130
я ожидала только удобного случая порадовать ею Достоевского. Такой случай скоро представился.
Оставалось уже всего дней пять-шесть до нашего отъезда. Мама и все тетушки были приглашены на большой обед к шведскому посланнику, старому приятелю нашей семьи. Анюта, уже уставшая от выездов и обедов, отговорилась головной болью. Мы остались одни дома. В этот вечер пришел к нам Достоевский.
Близость отъезда, сознание, что никого из старших нет дома и что подобный вечер теперь не скоро повторится,-- все это приводило нас в приятно возбужденное состояние духа. Федор Михайлович был тоже какой-то странный, нервный, но не раздражительный, как часто бывало с ним в последнее время, а, напротив, мягкий, ласковый.
Вот теперь была отличная минута сыграть ему его любимую сонату; я наперед радовалась при мысли, какое ему дгставлю удовольствие.
Я начала играть. Трудность пьесы, необходимость следить за каждой нотой, страх сфальшивить скоро так поглотили все мое внимание, что я совершенно отвлеклась от окружающего и ничего не замечала, что делается вокруг меня. Но вот я кончилв с самодовольным сознанием, что играла хорошо. В руках ощущалась приятная усталость. Еще совсем под возбуждением музыки и того приятного волнения, которое всегда охватывает после всякой хорошо исполненной работы, я ждала заслуженной похвалы. оН вокруг меня была тиоина. Я оглянулась: в комнате никого не было.
Сердце у меня упало. Ничего еще не подозревая определенного, но смутно предчувствуя что-то недоброе, я пошла в соседнюю комнату. И там пусто! Наконец, приподняв портьеру, завешивавшую дверь в маленькую угловую гостиную, я увидела там Федора Михайловича и Анюту.
131
Но, боже мой, что я увидела!
Они сидели рядом на маленьком диване. Комната слабо освещалась лампой с большим абажуром; тень падала прямо на сестру, так что я не могла разглядеть ее лица; но лицо Достоевского я видела ясно: оно было бледно и взволнованно. Он держал Анютину руку в своих и, наклонившись к ней, говорил тем страстным, порывчатым шепотом, который я так знала и так любила.
-- Голубчик мой, Анна Васильевна, поймите же, ведь я вас полюбил с первой минуты, как вас увидел; да и раньше, по письмам уже предчувствовал. И не дружбой я вас люблю, а страстью, всем моим существом...
У меня в глазах помутилось. Чувство горького одиночества, кровной обиды вдруг охватило меня, и кровь сначала как будто вся хлынула к сердцу, а потом горячей струей бросилась в голову.
Я опустила портьеру и побежала вон из комнаты. Я слышала, как застучал опрокинутый мною нечаянно стул.
-- Это ты, Соня? -- окликнул меня встревоженный голос сестры. Но я не отвечала и не останавливалась, пока не добежала до нашей спальни, на другом краю квартиры, в конце длинного коридора. Добежав, я тотчас же принялась раздеваться торопливо, не зажигая свечи, срывая с себя платье, и полуодетая бросилась в постель и зарылаьс с головой под одеяло. У меня в э
Страница 3 из 6
Следующая страница
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]