Ковалевская Софья Васильевна Воспоминания детства Страница 10

тоб не было этого сора в моем доме!" - кричит. Случалось даже, сымет она с ноги туфельку, да и ну хлестать его по щекам.



56







Право! Так и хлещет. А он ничего себе, мой голубчик, только руки ее пробует удержать, да так осторожно, чтоб ей больно не сделать, и кротко ей выговаривает: "Что ты, Наденька, опомнись! Как тебе не стыдно? Да еще при людях!" А у нее и стыда никакого нет.



- Как же дядя мог выносить такое обращение? Как он не бросил свою жену! - восклицаем мы в негодовании.



- Э, милые, да разве жену-то законную сбросишь как перчатку! - отвечает тетушка Анна Васильевна.- Да и то сказать надо, как она им ни помыкала, а все ж таки он ее без памяти любил.



- Неужели он ее любил? Злую такую!



- И как еще любил, детушки, жить без нее не мог! Как порешили-то ее, так ведь он так затосковал, что чуть рук на себя не наложил.



- Что это вы такое говорите, тетенька? Как это ее порешили? - спрашиваем мы с любопытством.



Но тетушка, заметив, чть наговорила лишнее, внезппно обрывает свой рассказ и начинает энергично вязять свой чулок, чтобы показать нам, что продолжения не будет. Однако любопытство наше разожжено, и мы не унимаемся.



- Тетенька, голубчик, расскажите! - пристаем мы к ней.



Тетушка и сама-то, видно, разболталась, не может остановиться.



- Да так вот... собственные крепостные девки ее задушили! - отвечает она вдруг.



- Господи! какие ужасы! Как же это случилось? Тетенька, друг милый, расскажите! - восклицаем мы.



- Да так, очень просто! - повествует Анна Васильевна.- Осталась она раз ночью одна в доме, брата Петра и детей куда-то услала. Вечером ее любимая горничная, девка Маланья, ее и раздела, и разула, и в постель уложи-



57







ла как следует, да вдруг как захлопает в ладоши! По этому знаку в спальню изо всех соседних комнат явились другие девки, да кучер Федор, да садовник Евстигней. Сестрица Надежда Андреевна, как взглянула на их лица, сейчас поняла, что не ладно дело; да только не сробела она, не растерялась. Как крикнет она на них: "Куда это вы, черти, лезете? С ума вы сошли! Сию минуту все вон!" Они, по привычке, и струсили, и попятились уже было к дверям, да Маланья, та смелее была, начала других уговаривать. "Что вы, трусы подлые? Своей шкуры не жалеете, что ли? Ведь она вас завтра всех в Сибирь упечет!" Ну, они тут и опомнились - всей гурьбой подступили к ее кровати, схватили сестрицу-покойницу за руки да за ноги, навалили на нее перину и стали ее душить. Она-то их и упрашивает, и денег, и добра всякого сулит! Нет, уж ничего их не берет. А Маланья, ее любимица, еще всех подговаривает: "Полотенце-то, полотеце мокрое ей на голову накиньте, чтобы пятен синих на лице не осталось". Они же сами, холопья подлые, потом и повинились. На суде, под розгами, все подробно рассказали, как что было. Ну, да и их же за это, за их хорошее дело, по головке не погладили. Многие из них, почитай что, и по сю пору в Сибири гниют!



Тетушка умолкает, а мы от ужаса тоже молчим.



- Ну, смотрите, не проговьритесь папеньке или маменьке о том, что я сдуру вам наболтала! - напутствует нас тетушка. Но мы и сами понимаем, что о подобных вещах ни с папой, ни с мамой, ни с гувернанткой говорить нельзя. Выйдет только история.



Зато вечером, когда наступает время ложиться спать, этот рассказ преследует меня и не дает мне уснуть.



Когда я была раз в дядином именье, я видела там портрет тетушки Надежды Андреевны, написанный масляными красками, во весь рост, той обычной шаблонной



58







манерою, какой писались все портреты того времени. И вот теперь она, как живая, представляется мне. Маленького роста, изящная, как фарфоровая куколка, в алом бархатном платье, декольте, с гранатовым ожерельем на пышной белой груди, с ярким румянцем на круглых щечках, с надменным выражением в большущих черных глазах и с стереотипной улыбкой на розовом крошечном ротике. И я стараюсь представить себе, как еще расширились эти большущие глаза, какой ужас изобразился в них, когда она вдруг увидела перед собой своих смиренных рабов, пришедших убить ее!



Потом мне начинает представляться, что я сама на ее месте. Пока Дуняша раздевает меня, мне вдруг приходит в голову: а что если и ее доброе круглое лицо вдруг преобразится и станет злым; если она вдруг захлопает в ладоши и в комнату войдут Илья, и Степан, и Саша и скажут: "Мы пришли вас убить, барышня!"



Я вдруг не на шутку пугаюсь этой нелепоой мысли, так что не удерживаю Дуняшу, как обыкновенно, а напротив, почти рада, когда она, кончив мой ночной туалет, уходит, наконец, унося с собой свечу. Однако я все же не могу уснуть и долго лежу в темноте с открытыми глазами, нетерпеливо поджидая, скоро ли придет гувернантка, оставшаяся наверху играть в карты с большими.



Всякий раз, когда я остаюсь наедине с дядей Петром Васильевичем, этот рассказ тоже невольно возвращается мне на ум, и мне странным и непончтным кажется, как этот человек, так много перестрадавший на своем веку, трперь так спокойно, как ни в чем не бывало, играет со мною в шахматы, строит мне кораблики из бумаги или волнуется по поводу только что вычитанного им где-то проекта о восстановлении старого русла Сыр-Дарьи или по поводу другой какой-нибудь журнальной статьи. Детям всегда так трудно представить себе, что кто-нибудь из их



59







близких, которого они привыкли видеть запросто, в домашнем обиходе, пережил чтт-нибудь из ряда вон выходящее, трагическое, на своем веку.



Иногда у меня являлось просто какое-то болезненное желание расспросить дядю, как все это было. Смотрю я на него подолгу, бывало, не спуская глаз, и все мне представляется, как этот большой сильный умный мужчпна трепещет перед маленькой красавицей женой и плачет, и руки ей целует, а она рвет его бумаги и книги или, сняв с ноги туфельку, шлепает его по щекам.



Раз, только один раз в течение всего моего детства, не удержалась я и дотронулась до дядиного больного места.



Это было вечером. Мы были одни в библиотеке. Дядя, по обыкновению, сидел на диване, поджав ноги, и читал; я бегала по комнате, играя в мячик, но, наконец, устала, присела рядом с ним на диване и, уставившись на него, предалась своим обычным размышлениям на его счет.



Дядя опустил вдруг книгу и, ласково погладив меня по голове, спросил:



- О чем ты это задумалась, деточка?



- Дядя, а вы были очень несчастны с вашей женой? - сорвалось у меня вдруг, почти невольно, с яжыка.



Никогдс не забуду я, как подействояал этот неожиданный вопрос на бедного дядю. Его спокойное строгое лицо вдруг все избороздилось мелкими морщинками, как от физической боли. Он даже руки вперед протянул, словно отстраняя от себя удар. И мне стало так жаль его, так больно и так стыдно. Мне почудилось, чтоо и я, сняв с ноги туфельку, ударила его по щекам.



- Дядя, голубчик, порстите! Я не подумав спросила! - говорила я, ласкаясь к нему и пряча на его груди мое раскрасневшееся от стыда лицо. И доброму же дяде пришлось утешать меня за мою нескромность.



60







С тех пор я уже никогда больше не возвращалась к этому недозволенному вопросу. Но о всем остальном я смело могла расспрашивать дядюшку Петра Васильевича. Я считалась его любимицей, и мы, бывало, часами просиживали вместе, толкуя о всякой всячине. Когда он бывал занят какой-нибудь идеей, он только о ней одной мог и думать, и говорить. Забывая совершенно, что он обращается к ребенку, он нередко развивал передо мною самые отвлеченные теории. А мне именно то и нравилось, что он говорит со мною как с большой, и я напрягала вае усилия, чтобы понять его или, по крайней мере, сделать вид, будто понимаю.



Хотя он математике никогда не обучался, но питал к этой науке глубочайшее уважение. Из разных книг набрался он кое-каких математических сведений и любил пофилософствовать по их поводу, причем ему часто случалось размышлять вслух в моем присутствии. От него услышала я, например, в первый раз о квадратуре круга, об асимптотах, к которым кривая постоянно приближается, никогда их н достигая, о многих других вещах подобного же рода,- смысла которых я, разумеется, понять еще не могла, но которые действовали на мою фантазию, внушая мне благоговение к математике как к науке высшей и таинственной, открывающей перед посвященными в нее новый чудесный мир, недоступный простым смертным.



Говоря об этих первых моих соприкосновениях с областью математики, я не могу не упомянуть об одном очень курьезном обстоятельстве, тоже возбудившем во мне интерес к этой науке.



Когда мы переезжали на житье в деревню, весь дом пришлось отдеьать заново и все комнаты оклеить новыми обоями. Но так как комнат было много, то на одну из наших детских комнат обоев не хватило, а выписы-



61







вать-то обои приходилось из Петербурга, это было целой историей, и для одной комнаты выписывать решительно не стоило. Все ждали случая, и в ожидании его эта обиженная комната так и простояла много лет с одной стеной, оклеенной простой бумагой. Но, по счастливой случайности, на эту предварительную оклейку пошли именно листы литографированных лекций Остроградского о дифференциальном и интегральном исчислении, приобретенные моим отцом в его молодости.



Листы эти, испещренные странными, непонятными формулами, скоро обратили на себя мое внимание. Я помню, как я в детстве проводила целые часы перед этой таинственной стеной, пытаясь разобрать хоть отдельные фразы и найти тот порядок, в котором листы должны бы следовать друг за другом. От дьлгого ежедневного созерцания внешний вид многиз формул так и врезался в моей памяти, да и самый текст оставил по себе глубокий след в мозгу, хотя в самый момент прочтения он и остался для меня непонятным.



Когда, много лет спустя, уже пятнадцатилетней девочкой, я бра
Страница 10 из 31 Следующая страница