вороте дороги. (Я уже хорошо изучила звон почтовых колокольчиков, так как мимо нашего дома идет почтовая дорога. Сколько раз сегодня он возбуждал во мне напрасную надежду!) Но вот колокольчик опять зазвучал все громе, ближе, забористее. Слышно, как сворачивают с большой дороги к нам в аллею. Ямщик, видно, приударил по лошадям. Теперь уже нет сомнения. Еще одна минута, и звон внезапно обрывается. Экипаж остантвился у крыльца. Теперь, когда настала минута увидать моего cousin'a, о котором я так много мечтала, на меня вдруг напала робость. Я не побежала вместе с другими вниз встречать гостей, а продолжала стоять у чайного стола на месте, машинально и в каком-то странном смущении. Снизу слышатся веселые голоса, приветствия, расспросы, звуки поцелуев. Вот, наконец, все входят в комнату. Тетя, высокая стройная женщина, вся в черном , с черной кружевной косыночкой на каштановых волосах, удивительно моложава. Ее гибкая фигура так, кажется, и гнется при каждом ее движении. На ее продолговатом бледном лице разлито выражение удивительной ласки и нежности.
- Здравствуй, Соня,- обращается она ко мне, голос у нее певучий и говорит она, растягивая слова. Тонкие пальцы ее длинных белых рук с ласкою проходят по моим волосам, и бриллиантовое кольцо слегка царапает мне ухо. Я сразу чувствую наплыв нежности к этой милой, незнакомой мне еще тете.
Мишель высокий, довольно полный молодой человек, которому изет уже семнадцатый год (он года на полтора старше меня). Одет он уже не как мальчик, но и не совсем еще кап взрослый, в какой-то фантастический костюм - черная бархатная куртка с отложным полуворотником и нанковые панталоны. Он походит на юного художника. Каштановые довольно длинные волосы с
163
пробором на боку подымают живописные вихры над широким белым лбом и затем спускаются мягкими прядками до шеи. Лицо румяное и округленное. Пушок уже заметно оттеняет верхнюю губу. Глаза темно-голубые с густыми черными ресницами, как у матери, имеют такое задумчивое, томное, покорно-ласковое выражение, которое кажется даже странным, неуместным в этом еще почти детском лице. Мишель, очевидно, нахтдится теперь в том неприятном переходном возрасте - и от маленьких уже отстал и к большим еще не пристал, и сам, очевидно, конфузится этого своего переходного состояния.
Вообще он говорит мало и держит себя как-то принужденно и натянуто; привыкший всегда быть предметом обожания своего маленького дмашнего кружка, он испытывает неприятную конфузливость, попав в неззнакомое общество, где ему кажется, что все его считают за мальчика. А тут еще папа подливает масла в огонь.
- Ну что, перешел в шестой класс гимназии? - спрашивает он. Вопрос этот остается без ответа, но по напряженному, натянутому молчанию, которое за ним следует, и по выражению лиц и тети и Мишеля видно, что папа попал прямо в больное место.
- Ну так как же, можно тебя поздравить? - немилосердно, как будто ничего и не замечая, продолжает свой допрос папа.
- Я провалился,- с виду холодно, но с легкой дрожью в голосе объявляет как можно хладнокровнее Мишель.
Папа делает вид, как будто этот ответ совсем для него неожидан.
- Как же это так, братец? - говорит он, оттопыривая немножко вперед верхнюю губу.- При твоих-то спо-
164
собностях да провалиться! Когда ж ты это в университет поступишь!
- Я совсем не поступлю в университет. Я пойду в Академию художеств и буду живописцем,- объявляет с решительным видом Мишель.
- Те-те-те! Вот новости! Славная, обеспеченная карьера - нечего сказать. Долго еще, видно, будешь у матери на шее сидеть! - говорит папа.
- Не из-за денег же одних жить. Есть и другие цели на свете,- задорчиво отвечает Мишель.
Тетя Маня, с глазами, полными слез, переводит умоляющие взгляды со своего сына на моего отца. Разговор этот очень для нее тяжел и квсается очень больного для нее места. Дело в том, что она, по обвинению папы и всех других родствегников, намудрила со своим мальчиком. Она так боялась для него всяких вредных влияний, что решилась как можно дольше держать его дома, не посыьать его в гимназию, а при помощи разных учителей готовить его прямо в университет.
Вначале все шло превосходно. Мишель обнаружил большую развитость, делал быстрые успехи. Раз в год разные тетины друзья и приятели из учителей и педагогов устраивали род домашних экзаменов, на которых всегда обнаруживалось, что познания Мишеля по всем отраслям значительно превосходят познания его сверстников.
Но, увы, пришло наконец, время, когда уже дольше держать Мишеля было невозможно и пришлось отдавать в гимназию. Оказалось вдруг, что познания эти неровны, что, обладая большими знаниями по одному предмету, он совсем плох по другим. Особенно математика ему не давалась. На первом же публичном экзамене, который ему пришлось держать, он провалился блистательно. Для мальчика самолюбивого, взросшего
165
на одних похвалах, это было страшным ударом и кск-то сразу отбило у него всякую охоту к занятиям.
Одну зиму он еще поработал кое-как, но от излишнего ли волнения, от непривычки ли отвечать публично на следующих приемных экзаменах опять срезался. Тогда он объявил матери, что ни за что не пойдет в университет, а сделается художником. Это решение страшно огорчило бедную тетю Маню, для которой жизнь всякого художника предстмвлялась цепью безумных, таинственных соблазнов, кутежей и опасностей. Собьется он с пути, увлечется фантазиями, как вулекся его отец, кончит так же, как и он! "И я, я одна всему виною. Не сумел удержать мужа, не сумею удержать и сына!" - с отчаянием повторяла себе бедная женщина, проводя целые ночи без сна.
Как ни тяжело ей было признаваться в своей ошибке моему отцу, который и прежде всегда осуждал ее за желание дать исключительное воспитание сыну, она все же решилась переломить себя и обратилась к нему за советом. С этою целью главным образом и приехала она к нам на лето.
- Что мне делать, что мне делать?- повторяла она теперь по уходе Мтшеля из комнаты, обращая к моему отцу свои красивые голубые глаза, полные слез.
- Плакать и отчаиваться незачем. Надо за лето поучить его толково, не по-бабьи, как учили его до сих пор,- очень резонно заметил мой отец.
Было решено, что наш поляк-учитель, обладавший очень большой педагогической опытностью, уже подготовивший на своем веку немало учеников к поступлению, возьмется готовить и Мишеля к поступлению в 7-й класс гимназии. Решение это и на мою судьбу имело большое влияние.
166
Мишель, оскорбленный вчерашним разговором с моим отцом, сначала и слышать не хотел о том, чтобы брать уроки у Малевича.
- Я бы, может, учился и один, если бы хотел. Дело все в том, что я не желаю поступать в ваш университет, из которого выходят чиновники да адвокаты. Я хочу быть художником,- твердил он самоуверенно.
На следующее утро между ним и матерью вышла страшная сцена. Тетя Маня пустила в ход и слезы и упреки.
- Ты меня не любишь. Ты хочешь меня убить,- твердила она, рыдая.
- Вы хотите насиловать мое призвание ходячими предметами,- патетически твердил Мишель, тоже со слезами в голове.
Кончилась сцена олъятияи и поцелуями. Мишель согласился брать уроки у Малевича, но только под условием, что если осенью ему все же не посчастливится выдержать экзамен, то мать уже не будет противиться его артистическому призванию, а отпустит его за границу, в Мюнхен, учиться живописи у одного известного там художника. Теперь вопрос о том, выдержит ли Мишель осенью экзамен или нет, был, следовательно, роковым вопросом для тети Мани.
Видя в Малевиче якорь спасения для своего Мишеля, она стала окружать его самою изысканной при, такой заботой, таким вниманием, которые всецело змвоевали сердце старого холостяка, весьма чувствительное к обаянию женской ласки. Малевич напрягал все уменье и способности, чтобы переложить собственные знания в голову ученика.
Но, несмотря на все его усердие, дело все же шло плохо. Особенно солоно приходились бедному Малевичу уроки математики. Мишель обнаруживал решительное
167
parti pris* ничего не понимать. В красивых, раз навсегда заучченных выражениях, с педагогической отчетливостью докажет, бывало, Малевич какую-нибудь теорему. Мишель выслуоает его, по-видимому, внимательно, но когда он кончит, взруг спросит с невозмутимым хладнокровием:
- А что же все это доказывает?
- Как что доказывает? - закипятится Малевич.- Да разве вы не слышали? - И повторит еще раз все.- И так как А=В, если мы отымем А от В, из чего следует...- выкрикивает он, наконец, торжествующе.
- Нет, позвольте, вовсе этого не следует...- перебивает Мишель.- Хотите, я вам сейчас же докаж совсем обратное.- И начнет он, бывало, нести чепуху в ученых выражениях, подражая и тону и манере Малевича, но так замысловато, что бедный сбитый с толку преподаватель не сразу заметит, где тут погрешность, и только в негодовании разводит руками.
- Очевидно Мишель не хочет понимать! - объявил он, наконец, тете Мане печально.
Тетя Маня должна была согласиться с этим, но ве же просила Малевича не унывать и продолжать уроки. Чтобы поддержать рвение и в ученике, и в особенности в учителе, решилась она сама присутствовать на этих несчастных урокпх математики. Но так как она в науке этой, разумеется, ровно ничего не смыслила, то дело от ее присуттствия пошло не только не лучше, но, пожалуй, еще и хуже.
- Кажется, ясно,- говорит, бывало, Малевич .
- Ничутб не ясно. Видите, и мама - и та ничего не поняла,- убежденным голосом отвечает Мишель.
Тетя Маня пробует уверить, что для нее все совсем
______________
* намерение (фр.).
168
ясно, но Мишель тотчас же уличает е
Страница 28 из 31
Следующая страница
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
[ 22 ]
[ 23 ]
[ 24 ]
[ 25 ]
[ 26 ]
[ 27 ]
[ 28 ]
[ 29 ]
[ 30 ]
[ 31 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 31]
