Ковалевская Софья Васильевна Воспоминания детства Страница 29

е во лжи, и бедный Малевич остается оконфуженным. Он бы, разумеется, давно отказался от этих уроков, если бы у тети не было таких прекрасных синих глаз, которыми она глядела на него так умлляюще и беспомощно.



После долгих размышлений Малевич придумал новое средство заставить Мишеля учиться. "Он мальчик способный и самолюбивуй. Если бы он учился вместе с товарищем, он бы постыдился из себя дурака корчить",- сказал он. Таким образрм, было решено взять для Мишеля товарища и, за неимением лучшего, выбор пал на меня.



Я всегда училачь отлично и всю арифметику проша без малейшего труда. Когда тетя, позвав меня к себе, обняла меня своими мягкими белыми руками и своим нежным, вкрадчивым голосом предложила мне учиться вместе с ее Мишелем, чтобы доказать ему, что даже девочка сможет легко понять такие вещи, каких он не понимает, я с первого же ее слова с восторгом согласилась на ее предложение. Мишель, со своей стороны, только плечами пожал, когда ему объявили, что он будет иметь меня товарищем по урокам математики. С первого же нашего общего урока, однако, оказалось, что выдумка Малевича была как нельзя более хитроумна. Мишель срсзу переменил тактику.



- Кто же таких пустяков не понимает! - говорил он теперь пренебрежительно пшсле каждого объяснения Малевича, чтобы не дать мне заважничать тем, что я лучше его по знаниям.



Я, со своей стороны, напрягала, разумеется, все усилия, чтобы быть на высоте возложенной на меня миссии. Таким образом, дело пошло совсем по-иному, и за лето мы как ни в чем не бывало прошли элементы алгебры и геометрии.



169







Эти совместные уроки, разумеется, очень сблизили меня с Мишелем. В первые дни по его приезде отгошения наши были натянутые и принужденные. Меня-то, разумеется, тянуло к моему большому cousin, но я так ясно чувствовала, что в его глазах я совсем ничтожная, неинтаресная для него девочка, что невольно робела от этого сознания и не знала, как к нему подступить. Теперь же все это переменилось. Хотя Мишель и обнаруживал на словах презрение к математике и уверял, что до сих пор не учился ей потому, что не хотел, одно очевидно было, что те способности и та легкость понимания, какие я обнаружила во время наших уроков, все же ему импонировали, и хотя он по внешности даже усилил нектоорую суровость в обращении со мной, чтобы не дать мне зазнаться, однако было ясно, что я все же значительно выросла в его глвзах благодаря этим урокам.



Большую часть дня мы проводили теперь вместе. Новая гувернантка-швейцарка, заменившая англичанку, была сентиментальная, но весьма миролюбивая и незлобивая старая дева, лелеявшая в сердце лишь одну мечту: скопить достаточно денег, чтобы на старости лет вернуться в родную Швейцарию. Что бы ни встречалось ей по пути здесь, на чужбине, ничего она близко к сердцу не принимала. С первых же дней ее поступления к нам обнаружилось очень ясно, как мало общего между ней и ее четырнадцатилетнею воспитанницею, мало походившей на тех благовоспитанных барышень, с которыми ей прежде приходилось иметь дело. Поэтому после первых слабых попыток она раз навсегда отказалась от мысли приобрести на меня какое-либо нравственное влияние.



Она требовала только, чтобы я часа два в день занималась с нею французским языком, выучивала наизусть



170







длинные монологи из Расина и Корнеля, по вечерам читала ей вслух две-три страницы библим и, кроме того, терпеливо выслушивала бы ее замечания о моих манерах и длинные рассказы о тех князе, княгине и княжнах Мильжинских, у которых она жила, прежде чем поступить к нам. К этому сводились все мои обязанности. Во всем остальном она предоставляла мне почти полную свтбоду.



По вечерам м ычасто делали с Мишелем длинные прогулки и иногда даже решались углубляться одни в лес. Однажды мы забрели особенно далеко. День был душный, и в воздухе парило. Но мы так увлеклись разговором, что и не замечали жары. Омахивая себя своей широкополой соломенной шляпой, Мишель бодро шагал, развивая передо мной целый ряд картин и образов. Благодаря своему одинокому, исключительному воспитанию Мишель мало походил на других юношей его лет. Он читал очень много и без разбора, что ни попадалось в его руки, увлекался предметами самыми разнородными, успел уже много передумать, но до сих пор, кроме матери, ни с кем не делился своими мыслями и для восемнадцатилетнего мальчика был замечательно чист и далек от жизни, молод. Молодых людей своих лет он дичился, в присутствии взрослых мужчин на него находила досадливая робость и страх, чтобы они не сочли его за мальчика. С женщинами он, в сущности, чувствовал себя ловчее и проще, чем с мужчинами, и скорее с ними сходился; но в доме своей матери он имел случай видеть лишь старых, совсем неинтересных женщин.



Я была его первым товарищем, и, уж, право, могу похвалиться, таким товарищем, лучше какого и пожелать нельзя, всегда готовым выслушивать его монологи, понимающим его на полслове и моментально воспламеняющимся всем, что его самого занимало. Как такого това-



171







рища Мишель очень ценил меня, хотя, как я уже сказала, обращался со мной несколько сурово и всегда делал вид, что снисходит ко мне, что если гыляет или разговаривает со мной, то делает это исключительно для моего удовольствия. О какой-либо галантности в его отношениях ко мне не было и помину.



Мишель о любви имел понятие очень выспренное и возвышенное. Он верил, что где-то существует она - образец всех совершенств.



Говоря о женском поле, в разговорах сш мной он высказывал взгляды весьма скептические и разочарованные. Не менее презрительно относился он к браку и к буржуазному счастью. Вследствие всех наших разговоров на этот счет я была глубоко проникнута убеждением, что уж если Мишель когда-нибудь влюбится, то это будет существо идеадьное, прекрасное, не похожее ни на одну из тех девушек, каких я знала в действительности. Сам Мишель был, кажется,-того же убеждения. Вообще грех было бы сказать, чтобы своими ожиданиями от жизни он выказывал слишком много скромности. Он твердо и наивно верил, что совершит нечто великое и прекрасное; в чем это великое будет состоять - решить еще не успел. Зато уверенность в том будущем, которое неизбежно принесет ему судьба, была в нем так велика, что, я думаю, если бы дьявол взвел его на высокую гору и показал бы ему все человеческие доли, какие ни существовали с начала мира, и сказал ему: выбирай любую,- пожалуй, что он не взял бы ни одну из них, из боязни продешевить, из убеждения, что его собственная, еще задернутая до поры до времени таинственная дрля будет лучше и прекраснее всех других.



Чаще даже, чем о любви, толковали мы с ним о его будущей карьере.



- Это все пустяки, что мама пристает с экзаме-



172







ном,- самоуверенно говорил мне Мишель.- Пойду ли я в университет или сделаюсь художнкиом - в сущности, это все равно. Я сам знаю, что теперь не время для процветания художников. Наш век имеер другие, более серьезные задачи. Да, призраюсь тебе, и живопись, как и всякая другая узкая специальность, не в состоянии бы была удовлетворить меня. Но ведь не в этом совсем дело. Люди так глупы, что им всегда нужна какая-нибудь кличка, вот Петр, мол, кузнец, а Иван - сапожник. Ну, так в угоду дутакам, я и возьму себе кличку - художника или адвоката - все равно, какую с меньшей затратой сил приобрести себе можно будет. Для меня это, во всяком случае, будет только кличка, а цель моя не в том - приобрести влияние на людей, m'imposer а mon siecle*, поработить себе массы и ввести человечество на новую дорогу - вот стоит так жить.



В это время только появился по-русски перевод Шпильгагенского романа "Один в поле не воин" и романа...



















Достоевский часто рассказывал нам планы задуманных им романов, а иногда сйены и эпизоды из своего прошлого.



- Да, поломала-таки меня жизнь порядком,- говаривал он бывало,- но зато вдруг найдет на нее добрый стих, и так она меня вдруг примется баловать, чро даже дух у меня от счастья захватывает.



Одним из самых светлых воспоминаний Достоевского были, по его словам, воспоминания, связанные с появле-



_____________



* войти в век (фр.).



173







нием в свет его первого романа "Бедные люди". Начал он его писать очень молодым, еще будучи учеником в инженерном училище, но кончил в 1845 г., года два после выхода в офицеры.



В это время в русской литературе господствовало направление, совершенно противоположное тому, которое за границей привыкли связывать с прдставлением о русских романистах.



Натурализм, сказавшийся сначала в поэзии (в романе в стихах "Евгений Онегин" Пушкина и в знаменитой драме Грибоедова "Горе от ума") и затем достигший такого блестящего расцвета в сочинениях Гоголя, был на время забыт; вскоре после Пушкина в 1837 г. в литературе проявились совершенно обратные течения. Сам Гоголь впал в мистицизм, граничивший с умопомешательством, отрекся от вмех своих прежних убеждений и в припадке меланхолии сжег рукопись третьей части своих "Мертвых душ". В Петербурге образовался кружок литераторов, которому удалось захватить на время все влияние в свои руки и затормозить дело своих великих предшественников. Культ гения и презрение к толпе - было лозунгом этого кружка.



"Все человечество, взятое как целое, глупо и ничтожно,- проповедовали они.- Роль толпы - служить лишь удобрением, на котором могут вырасти несколько отдельных выдающихся личностпй. Таких избранников судьбы, "гениев", ради которых существует все человечество, является, быть может, два-три в течение целого столетия; но они составляют "соль земли". Подобно тому, как агава растет в каменистой пустыне и лишь раз в жизри, перед смертью, распускается пышным цветком, так и миллионы людей должны страдать, работать, погибнуть бесследно, прежде чем из среды себя удается выдвинуть гения. Гени
Страница 29 из 31 Следующая страница