Ковалевская Софья Васильевна Воспоминания детства Страница 8

наблюдает за мной.



- Опять, видно, провинились, барышня! - слышу я за собой полусожалительный, полунасмешливый голос папашиного камердинера Ильи.



Я не удостаиваю его ответом и стараюсь придать себе вид как ни в чем нр бывало, как будто я пришла к отцу по собственному желанию. Вернуться назад в классную, не выполнив приказания гквернантки, я не решалась. Это значило бы усугубить вину явным непослушанием; стоять тут у двери мишенью для насмешек лакеев - невыносимо. Не остается ничего иного, как постучаться в двери и храбро пойти навстречу моей участи.



Я стучусь, но очень тихо. Проходят опять несколько мгновений, которые кажутся мне вечными.



- Постучитесь громче, барышня! папенька не слышат! - замечает снова несносный Илья, которого, очевидно, очень занимает вся эта история.



Нечего делать, я стучусь опять.



- Кто там? Войдите! - раздается, наконец, голос отца из кабинета.



Я вхожу, но останавливаюсь в полутемноте, у порога. Отец сидит за своим письменным столом спиною к двери и не видит меня.



- Да кто же там? Что надо? - окликает он нетерпеливо.



45







- Это я, папа. Меня Маргарита Францевна прислала! - всхлипываю я в ответ.



Теперь отец уже догадывается, в чем дело.



- А-а! Ты, верно, опять провинилась! - говорит он, стараясь придать своему голосу как можно более суровое выражение.- Ну, рассказывай! Что натворила?



И вот я, всхлипывая и запинаясь, начинаю мой донос на самое себя.



Отец выслушивает мою исповедь раассеянно. Его понятия о воспитании весьма элементарны, и вся педагогика подводится им под рубрику женского, а не мужского дела. Он, разумеется, и не подозревает, какой сложный внутренний мир успел уже сложиться в голове той маленькой девочки, которая стоит теперь перед ним и ждет своего приговора. Занятый своими "мужскими" делами, он и не заметил, как я мало-помалу вырастала из того пухленького ребенка, каким была лет пять назад. Его, видимо, затрудняет, что сказать мне и как поступить в данном случае. Мой поступок кажется ему маловажным, но он твердо верит в необходимость строгости при воспитании детей. Ему внутренне досадно на гувернантку, которая не умела уладить такого простого дела сама, а послала меня к нему; но раз уже прибегли к его вмешательству, он должен проявить свою власть. Поэтому, чтобы не ослабить авторитета, он старается придать себе вид строгий и негодующий.



- Какая ты скверная, нехорошая девочка! я очень тобой недоволен,- говорит он и останавливается, потому что не знает, что сказать больше.- Поди, стань в угол! - решает он, наконец, так как из всей педагогической мудрости у него сохранилось в памяти только то, что провинившихся детей ставят в угол.



И вот, можете себе представить, мне, большой двенадцатилетней девице, мне, которая за несколько минут



46







пред тем переживала с героиней прочитанного украдкой романа самые сложные психологические драмы, мне приходится пойти и стать в угол, как малому, неразумному ребенку.



Отец продолжает свои занятия у письменногоо стола. В комнате воцаряется глубокое молчание. Я стою, не шевелясь, но, боже мой! чего только не передумаю я и не перечувствую в эти несколько минут! Я так ясно понимаю и сознаю, до какой степени все это положенме глупо и нелепо. Какое-то чувство внутренней стыдливости перед отцом заставляет меня повиноваться молча и не дает мне разреветься, сделать сцену. А между тем чувство горькой обиды, бессильного гнева подступает к горлу и душит меня. "Какие это пустяки! Что мне значит постоять в углу",- внутренне утешаю я себя, но мне больно, что отец может и хочет емня унизить, и это тот самый отец, которым я так горжусь, которого ставлю выше всех!



Хррошо еще, если мы остаемся одни. Но вот кто-то стучится в дверь, и в комнату, под тем или другим предлогом, является несносный Илья. Я отлично знаю, что предлог выдуманный, что он просто пгишел из любопытства, посмотреть, как барышня наказана; но он и вида не подает, делает свое дело, не торопясь, как будто ничего не замечая, и только уходя бросает на меня насмешливый взгляд. О, как я ненавижу его в эту минуту!



Я стою так тихо, что случается, отец и забудет обо мне и заставит простоять довольно долго, так как, разумеется, я из гордости ни за что не попрошу сама прощения. Наконец отец вспомнит обо мне и отпустит со словами: "Ну, иди же, и смотри не шали больше!" Ему и в голову не приходит, какую нравственную пытку перенесла его бедная маленькая девочка за эти полчаса. Он бы, вероятно, сам испугался, если бы мог заглянуть мне



47







в душу. Через несколько минут он, разумеется, совсем забудет об этом непрмятном ребяческом эпизоде. А я между тем ухожу из его кабинета с чувтвом такой недетской тоски, такой незаслуженной обиды, как мне, может быть, раза 2-3 приходилось испытывать впоследствии, в самые тяжелые минуты моей жизни.



Я возвращаюсь в классную притихшая и присмиревшая. Гувернантка довольна результатами своего педагогического приема, так как в течение многих днеф после этого я так тиха и скромна, что она не может нахвалиться моим поведением; но она была бы менее довольна, если бы знала, какой след оставил у меня на душе этот акт моего усмирения.



Вообще во всех моих воспоминаниях детства черной нитью проходит убеждение, что я не была любима в семье. Кроме случайно подслушанных толков прислуги, развитию этого печального убеждения способствовала в значительной степени та жизнь особняком, которую я вела с моей гувернанткой.



Судьба гувернантки тоже была невеселая. Некрасивая, одинокая, уже немолодая, отставшая от английского общества, но никогда вполне не осоившаяся в России, она сосредоточила на мне весь тот запас привязчиуости, всю ту потребность в нравственной собственности, на какую только была способна ее крутая, энергичная, неподатливая натура. Я дпйствительно составляла центр и средоточие всех ее мыслей и забот и придавала значение ее жизни; но любовь ее ко мне была тяжелая, ревнивая, взыскательная и без всякой нежности.



Мать моя и гувернантка были две натуры столь противоположные, что никакой симпатии между ними быть не могло. Мать моя и по характеру, и по наружности принадлежала к числу тех женщин, которые никогда не старятся.



48







Между нею и отцом была большая разница лет, и отец вплоть до старости продолжал относиться к ней, как к ребенку. Он называл ее Лиза и Лизок, тогда как она вкличала его всегда Васильем Васильевичем. Случалось ему даже в присутствии детей делать ей выговоры. "Опять ты говоришь вздор, Лизочка!" - слышали мы нередко. И мама нисколько не обижалась на это замечание, а если продолжала настаивать на своем, то только как избалованный ребенок, который вправе желать и неразусного.



Гувернантки нашей мама положительно побаивалась, так как свободолюбивая англичанка нередко резала ее жестоким манером и в детских наших комната хпризнавала себя одну полновластной хозяйкой, маму же принимала как гостью. Поэтому мама и заглядывала к нам не часто, и в воспитание мое совсем не вмешивалась.



Что до меня касается, то я в душе очень восхищалась своей мамой, которая казалась мне красивее и милее всех знакомых нам барынь; но в то же время я постоянно испытывала некоторую обиду: за что это она меня любит меньше других детей?



Сижу я, бывало, вечером в классной. Уроки мои к завтрашнему дню все уже готовы, но гувернантка все еще под разными предлогами не пускает меня наверх. Между тем сверху, из залы, которая расположена прямо над классной, доносятся звуки музыки. Мама имеет привычку играть по вечерам на фортепьяно. Она играет целыми часами, наизусть, сочетая, импровизируя, переходя от одной темы к другой. У нее очень много музыкального вкуса и удивительно мягкое туше, и я ужасно люблю слушать, как она играет. Под влиянием музыки и усталости от выученных уроков на меня находит наплыв нежности, желание к кому-нибудь прижаться, приголу-



49





биться. Остается уже всего несколько минут до вечернего чая, и гувернантка, наконец, отпускает меня. Я взбегаю наверх и застаю следующую сцену: мама уже перестала играть и сидит на диване, а по обеим ее сторонам, прижавшись к ней, Анюта и Федя. Они смеются, болтают о чем-то так оживленно, что и не замечают моего прихода. Я стою несколько минут возле них, молча, в надежде, что они меня заметят. Но они продолжают говорить о суоем. Этого достаточно, чтобы охладить весь мой пыл. "Им и без меня хорошо",- проходит у меня по душе горькое, ревнивое чувство и, вместо того, чтобы броситься к маме и начать целовать ее милые белые руки, как я представляла себе внизу ,в классной, я забиваюсь куда-нибудь в угол, поодаль от них, и дуюсь, пока не позовут нас к чаю и вскоре затем пошлют меня спать.











V







МОЙ ДЯДЯ ПЕТРР ВАСИЛЬЕВИЧ







Это убеждение, что в семье меня любят меньше других детей, огорчало меня очень сильно, тем более что потребность в сильной и исключительной привязанности развилась во мне очень рано. Следствием этого бяло то, что лишь только кто-нибудь из родственников или друзей дома почему-то выказывал ко мне немного больше распшложения, чем к брату или к сестре, я, с моей стороны, тотчас начинала испытывать к нему чувство, граничащее с обожанием.



Я помню в детстве две особенно сильные привязанности - к двум моим дядям. Один из них был старший брат моего отца, Петр Васильевич Корыин-Круковский. Это был чрезвычайно живописный старик высокого роста,



50







с массивной головой, окаймленной совсем белыми густыми кудрями. Лицо его с правильным строгим профилем, с седыми взъерошенными бровями и с глубокой продольной складкой, пересекающей почти снизу доверху весь его высокий лоб, могло бы показаться суровым, почти жестоким на вид, если бы оно не освещалось такими доб
Страница 8 из 31 Следующая страница