Всеволод Владимирович Крестовский ПЕТЕРБУРГСКИЕ ТРУЩОБЫ Страница 110

чке. Заметив сквозь нее на арестантке изорванное платье, он отпер ее дверь и подозрительным оком окинул всю комнату. В подобных случаях у бывалых полицейских, по опыту, иногда развито чутье удивительное.



Бероева притворилась спящей. Солдат постоял над нею, поглядел на ободранные полы платья, заглянул под кровать, под тюфяком и под подушкой без церемонии пошарил рукою и решил про себя, что дело, мол, неспроста. "Надо приглядывать почаще, чтоб чего еще не скуролесила над собою, а то ведь своей спиной отдуваться приднтся, коли эдак за нее да взбучку зададут". И приняв таковое решение, солдат удалился из нумера.



Час спустя коридорная деятельность полицейских угомонилась. Все затихло, не слыхать ни говору, ни шагов- удобная минута наступила.



Арестантка внимательно стала оглядывать комнату- нигде нет подходящего крючка или гвоздя; в окне только выдается головка железной задвижки; окно высоко- в рост человеческий- не достанешь; но та беда, что как раз против дверной форточки приходится. Не смущаясь этим, она затянула петлю, вскочила на стол уже закреплять у оконнгй задвижки свободный конец своей веревки, как вдруг дверь быстро распахнулась, и полицейский приставник ухватил ее за руку.



- Эге-ге, барынька!.. Дело-то не тово... Зачем на стол влезла?.. Что это в руках?.. Петля?.. Э-э, вон оно что!.. Гусенок! А Гусенок! Подь-ка, позови их благородие, дежурного, скажи, мол: приключение!



Подчасок побежал было за дежурным, но в конце коридора остановился и вытянулся в струнку: дежурный самолично входил сюда, вместе с другим, "партикулярным" человеком.



- Приключение, ваше благородие!



- Какое?



- Не могу знать, ваше благородие!



- Куда ж ты бежал?



- Доложить вашему благородию, что, мол, так и так- приключение.



Поровнявшись с полурастворенной дверью Бероевой, дежурный указал на нее своему спуутнику:



- Здесь.



- Ваше благородие! Пожалуйте сюда поскорее! Отойти никак не могу: приключение!- в свою очередь кричал дежурному приставник изнутри нумера.



Бероева уже стояла на полу, когда в дверях остановились два посетителя. Солдат, не отпуская, держал ее за руку, на том основании, что "неровен час, затылком, а либо лбом об стену с неудачи хватится, потому примеры-то бывали". Арестантка же, словно бы не понимая, что около нее творится, стояла, глубоко потупив глаза и голову: две неудачи еще упорнее разожгли теперь ее мономаническое искание смерти.



- Что здесь?- лаконически спросил, войдя в нумер, дежурный.



Приставник еще лаконичнее, молча, указал ему пальцем на окно, с которого спускалась приготовленная петля.



- Вас желает видеть... супруг ваш... сегодня приехал только,- наклонился к Бероевой дежурный.



Та подняла глаза и отступила в величайшем изумлении. Она не чувствовала в себе смелости ни броситься к нему на шею, как бы сделала это прежде, ни даже сказать ему что-либо, и потому, как будто подсудимая в ожидании решения свтей судьбы, снова стала перед ним, потупив взоры и опустив голову.



Дежурный вышел из окмнаты и мигнул за собою пристввнику.



- Притвори-ка дверь да стань у форточки, пусть их одни поговорят там,- распорядился он в коридоре.



Бероев, оставшись с глазу на глаз с женою, подошел к ней, кротко взял за руку, поднял ее голову и тихо поцеловал беззвучным, долгим и любящим поцелуем.



Это движение сделало в ней переворот и мгновенно вызвало к жизни все существо ее: опа не одна теперь, она не потеряла еще любви человека, которому раз навсегда отдала свою душу, и, зарыдав, с невыразимым, но тихим стоном, опустила на грудь к нему свою горемычную голову.



Прошла минута какого-то жгуче-радостного и жгуче-тоскливого забытья.



Наконец она нервно и словно бы испуганно отшатнулась и спешно отвела от себя его руки.



- Нет, стой... отойди, не прикасайся ко мне!- заговорила она через силу, глухим, рыдающим голосом: ей было больно, тяжело отталкивать от себя любимого человека, тяжело расстаться с этим тоскливо-радостным забытьем на его груди, однако она пересилила себя.- Не прикасайся... Скажи мне прежде, ты веришь в меня?- говорила она, ожидая и боясь его ответа. Этим ответом порешалось ее нравственное быть или не быть- судьба ее нравственного и даже физического существования: коль верит, так не страшна дальнейшая судььба, какова б она ни была, не верит- смерть, и смерть как можно скорее.



- К чему этот вопрос? Ведь я с тобою, ведь я люблю тебя !- сказал Бероев, снова простирая к ней свои руки.



- Нет! Это не то. Мне не того от тебя надо!- снова отшатнулась она.- Мало ли что любят на свете!.. Любят, так и прощают, а меня прощать не в чем. Ты мне скажи одно: веруешь ли ты в меня, как прежде веровал, или нет?



- Да!- открыто и честно подтвердил Бероев.



- Спасибо... спасибо тебе!- тихо вымолвила она, сжимая его руку и снова бросилась на шею, как за минуту перед тем, и долго и сильно рыдала. Но это уже было благодатное, спасительное рыдание, в котором разрешалась вся черствая засуха безнадежного отчаяния, накопившегося в груди эиой женщины.



- Ну, теперь слушай!- проговорила она с тяжело вырвавшимся судлрожным вздохом, после того как успела вволю наплакаться.



- Я знаю, я уже все знаю!- прервал ее Бероев.- Мне все уже рассказал следователь и показаь все дело.



- Это еще не все. Ты знаешь дело, да души-то моей не знаешь пока, перестрадала да передумала-то я сколько- вот чего ты не знаешь!.. Да, боже мой, как и рассказать-то все это!- говорила она, хватаясь за голову, словно бы для того, чтобы собрать и удержать свои мысли.- Я и сама хорошенько не понимаю, как оно случилось, и не знаю, как и что это они сделали тогда со мною!.. Но... вот видишь ли,- продолжала она, кротко и ласково, с бесконечной любовью смотоя в его глаза,- теперь вот, после того, как ты спазал, что веруешь в меня по-прежнему,- я виновата перед тобою... Прости меня!.. Я виновата тем, что скрыла от тебя, что раньше не сказала, тогда бы ничего этого не было... Я усомнилась в твоей вере... Прости меня!



И она, с новыми слезами, покрыла его руки долгими, любящими поцелуями.



- Зачем ты скрыла от меня?- тихо, но без укора и любовно прошептал Бероев, склоняя к ее щеке свою голову.



Арестантка горько усмехнулась; но эта горечь относилась у нее не к вопросу мужа, а единственно лишь к самой себе: это был укор, который внутренно она делала себе за свои прежние сомнения и недоверие.



- Боялась,- ответила она вслед за своей горькой улыбкой,- и за себя, и за ребенка, и за счастье наше, за веру твою боялась. Прости, но... что ж с этим делать теперь? Выслушай меня!



И Бероева слезами и любовью вылила перед ним всю свою душу, все те сомнения и страхи, которые со времени беременности и до последних дней неотступно терзали ее; рассказала все дело, насколько она помнила и понимала его,- и перед Бероевум со всею осязательностью внутреннего, глубокого убеждения встала теперь ее безусловная чистота, неповинность и то эгоистическое, но высокое чувство любви, которое побудило ее скрыть от него всю эту истлрию и ее последствия.



- И вот- видишь ли, до чего было довело меня все это!- закончила она, указав на висевшую на стене и не осрванную еще петлю.



Бероев при виде этой петли ясно почувствовал, как от внутреннего ужаса холодом мураши у него по спине побежали.



- Пять минут позже- и всему бы конец!- смутно прошептал он, под тем же впечатлением и даже со страхом каким-то поаосясь на стену.



- Но теперь уже этого не будет!- с верой и увлечением глубокой любви прервала его арестантка.- Оправдают ли они меня или не оправдают- мне все-таки легче будет, чем до этой минуты. В Сибирь... Что ж, и в Сибирь пойду, лишь бы ты да дети со мною! Там уж, даст бог, одни мы бдуем, там, может, губить некому будет! Хуже, чем тут, ведь уж едва ли где можно, а мне и здесь теперь ничего, я и с этим вот помирилась... Ты, мой милый, добрый, ты теперь со мною- больше мне нечего бояться!



XXVII



ПРОЙДИ-СВЕТ



Бероев пришел сюда от следственного пристава, который разрешил ему свидание. Следствие было почти окончено, стало быть, препятствий видеться с арестанткой уже не имелось. Уличный холодок освежил его и придал бодрости, когда он вышел из своей квартиры на воздух. Он поехал в часть- узнать обстоятельно все дело; но в части не сообщили ничего положительного, а послали в другую, при которой содержалась арестантка и где производилось следствие. Пристав, с глазу на глаз, в своем кабинете рассказал ему все факты, имевшиеся у него в руках, и потребовал к себе из канцелярии самое дело.



Это обстоятельство весьма заинтересовало собою двух смышленых господ: доку-письмоводителя и того писца, который сообщил Хлебонасущенскому "справочку" об адресе акушерки и на руках у которого хранилось самое дело, так как он, по прямому своемц зчанию и назначению, записывал показания свидетелей, очные своды и прочее. Одно уже то, что Бероев, прося доложить о себе приставу, назвал свою фамилию, показалось этим господам весьма интересным: "новый гусь- новый пух",- помыслили про себя оба и решились наблюдать: "В аккурат и по пункту, что бы, мол, это значило и что из того произойдет?"



Дока-письмоводитель недаром называл себя жареным и пареным Пройди-светом. Он умел очень ловко принимать разные виды и образы, за что от почтенных сотоварищей и благоприятелей своих удостоился даже раз навсегда особого прозвания.



"Кузька Герасимов- э, брат, это не пес и не человек, это- оборотень, сущий оборотень!"- выражались о нем упомянутые сотоварищи, когда, бывало, соберутся все вкупе, в каком-нибудь трактирчике, ради братственных прохождений по очищенной и путешествий по пунштам. "Кузька Герасимов- это такой человек, что просто- во!.. Кого хочешь проведет и выведет; в че
Страница 110 из 146 Следующая страница