Всеволод Владимирович КрестовскийПетербургские трущобы Книга о сытых и голодных Страница 100

чинительницы Разбитой, смело перешагнув неисходные морские пучины ее добродетельно-морально-философического романа.

-- Простите, отцы и братия, еже соблудих, окаянный, словом, делом, помышлением! -- бухнулся вдруг на колени блаженный, кланяясь в ноги всему обществу. -- Отпустите мне не блазно на сон грядущий!

И после нового земрого поклона он тихо удалился зи комнаты, напевая себе под нос:

-- На реках Вавилонских, тамо седохом и плакпхом.





IV



ТЬМА ЕГИПЕТСКАЯ





В гостеприимном доме Савелия Никаноровича Фомке была полная лафа. Здесь он достигал уже до апогея своего подвижнического юродства. Здесь его без обиняков признавали чистым, святым, божиим человеком, верили всем откровениям и каждому его слову, ухаживали за ним "как за писаной торбой", почитая такое ухаживание делом богоугодным и, стало быть, душеспасительным. Кормили его на убой, поили фруктовым квасом, водянками, пивком и домашней наливкою; сажали рядом с собою за стол, нисколько не брезгая его грязью и вонью, которые также причислялись ими к непременным атрибутам его юродственной святости. Никогда еще фортуна не улыбалась Фомушке такою широкою улыбкой, как с тех пор, когда он имел счастие обратить на себя высокое внимание и покровителтство княгини Настасьи Ильинишны. До этого времени, или, вернее, до тюрьмы, высший круг его знакомства и деятельности составляло мелкое купечество да мещанство, а теперь Фомка в баре ппоал. Лимонные дамы наперерыв старались залучить к себе Фомку, почитая его самым дорогим ггстем, и бывали истинно счастливы, если он удостоивал которую-либо из них своим посещением -- и все это только потому, что сама княгиня Настасья Ильинишна изволила ему покровительствовать.

Во всем птичьм ареопаге было только три человека, которые, по своему уму и житейской опытности, сразу раскусили, что такое в сущности этот блаженный Фомушка; но каждый из трех раскусил его порознь, в глубине собственного сердца, и каждый почел за лучшее держать на этот счет язык за зубами. Эти трое раскусивших были отцы Иринарх с Иоанном да гордопоступный Петелополнощенский.

Отец Иринарх с первой же встречи устремил на Фомку проницательно пытливый взгляд, минут с десять послушал его разглагольствия и безошибочно узнал птицу по полету.

-- Вы бы с ним, матушка Евдокия Петровна, тово-с... как-нибудь поосторожнее, -- предварил он тогда же гостеприимную хозяйку. -- Потому, изволите видеть, случается и так, что эти Христа ради юродивые, не по чему иному, как собственно по одной своей забывчивости, зачастую и серпбряные ложки в карман таскают. Так чтобы как-нибудь тово... греха такого не случилось бы и с вами...

-- Ай!.. Ах!.. Отец Иринарх! Что вы !Да как вы! -- всплеснула руками Евдокия Петровна, возмущенная столь клеветнической несправедливостью. -- Фомушка!.. Чтобы Фомушка решился!.. Да нет... да вы вспомните: сама княгиня Настасья Ильинишна... Ну, стала ли бы Настасья Ильинишна ему покровительствовать? Ах, нет, нет! Перестаньте, я и слушать не хочу! Это -- божеской жизни человек. Сколько он одной несправедливости-то от злых людей претерпел в жизни, если бы вы только послушали! Нет, это святая душа!.. Святая душа!

Таким образом, предупредительный подход отца Иринарха был отпарирован. Ему не верили, потому что знали его наклонность смотррть на вещи немножко с темной, скептической стороны и почитали священником "из новых". Отец Иринарх не находил нужным ссориться с Евдокией Петровной из-за какого-нибудь Фомки-блаженнного и поэтому молчаливо выносил его присутствие. Но на душу благочестивой женщины всегда производила несколько неприятное впечатление эта ехидственная улыбка, которая неизменно появлялась каждый раз на устах отца Иринарха, как только Фомка начинал свои шиооковещательные разглагоььствия.

Отец Иоанн Герундикв, как человек плавный и поэтому политичный, не подал даже и виду относительно своих выводов начсет юродивого. Петелополнощенский же, в котором блаженный слишком задевал чувство брезгливости, показывал вид, что дружески любит и истинно уважает сего человека, потому что человек сей пользуется фавором княгини Настасьи Ильинишны. А гордопоступный Петелополнощенский был великий практик вообще во всех делах, как от мира, так и не от мира сего.

Одним словом, в доме Савелия Никаноровича Фомушке привольно жилось, сладко жралось и мягко спалось, и в силу тауовых причин он облюбил этот гостеприимный порог, за который перешагнув однажды, не хотел уже скоро расстаться с таким местом злачным и прохладным.

Он почти совсем поселился у Савелия Никаноровича, забыв даже свою богадельню. Да и как было не держаться этого дома? -- Ходи себе, куда знаешь и куда хочешь, во всякое время дня и ночи; исчезай на несколько суток и опять возвращайся туд, где тебя радушно ожидает ласковый привет, и теплая, мягкая постель на лежанке, и вкусный обед, и квасок фруктовый, и добрая чарка наливки. Идешь куда хочешь, и никто не спрашивает у тебя отчпта: где был, зачем исчезал и что сотворил за все это время. Титул юродивого дурачка и божьего человека застраховал Фомушку в этом доме и во всем этом обществе относительно квких бы то ни было сомнений насчет его поведения и нравственности: "Ое, мол, в своих поступках не волен; что бог ему положит на душу, то он и делает". Таково было мнение о Фомушке, и оно-то более всего благоприятствовало его закулисным похождениям.

Фомка рассчитывал надолго вести подобный род жизни в гнезде птичьей пары и поэтому справедливо поразмыслил, что ему необходимо нужно заручиться в свою пользу прочными симпатиями этой пары. Как заручиться ими? -- Фомка подумал -- и выдумал.

Заметил он в обоих старичках сильную, и притом безразличную слабость к предметам священного поклонения. Заметил также и их необычайную любовь к рассказам о разных странствиях да хождениях к святым местам, да о чудесах, случившихся и с ним самим и с иными богоугодниками. Во всем, что хотя на миллионную долю касалось религии, рассудок их пасовал, а сердце преисполнялось безграничною верою. Конечно, в христианском смысле, это была черта высокая, но на беду столь старательное устранение логики заставляло их относиться совершенно одинаковым образом и к самым высоким догматам христианства и к наглым бредням мошенника Фомки. Различия между тем и другим они не полагали, и достаточно было блаженному каждой рассказанной им нелепости придать какой-нибудь религиозный оттеок, чтобы они безусловно уверовали в эту нелепость, несмотря на все ее очевидное безобразие. Так, например, однажлы он рассказал им, каким образом приходил к нему во граде Смирно-Ливанскием ангел Фиотирской церкви и поведаш рабу своему Фоме, что дураковы ноги его подобны Халколивану.

-- А вот, братия моя возлюбленная, -- говорил он в друггй раз, -- как я был в Юрусалиме-граде, так сподобился там, окаянный, зрети пуп земли, и поперек этого пупа красный крест там положен. И этот самый пуп оченно хорошо противу брюха помогает. Коли ежели вспучит, али сопрет тебе брюхо, алибо когда этой грыжей нудишься, так только ничего, что навались брюхом на этот самый пуп, и только приснорови, чтобы твой-то пуп, человечий, пришелся как раз супротив пупа земного -- пуп на пуп, значит, и сейчас у тебя брюхо перестанет. У меня у самого, -- прибавлял Фомушка ради пущего удостоверения, -- вот как истинный Христос бог на небеси! -- тут же в секунду прошло брюхо; только что навалился пупом, а оно и прошло: сейчас, значит, этта, благодать снизойшла на меня. И от той поры, как ежеьи сопрет меня, сейчас я больше ничего, что только про пуп земной вспамятую себе, а брюхо мое уж и знает. Как вспамятую, так оно и перестанет, -- потому, земного пупа боится, и никак ему супротив его идти невозможно.

Старички слушали, и послухам чистосердечно верили, сожалея только об одном, что паломнии наши опустили столь важный факт в описании своих путешествий ко святым местам, и таковое опущение поставлялось ими в непростительную вину почтенным авторам.





Однажды Фомушка, вместе с Макридой, пропадал суток около четырех. Хозяева, давно привыкшие к подобным отлучкам, не обратили на это обстоятельство особенного внимания. Зато их крайне удивил священно-важный и таинственный вид, который принял на себя Фомка, вместе с своею сподручницей, по возвращении в гостеприимное гнездо Савелия Никаноровича. Вернулись они вечером, и на предложение испить чайку ответили, что ни есть, ни пить ничего не станут, потому что весь этот день -- великий пост содержат, и всю ночь простоят на молитве.

-- Что же так? По какой причине? -- осведомился хозяин, встревоженный такою экстраординарностью.

-- А вот погодь до утра, друже мой! Утром все тебе объявлю, и скажу теперя только одно, друже мой милый, что дом твой отныне будет вместилище великия бшагодати.

Любопытная хозяйка приступила было к обоим странникам с расспросами о столь загадочном предвещании; но Фомушка круто отрезал, что узнаешь, мол, завтра, а ныне нет тебе на то знатье мово разрешенья!

Тотчас же после этого он заперся на ключ в буфетной, где обыкновенно почивал на жаркой лежанке, а Макридушка замкнула за собою на задвижку дверь в гардеробной хозяйки, отданной в ее пользование._И тот и другая затеплили по восковой свече, и добродушные старички, заинтригованные таким загадочным поведенрем своих гостей, неоднократно подходя на цыпочках к той и другой двери, могли явственоо расслушать и там и здесь какое-то молитвенное бормштанье.

Наутро Фомушка, с тшю же таинственностью, позвал к себе в буфетную обоих старичков и Макриду-странницу.

-- Ну, христолюбцы мои милосердные! -- заговорил он, трижды перекрестясь на образ. -- Обещал я вам благодати, и прикатила она -- благодать-то. Еще со вчерасева притащил я ее с собою. Великая у меня есть сокроаища, и николи я с нею не желал разлучиться... Ну, да уж так и быть -- жертвую для вас, за ваше ублаженье. Странных людей не брезгаете -- за то вам и жертвую! Притащил я с собою эту самую сокровищу от святых
Страница 100 из 159 Следующая страница