Всеволод Владимирович КрестовскийПетербургские трущобы Книга о сытых и голодных Страница 107

ло обычное "знать не знаю, ведать не ведаю"; но, на беду его, налицо была тьма египетская, относительно которой никакое запирательство было уже невозможно. Свидетели утверждали единогласно, что принесли ее Фомка и Макрида. Полицейская власть составила надлежащий акт и объявила того и другую, да заодно уж и Антониду, арестованными.

Фома долгое время стоял сложа руки и опустив голову, совершенно безучастный ко всему его окружавшему и сосредоточенно погруженный в какую-то тяжелую думу. Бледная странница растерянно дрожала, Антонида громко всхлипывала.

Наконец им было приказано отправляться в часть, под прикрытием двух хожалых.

Фомка только в эту минуту словно очнулся из своего забытья.

-- Да! -- с широким вздохом промолвил он громким голосом, в котором слышалось внутреннее волнение. -- Сорвался карасик! Все-то мне, все бы с рук сходило, все как с гуся вода было, а на эком деле -- прру!.. Вот оно, бог-то!.. Не попустил!.. За себя -- грехом попутал! Не шути, значит, Макар, коль до шапки не достад!.. Прощайте, друзья любезные, да не поминайте лихом, коль добром не за что... Идем, Макрень! Махай, Антонидка!

И троица эта удалилась под надежным прикрытием.

Все были как-то сконфужены, все торопились проститься с хозяевами и скорей убраться из этого дома. Первый подал пример отец протопоп Иоанн Герундиев.

-- А что?.. Ваш-то -- с носом! -- ехидственно шепнул отец Иринарх, наклонясь к уху причетника, на что со стороны того последовало только скромное и как бы невинное гамканье в руку.

Так кончилась совершенно невозможная, но -- увы! -- совершенно правдивая история явленного образа и тьмы египетской.



* * *





Теперь, для полноты очерка из жизни и деяний домовитых птиц, автору остается только сообщить вкратце дальнейшую судьбу приюта кающихся грешниц.

Прошло около месяца со дня, в который разыгралось только что рассказанное событие. Савелий Никанорович с Евдокией Петровной поневоле оказались прикосновенными к делу. Их не особенно, впрочем, тревожили следственными расспросами, которые, еще вдобавок, чинились им на дому. И вот при одном из таких посещений следственного пристава было им сообщено, что Антоннида оказалась беременною и чистосердечно выставила причиною своего положения все того же Фомку-блаженного, присовокупляя при сем обстоятельный рассказ о роде негласной жизни кающихся грешниц в спасительном приюте. Скандал в ареопаге произошел беспримерный. И кость, и тьма -- все это казалось ничтожным в сравнении с этим последним скандалом. Наскоро собрали после этого общий совет, на котором определили: кассировать немедленно дела приюта, так как основался он негласно, ибо еще и доселе официального разрешения на него не последовало, а после происшедшего скандала уже неловко и хлопотать о нем. Решили -- и закрыли, а за покрытием всех расходов оставшуюся ничтожную сумму разделили по тридцати рублей между Машей и другою ее товаркой, да и пустили обеих с богом на все четыре стороны.





IX



"БОЖЬЯ ДА ПОДЗАБОРНАЯ"





На набережной Фонтанки, в недальнем расстояния от Семеновского моста, столпилась неболошая кучка народа.

Всякая подобного рода уличная кучка имеет неизменное свойство -- прибывать с каждой минутой все больше и больше, пока блюстители градского порядка и спокойствия не уберут из среды ее предмет, возбудивший досужее любопытство прохожих. Так точно было и в этом случае. Блюстителей пока еще на месте не оказалось, и потому кучка благополучно росла да росла себе._На сей раз предметом любопытства служила пьяная женщина.

Это была оборванная, безобразная старуха; короче сказать -- это была Чуха. Она пьяно всхлипывала и пьяно ухмылялась сквозь слезы; а из кучи окружающих наблюдателей то и дело вылатали остроты, шуточки и разные замечания.

-- Слышь, баба, как те зовут? -- дергая за платье, докучал ей какой-то вертлявый мещанинишко в чуйке, на вид тоже весьма пьяноватенький. -- Пьяный твой образ! Что ж ты молчишь?.. Как те зовут, спрашивают тебя?

-- Зовут зовуткой -- кузькиной дудкой! -- обронил мимоходом свое словцо продавец повареннойй груши, и за такую остроту удостоился в кучке одобрительного смеха.

А Чуха все себе ухмыляется да всхлипывает.

-- Ну, брат, отетеревела совсем! -- махнув на нее рукой, заметил маклак-перекупщик, из отставных солдатиков.

-- До тишины допилась, -- поддакнул ему мещанинишко, -- совсем до тишины! Да слышь ты, баба, где ж ты живешь? -- продолжал он теребить за рукав пьяную. -- Ты объявись мне насчет свово местожительства, так я, по такой уж доброте своей, домой тебя провожу, нечем в фартал-то заберут. Что ж молчишь-то? Где живешь, говорю те?

-- Против неба на земле, голубчики, против неба на земле! -- с ухмылкой отвечала Чуха, расслабленно прищурив глаза и глядя на окружавших ее совершенно безразличным и как бы ровно ничего не понимающим взором.

-- Да и все на земле мы валандаемся, а ты скажи, куда сволочить тебя-то? -- настаивала вертлявая чуйка.

-- В часть... в часть ведите меня, -- тихо заговорила Чуха каким-то расслабленно нежным и бессвязным голосом, обращаясь ко всем в совокупности. -- В часть, мои голубчики! Кроме как в часть -- никуда не желаю!

-- Да ты чья такая? Откелева? Ась?

-- Божья, миленькие, божья да подзаборная.

Безобразная Чуха -- надо отдать ей полную справедливость -- в пьяном образе была вконец отвратительна.

В это время к досужей кучке присоединился еще один новый зритель, потому что она загородила ему дорогу.

Он шел себе прогулочным шагом, с видом фланера, которому решительно нечего делать, и поэтому нет ничего мудреного, что скучившиеся люди вместе с пьяной Чухой мимоходом остановили на себе его праздное внимание.

Он один из всей этой кучки отличался и безукоризненным изяществом и джентльменски представительным видмо.

Это было лицо уже знакомое читателю, которое он знает под именем венгерского графа Николая Каллаша. Граф возвращался пешком от своего приятеля и сподвижгика Сергея Антоновича Коврова и совершенно случайным образом наткнулся на уличную сцену.

-- Слышь ты, баба, говорят те -- домой сволоку! -- настаивал меж тем сердобольный мещанинишко. -- Ты мне только больше ничего, что объявись насчет местожительства, да главное, как звать тебя?

-- Княжною звать меня, княжною, -- бормотал голос пьяной женщины.

-- Ха-ха-ха! -- пронеслось по толпе. -- Слышь, робя, княжной велит звать себя! Вот так княжна! По полету видна!

-- С самого, значит, с Тьмутараканьева княжества -- это верно! -- скрепил своим бойким словом маклак-перекупщик.

-- А ты что думаешь? Нет, ты скажи мне, ты что себе думаешь? Княжна! Известно княжна! -- задорливо вступила с ним в диспут пьяная старуха, размашисто жестикулируя руками.

Венгерскому графу это обстоятельство начало казаться довольно курьезным, так что он решился пробратьвя сквозь толпу и стал поближе к диспутантке.

-- И я то ж само говоррю, что княжна, -- подуськивал перекупщик, показывая вид, будто сам вполне соглашается с нею и хочет отбояриться от спора. -- Одно слово, княжна с подлежалого рожна, аль с попова задворка!

-- К ней, надо быть, и гостье-то все графское да княжеское ездит -- все-то кол да перетыка! -- опять ввернула слово поваренная груша.

-- Ты, баба, не мели мелевом, а насчет имя-звания объявись, потому -- имя-звание сичас первым самым делом! -- не обращая внимания на перекрестные остроты, дернул Чуху назойливый мещанинишко.

-- Чего-то звание! -- хлопнул его по плечу перекупщик. -- Пиши, коли хошь, княжна, мол, Косушкина, да и вся недолга.

-- Ан врешь, не Косушкина, а Чечевинская! Княжна Анна Яковлевна Чечевинская! -- войдя в окончательный задор и с сильной жестикуляцией взъелась на него пьяная женщина, вконец задетая за живое всем этим градом острот и дружного хохота. -- Н-да, вот... Что,, взял? -- продолжала она, показывая ему кукиши: -- Не Косушкина, а Чечеввинская... Княжна Анна Чечевинская!.. А ты, на-ко вот, выкуси!

Услышав звук этого имени, гнаф Николай Каллаш изменился в лице. Он побледнел мгновенно и, сильным натиском плеча окончательно уже пробравшись к пьяной старухе, дрожащими пальцами коснулся ее руки.

На пьяненьком лице ее показалась улыбка удовольствия.

-- А!.. Чудной гость!.. Чудной гтсть! -- замолола коснеющим языком старуха, не спуская с него глаз. -- А наши девушки и доселе вспоминают угощения твои! Ей-богу так! Что ходить-то перестал к нам на Сенную? Дай-ко мне на косушечку!.. Я нынче хмельная -- я уж хватила немножко, да хочется еще... за твое здоровье! Я ведь это с горя, йе-богу с горя!

И из припухлых глаз ее потекли новые пьяные слезы.

-- Хорошо, я дам... только едем со мною! Сейчас едем! -- мимоходом буркнул ей граф, торопливо выводя ее из кучки, которая осталась необычайно изумлена столь внезапным оборотом дела.

-- А мне все равно... вези, куда хочешь!.. В часть, так в часть, в кабак, так в кабак -- я поеду, я всюду поеду! Поеду! Мне все равно! -- бормотала Чуха, позволяя ему вести себя без малейшего сопротивления.

В ту же минуту кликнул он дремавшего неподалеку Ваньку и довез на нем хмельную старуху до извозчичьих карет, которые обыкновенно стоят на бирже у Семеновского моста.

Нанятый экипаж вскоре прикатил их обших к подъезду небольшого, но изящного дома, запимаемого венгерским графом.





X



КТО БЫЛ ГРАФ КАЛЛАШ





-- Я это, милый мой, говорю тебе -- с горя!.. Ей-богу же с горя!.. Ты не думай, что я старая... что я пьяная да развратная, а и у меня тоже, может быть, свое горе! -- медленно молола языком Чуха, смахивая грязною рукою набегавшие слзы. -- Я сирота... совсем сирота, бесприютница... Нашла себе было хорошую девушку -- ты не думай, нет, честная, хорошая!.. Божусь тебе!.. Как дочку полюбила ее, а ее увели от меня вчера... из части увели...
Страница 107 из 159 Следующая страница