Всеволод Владимирович КрестовскийПетербургские трущобы Книга о сытых и голодных Страница 112

едленно же отдала акушерке и, в смутном ожидании какого-то исхода, снова осталась без гроша. Она исходила конторы одной и другой и третьей газеты с намерением публиковаться о желании своем вступить в гувернантки, но нигде без денег не принялп от нре объявления. Попросить у немки взаймы часть отданных денег ей было крайне совестно. Она не решалась на это, считая, что та уже и без того сделала для нее много разных одолжений.

Однажды, пересекая Морскую улицу вдоль Невского проспекта (это именно было в день посещеия трех газетных контор), она близ английского магазина столкнулась лицом к лицу с тремя дамами большого света, выходившими из щегольской коляски.

Еще столь недавно эти самые три дамы были с нею в таких хороших, почти приятельских отношениях, а одна из них, по положению своему стоявшая ниже двух остальных и допускавшаяся в их общество только в качестве задушевной институтской подруги, не была наделена никакими блестящими титулами, и поэтому относилась всегда к княжне Чечевинской даже несколько заискивающим образом. Теперь эти три Дианы прошли мимо, не узнавая княжны Анны, и вдобавок совершенно спокойно окинули ее с ног до головы равнодушным взором такого леденящего и оскорбительного холода, от которого сжалось и как будто перевернулось в груди сердце несчастной девушки.

И снова почувствовала она тяжелое оскорбление, и снова закипели в груди ее злоба, и ненависть, и презрение, и столь же ярко, как в первую минуту, вспыхнула в ней опять жажда прежнего мщения.

До болезненности раздраженная этой встречей, она быстро шьа по направлению к Адмиралтейскому бульвару и, очутившись на нем, бессильно опустилась на зеленую скамейку, будучи уже невмоготу подавлена бесконечным наплывом всех этих дум и ощущений.

Она не помнила, да и не заметила, сколько времени просидела на этой скамейке. Когда же, наконец, очнулась несколько и огляделась вокруг -- на дворе уже вечерело, а рядом с нею, на другом конце скамейки, равнодушно позевывая и болтая ногами, сидела какая-то аляповато одетая девица из породы ночных бабочек.

Пробуждение из этого оцепенелого забытья осталось в душе Чечевинской чем-то невыразимо горьким, кручинно жутким и колючим -- и бог весть почему стало ей так больно, так тоскливо и грустно, что по щекам ее несдержанно покатились слезы. Но это были слезы мрачные, злые, тяжелые, которые не облегчали души, а только усиливали ее оскорбленную озлобленность.

Эти резко обозначенные и сурово сдвинутые брови, этот угрюмый взор и слезы, катившиеся тихо одна за другой, произввели нескооько странное впечатление на аляповатую ночную бабочку. Раза три покосила она в сторону Анны и наконец, подвинулась ближе.

-- Слышьте, что это вы так плачете?

Анна хотела было уже резко ответить: "а вам какое дело?" -- но, вскинув глаза, увидела такую глуповато-добрую физиономию, что на резкость не хватило духу. Княжна почти чутьем поняла, что этот вопрос вызвало скорее участие, чем безразличное любопытство.

-- Скверно жить... Со злости плачу... -- отрывисто обронила она слово, глядя далеко в сторону.

-- Это бывает... -- поддержала бабочка. -- Со мной тоже вот, как станет на что-нибудь обидно, тап я сейчас выпью -- и ничего, полегчает!

-- Как это "выпью"? -- пристально вслушалась Анна.

-- А так, обыкновенно, рюмки три-четыре вина простого... Когда сама, когда и кавалеры, случается, угощают.

-- Да ведь скверно!

-- Скверно-то скверно, зато потом хорошо: все позабудешь!

-- Не знаю... не пивала... -- молвила в раздумье княжна.

-- А вы попробуйте -- пречудесно!

-- Гм... В другой раз как-нибудь, -- со вздохом улыбнулась она бабочке, -- теперь не на что -- денег нету.

Прошло несколько минут полного молчания.

Анна, подперев ладонями подбородок, сосредоточенно погрузилась в свои непросветные думы. В сердце все еще бушевала и судорожно грызла его оскорбленная злоба и ненависть.

Ночная бабочка продолжала апатично болтать ногою и по временам искоса взглядывала на свою соседку.

-- Послушайте, -- наконец заговорила она, снова обратившись к Анне, -- хотите, выпьемте-ка вместе?

-- Денег нету, -- безразлинчо ответила та, не изменяя позы и глядя все в то же неопределенное, далекге пространство.

-- Это ничего, -- возразила бабочка, -- я вас угощу; будемте знакомы... Я и сама не прочь бы выпить теперь: люблю я это!..

Княжна не давала ни положительного, ни отрицательного ответа и сидела по-прежнему.

-- Потом как-нибудь сочтемся: ну, вы меня тоже угостите когда, -- продолжала аляповатая особа. -- Вы из каких? -- повернула она вдруг неожиданным вопросом.

Анна чутко подумала, улыбнулась про себя едва заметной горькой улыбкой и спокойно ответила:

-- Я-то?.. Да как вам сказать?.. Пожалуй, из таких же, как и вы.

-- Нет, в сам-деле?

-- Да я же вам говорю!

-- А!.. Ну, вот и прекрасно!.. Будемте знакомы. Вы где живете?

-- Нигде!

-- Как же это нигде? Разве можно без фатеры? -- изумилась бабочка во всю свою глуповато-широкую, добродушную физиономию. -- Я вот у хозяйки живу, -- словоохотливо продолжала она, -- нас там три девицы живет, по двадцати пяти рубей на месяц платим: тут и фатера, и кушанье, и стирка, и горячее, а остальоые деньги, что добудем, -- на себя уже. Так как же это вы, миленькая, без фатеры?

-- Да так же вот, как вилите!

-- Хотите идти к нашей хозяйке жить? У нее еще есть одна комнатка свободная; Луиза там жила, только теперь она уехамши с офицером одним -- во Псков увез с собой; так комнатку-то хозяйка вам уступит. Хотите, в сам-деле?

Анна закрылась руками в мучительно тяжелой нравственной борьбе. В эту минуту, казалось, она делала последнее усилие над собою: она ломала себя... наконец переломила.

-- Хочу! -- было ее твердым, решительным ответом.

-- Ну, и пречудесно! -- подхватила бабочка. -- Вместе будем жить, подругами будем... Давайте завсегда под ручку по Невскому ходить.

-- Давайте, -- согласилась Анна, прикрывая выделанно-беспечной улыбкой то глухое отчаяние и злобу, которые клокотали в ее груди и были готовы прорватся наружу раздирательным воплем. Но -- она уже решилась, она уже переломиила и похоронила себя. Теперь хотелось ей только поразгульнее справить над собою собственную тризну, панихиду с поминками над прежней княжной Анной Яковлевной Чечевинской.

-- А уж как хозяйка-то мне будет благодарна, что я ей новую жилицу предоставила! -- довольственно улыбаясь, продолжала меж тем бабочка. -- Теперь на радостях таких, пожалуй, что с месяц подождет на мне долгу -- должна я, видите, ей за житье, пристает все; ну, и кофию не стала давать... А теперь ничего, помиримся!

Анна снова уселась в озлобленно-мрачном раздумье и, не слушая болтовню своей новой товарки, погрузилась в свои собственные глухие думы.

-- Послушайте, -- наконец прервала она ее неожиданным словом, -- вы хотели угостить меня... Угостите-ка! Я отдам вам потом... Я хочу быть пьяной!

В этих словах ее прозвучала безнадежная решимость мертвого отчаяния. Глухая тоска побуждала скорее залить неисходное горе, а чувство оскорбленной злобы и мстительной ненависти подмывало скорее увидеть самой свое собственное падение.

И в тот же самый вечер она жадно, с каким-то колюче-пронзающим наслаждением исполнила и то и другое...



* * *





Княжна Анна стала развратной женщиной. Что делалось в глубине ее разбитой души -- того никто и никогда не ведал. Нравственно, как и прежде, это было честное, но глубоко искалеченное, оскорбленное и озлобленное существо. Фактически -- это была развратница по ремеслу, которая с каким-то самодовольствием, с каким-то мстительным горьким наслаждением выставляла напоказ свое падение и не скрывала своего настоящего имени и происхождения.

Она теперь вечно стала чувствовать себя совсем одинокою; любить было некого и нечего, привязаться не к чему, и она, мало-помалу, вконец привязаламь к вину. А в сердце ее, наряду с ненавистью и продолжающимся мщением, неугасимо теплилось единственное теплое чувство. Это было чувство матери. Заочно привязалась она какою-то страстною привязанностью к своему ребенку, к своей дочери, с которой ее разлучили. Это была привязанность к своей светлой, отрадной мечте; и вечным, нескончаемым укором самой себе поставила она теперь свое решение подкинуть ребенка к порогу Шадурских, где так сладко надеялась когда-то видеть свое дитя, хоть издали следить, как оно растет, развивается, и знать его жизнь, его судьбу в этом доме. Она теперь любила по временам баловать себя несбыточной мечтою о том, что когда-нибудь она узнает, где именно и у кого находится ее дочь, отыщет ее во что бы то ни стало, вырвет ее из чужих рук, возьмет к себе и всецело отдастся своему дитяти, начнет жить только для него и только одним этим чувством. Чем радужнее были эти мечты и чем доверчивее онаа им отдавалась, тем быстрее наступало для нее горькое разочарование, тем ярче выступала перед ее рассудком вся несбыточность этой мечты и надежды, и тем-то сильнее после подобных минут закипала в душе ее ненависть и жажда непримиримой, бкспощадной мести. Тоска подступала адская, и ничего более не оставалось, как только скорее топиоь ее в хмелю и забываться в разврате. И во всю свою жизнь она не могла отрешиться ни от этой мечты и надежды, ни от этой тоскливой ненависти. И когда какими бы то ни было судьбами доходили до нее слухи о том стыде и скандале, который порождало в большом свете ее поведение, княжна Анна предавалась дьявольски злобной радости и еще наглее начинала выставлять на позор свое титуловапное имя. Она сама так ревностно заботилась о возможно большем распространении по городу собственного позора и не упускала ни малейшего случая заявить, что первою причиною его был князь Дмитрий Платонович Швдурский.

Года через два подобной жизни у эксплуатирочавшей ее хозяйки княжна Анна по горло запуталась в долгах. Она задол
Страница 112 из 159 Следующая страница