Всеволод Владимирович КрестовскийПетербургские трущобы Книга о сытых и голодных Страница 27

ный доктор осмотрел ее в приемном покое и подписал отказной лист, с которым надо было ехать в третью больницу.

В третьей оказались свободные кровати, но... надо было ждать на улице: швейцар не пускал в приемную.

-- Пошто не впустить! Не на мороде же нам тут зябнуть! -- протестовал подчасок.

-- Нельзя, потому -- не порядок! -- велчиественно возразил ливрейный швейцар.

-- Да поколева же дожидаться?

-- Дежурног онету: без дежурного нельзя.

-- Так хоть фершала кликни, пущай хоть он ее примет.

-- Обожди маленько -- сейчас придет, на фатеру побежал к себе чуточку: сейчаа вернется.

Швейцар ушел, словно бы его долг был уже исполнен. Маша забилась с головой под дырявую полость, чтобы ветер не так поддувал, и сидела, скорчившись да съежась, на дне санок, и слышала оттуда, как энергически чертыхался полицейский подчасок, топчась на однрм месте, да как ныл недовольный извозчик, что лошаденка у него, почитай, совсем заморилась, а ты еще стой тут занапрасну -- скольких седоков упустил-то. И каждый из них был прв по-своему.

Прошло около получаса, пока наконец явился фельдшер и милостиво сотзволил допустить больную до приемного покоя.

-- Жди, пока доктор придет, -- отнесся к ней фельдшер и указал на деревянную скамью, на которой уже находились в полулежачем положении две больные: старуха, вся обмотанная каким-то грязным и ветхим тряпьем и сидевшая без движения, приникнув к стене головою, да лет пятнадцати девочка, которая стонала и металась в горячечной тоске. Обе были чрезвычайно трудны, обеим требовалась настоятельная и скорая помощь -- и обе меж тем уже около часу дожидались на жесткой скамье приемного покоя.

Маша в изнеможении опустилась между ними.

-- Дай же, что ль, извозчику заплатить -- не даром же катал тебя, -- обратился к ней вошедший подчасок.

Та порылась у себя в кармане и подала ему единственнуд свою трехрублевку.

-- Э, надо будет пойти разменять, -- сообщил солдат, раздумчиво глядя на ассигнацию, -- сдачу получишь, я отдам там, кому следствует.

Но отдал ли он кому, получил ли кто от него -- неизвестно, потому что Маша не добилась потом на этот счет никакого толку, -- так и канули куда-то ее последние деньги.

Приемный покой выглядел как-то мрачно и неприветливо. Маятник на стене монотонно тукал, да скрипело гусиное перо под рукою фельдшера, строчившего что-то в углуу за черным столом. Одинокая свеча, горевшая перед ним, весьма тускло освещала эту комнату, а хриплое дыхание старухи да надрывающие душу стоны горячечной девочки сообщали этой комнате уныние невыносимое. Но фельдшер давным-давно уже закаленный и окаменелый среди явлений подобного рода, казалось, будто и не слыхал ни этих стонов, ни хрипоты. Он продолжал себе строчить самым равнодушным и спокойным образом, словно бы здесь не было ни одного живого существа. Пописал-пописал малую толику и вышел из комнаты. Трое больных остались одни, предоставленные самим себе и всеблагому провидению. Прошло более получаса, пока возвратился фельдшер, к которому через силу обратилась Маша, прося позвать доктора.

-- Ну, подождешь, невелика беда! Какое важное кушанье! И почище тебя ждут, случается! -- возразил на это фельдшер и бесцеремонно, громким голосом крикнул в открытую дверь: -- Севрюгин! Ходил ты, черт, за дежурным?

-- Ходил! -- лениво махнув рукою, ответил служитель.

-- Что же он?

-- Да все там, у главного в карты дуется. Сказал: пущай ожидают.

-- Сходи, что ль, еще раз.

-- Чего там "сходи"!Р угаться ведь будет... Бегать-то толькт попусту двадцать раз -- чего ми и в сам-деле! И обождут! Невелика беда!

Девочка пуще принялась стонать и метаться.

Фельдшер, заложив руки в карманы и посвистывая что-то себе под нос, подошел к ней фланерской прходкой, постоял, поглядел и, не без писарской грации, круто повернувшись на каблуках, пошел есбе похаживать из угла в угол по комнате.

-- Ишь, тоже дьяволы!.. Христа ради, как нищих каких, принимаешь их в больницу, -- поваркивал он сквозь зубы, на хьду, с неудовольствием косясь на трех женщин, -- а они еще претензии свои заявляют! Где бы начальство за милость благодарить, а они еще -- на-кося! -- претензии!.. -- И через пять минут снова удалился куда-то из приемного покоя.

Прошло еще добрых полчаса, в тпчение которых глухая тишина нарушалась толтко туканьем тяжелого маятника и стоном девочки. Старушечьего хрипенья уже не было слышно. Сперва еще, время от времени, старуха эта "конвульсивно слабо подергивалась плечами, а теперь сидела уже совсем без малейшего движения, только голова от стены отделилась и на грудь повисла.

-- Доктора!.. Бога ради, доктора, -- простонала Маша, едва фельдшер снова показался в дверях.

-- Эко зелье какое! Чего пищишь-то, -- огрызся он на нее, проходя к своему столу, -- будь и за то благодарна, что в приемный покой впустил, а то бы и до сих пор у подъезда на дворе дожидалась. Молчи, знай! Придет тебе довтор, когда время будет.

И через несколько времени дежурный доктор действительно появился в комнате, весьма аппетптно зевая перед сном грядущим.

Преде всего подошел он к старухе, которая помещалась ближе всех от двери.

-- Ну, ти что? -- спросил он с сильным немецким акцентом.

Та не отвечала и не двигалась.

-- Ну, атфичай, что ти? -- повторил он, толкнув ее рукою.

Старуха от этого движения покачнулась и тихо навалилась на Машу. Эта быстро отодвинулась в каком-то инстинктивном испуге. Вслед за тем старуха и совсем уже брякнулась головой об скамейку.

-- Дай свеча! -- прикадал доктор и при свете приподнял пальцем закрытый глаз ее.

-- Зашем мертви принималь? Зашем? -- с неудовольствием накинулсф он на фельдшера.

-- Да она еще живая была, ваше благородие, -- оправдывался этот, -- она, должно полагать, недавно еще. Я и то не хотел принять ее, потому говорю: все равно помирающий человек, а он -- мужчина какой-то -- выбросил ее из саней, а сам ускакал... Я не виноват-с.

Доктор ограничился тем, что сказал ему дурака и распорядился отнести труп в мертвецкую, да на завтра вскрытие назначчить, и подошел к девочке, которая металась в полнпйшем беспамятстве. Заглянув ей в синее лицо и пощупав пульс, он толькь весьма лаконически проговорил: "Тиф", -- и обратился к Маше. Та кое-как передала ему, что чувствовала.

-- Туда же! -- распорядился доктор и направился в свою дежурную комнату, где его ждали сладкие объятия Морфея.



* * *





Одна из прислужниц, в тиковом платье, повела наверх Машу, поддеррживая ее под руку, а другая, вместе с фельдшером, поволокла туда же тифодную девочку. Они именно волокли ее, немножко в том роде, как обыкновенно полицейские волокут пьяных. Девочка металась и стонала, и бессильные ноги ее колотились о ступени каменной лестницы.

В палатр, где предназначено было лежать двум вновь поступившим больным, стояли две свободные койки. Одна из них опросталась потому, что утром выписалась из больницы выздоровевшая пациентк;а другая -- потому, что часа четыре тому назад на ней умерла женщина, страдавшая сильными ожогами по всему телу, полученными ею во время ночного пожара в своей квартире. Гной и пасока ищ ее ран текли на постельное белье и просачивались сквозь него на скудный тюфяк, несмотря на кленчатые подстилки, которые до того были ветхи, что почти совсем пооблупливались и попрорывались. Белье после покойницы еще не было снято. И эту самую кровать предстояло теперь занять Маше, которая пришла в немалый ужас, когда прислужница отвернула до половины вытершееся от времени байковое одеяло.

-- Как!.. На это лечь?! -- невольно воскликнула Маша.

-- А что ж такое? -- хладнокровно возразила сиделка. -- Почему не лечь!

-- Да ведь тут гной!..

-- Ах, да, гной-то! Ну, так что ж? Белье сейчас переменим. Это не беда!

-- Да вы хоть бы тюфяк переменили, -- вступилась одна из больных с слседней койки. -- Как же, после мертвого человека, так прямо и ложиться на то же место! Господи помилуй, что это вы делаете!

-- Ты чего там? Лежи, знай, коли бог убил! -- огрызнулась на нее служанка.

-- Нет, уж как хочешь, мать моя, а этого нельзя! -- продолжала больная. -- Эдак-то у вас и без смерти смерть. Запасные, чай, есть тюфяки-то?

-- Да, стану я еще бегать по ночам к черту на кулички! Поотм переменят.

Некоторые из больных подняли довольно громкий ропот, услышав который, прибежала надзирательница, поспешившая устроить себе начальственно-грозную физиономию.

-- Што за шум? Это што такой? Тиши! -- распорядилась она, притопнув ногою. Надзирательница тоже была немка. А немецкий элемент, сколько известно, есть элемент преобладающий как в администрации петербургских больниц, так и между петербургскими врачами.

Служанка птжаловалась ей на больную, осмелившуюся протестовать против тюфяка.

-- А!.. Бунт!.. Карашо!.. Вот я будийт завтра главни доктор жаловаться!.. Я вам дам бунт!.. Карашо!.. Карашо же! -- грозилась немка, мотая головой и расхаживая по комнате.

Пока все были заняты этой сценой, служанка, раздевавшая почти бесчувственную девочку, обшарила ее карманы и, нащупав на носовом платке маленький узелок, в котором были завязаны две-три серебряные монетки, поспешно сунула его к себе в карман, озираючись, чтобы кто-либо не подметил ее ловкой эволюции.

Несколько больных между тем продолжали свои громкие жалобы, стараясь обратить внимание надзирательницы на зараженный тюфяк из-под покойницы.

-- Что нас главным стращать! -- говорили они. -- Мы сами будем жаловаться, как попечители приедут, сами все им расскажем.

Немка походила-походила, подумала-подумала и сообразила, что в самом деле лучше будет приказать, чтобы принесли Маше свежий тюфяк.

-- О, штоб вас!.. Дьяволы! -- со злобой ворча про себя, отправилась служанка исправлять ее приказание, ибо ей лень было идти в больничный цейхгауз и
Страница 27 из 159 Следующая страница