различные регаьии напоказ выставляют и с примерно похвальным самоотвержением месят ногами жидкую кашицу посередине улицы -- собственно только ради этого обстоятельства: а за ними, на высоких дрогах, под пышным балдахином, сам покойник изволит следовать; за покойником -- длинный-предлинный ряд карет и экипажей. Зрелище величественно-трогательное и умиляющее душу.
"Ведь вот, умирают же люди, умирают же! -- думает Маша, провожая глазами колесницу. -- Зачем же ты, а не я! Зачем, зачем не я?! Ты, может, жить хотел и умер, а я и хотела бы умереть, да живу!.. Вот и все-то этак на свете!.."
И Маша отчаяноо-тоскливыми глазами провожает этот кортеж и идет себе дальше, дальше... Через Николаевский мост перешла и мимо Пушкинских бань идет... К баням три кареты подъехали; у кучеров на шапках спереди красный розан торчит, а у лошадей в гривы малиновые банты вплетены -- это, значит, купеческую невесту привезли в баню париться. Пьяно-красная толстуха-сваха пространно расселась квашнею в первой карете и, хлопая перед носом невесту в свои жирные ладоши, визглмво-сиплым голосом величанья какое-то голосит, а из окон двух остальных карет невестины подруги выглядывают.
Экие глупые контрасты, словно перегородки, ставит жизнь на каждом шагу прохожему человеку! Когда ты весел и доволен жизнью, ты проходишь мимо, даже не замечая их, но когда тебя, как муху на лету, сожмет лспа жизни, каждое такое случайное явление начинает получать в твоих глазах какой-то особенный смысл и как будто роковое значение.
Маше почему-то еще кручиннее сделалось, и все на свете стало ей так темно и холодно в эту минуту, что она с невольным ужасом закрыла глазп, стараясь ничего не видеть, не слышать, и зашагала дальше.
-- Господи! да неужто же нет мне честного исхода! -- с ужасом воскликнула она после долгих дум и размышлений и в отчаянии заломала свои беспомощные руки.
Вот когда только почувствовала она себя вполне одинокой. Она одна -- совершенно одна, среди сотен тысяч людей громадного города, и, быть можт, ни один человек из этой массы даже и не догадывается про ее положение, и ни одному из них нет до нее никакого днла.
VII
ГОЛОДНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Среди этой массы людей, в центре этого же самого города, был и ещео дин человек, который чувствовал себя таким же одиноким, бессильным и беспомощным.
Это был человек голодный.
Он был голоден уже вторые сутки .
Вчеоа его выпустили из тюрьмы. Вчера он не успел поесть, потому что его слишком рано -- за два часа до тюремного обеда -- вытребовали к следственному приставу, отпустившему его на поруки. Вчера ему от радости и есть не хотелось: он не подумал, он и совсем забыл о пище, потому что всем существом своим отдался одному великому, всепоглощающему, всезабывающему и всепрощающему чувству человеческой свободы. Вчера он радовался и горячо любил всех, и даже смой тюрьме простил все вытерпенные в ней свои невзгоды, все то зло и кручину, которые она ежедневно приносила ему в течение более чем целого месяца. Он благослтвлял свою волю, пока не почувствовал усталости и голода. Усталость и голод застввили его тотчас же ощутить свое полное одиночество, бессилие, бесприютность. Мы оставили его перед окнами блестящего бакалейного магазина, когда глоод сжимал его скулы и судорожно поводил мускулы щек. Но тут он вспомнил, что не вся еще надежда пропала: он вспомнил про того самого товарища своего по рисовальной школе, у которого, месяца два назад, взял на подержание альбом фотографий, в тот же день заложенный Морденке вместн с жилеткою Гречки и столь неожиданно послуживший одною из улик в небывалом покушении на отцовскую жизнь.
Вересов надеялся, по-старому, нйати у этого товарища временный приют и скудный кусок хлеба. Но квартирная хозяйка встретила его недовольною рожею и объявила, что она таких шеромыжников, которые за квартиру не платят, держать у себя не намерена, и потому давно уже согнала этого товарища, а куда переехал оо -- про то неизвестно -- справьтесь, мол, у дворника. Но дворник, словно на беду, оказался пьян, и на все расспросы Вересова только глазами похлопывал, отбояриваясь тем, что мы-де не знаем, да мы-де не помним, да какой-такой это жилец был, да тут-де мало ли жильцов-то с тех пор перебывало; дом не маленький -- про всех не упомнишь, а домовые книги и управляющего в конторе заперты, а сам управляющий на Сергиевской живет, и сюда только временем на два, на три часа в день заезжает.
Так и не добился Вересов никакого толку. Плюнул с досадой и, озлобленный, пошел прочь от громадного дома.
"Что же ты, друг сердечный, будешь делать теперь?" -- задал он самому себе трудно разрешимый вопрос -- и не дал никакого ответа.
Целую ночь прошатался он по улицам, и во все это время часа на три только присел на одной из гранитных скамеек, выдающихся полукругом в Неву, которые попадаются вдоль Гагаринской, Дворцовой и Английской набережных.
Он не знал, что делать с собою, не подумал даже, на что ему следуер теперь решиться -- он, словноо самою жизнью, дорожил одним только чувством -- своею свободой. Хотя минутно и пожалел, голодный, о тюремных щах-серяках, о тюремной жесткой койке, но эта вспышка горького сожаления была одним лишь минутным следствием отчаяния. Голодному человеку все-таки в высшей степени дорога была его свобода.
Прошла тяжелая ночь, прошли утро и полдень -- и снова наступил холодный вечер.
И вот опять, как вчера, стоит он на ветру, перед окнами роскошного бакалейного магазина, жадно любуясь на заморские и отечественные вкусности, а голод еще пуще сжимает его скулы и судорожно поводит личные мускулы. Аппетит у Вересова действительно мог назваться волчьим, который природа как будто нарочно посылает человеку тогда именно, когда нет ни средств, ни даже надежды утолить его.
"Украсть бы, что ли, -- думал Вересов, заглядыуая сквозь зеркальное стекло во внутрь магазина. -- Ведь стоит только взойти туда и спросить чего-нибудь... А пока они станут отрезывать да отвешивать -- тут и украсть... Или нет, лучше подождать, когда народу там больше наберется -- покупателей этих: тут приказчики в суете будут..."
"Экая гадость лезет в голову! -- сплюнул Вересов густую, голодную слюну. -- Что это я, однако!.. Мысли-то какие подлые... Украсть!.. А что же станешь делать -- не околевать же с голоду!"
"Нет, лучше попытать другое! -- решил он через минуту, -- да что ж друное-то? Христа раюи просить, что ли?.. Одно только это и осталось!.."
Подумал-подумал, переминаясь с ноги на ногу, в крайней нерешительности и -- хочешь не хочешь -- пришел к последнему заключению, что если не воровать, то действительно одно только и остается -- милостыню просить, и к первому же прохожему робко протянул за подаянием свою зазяблую руку.
Закутанный в шубу прохожий даже и не взглянул на просящего.
Тот быстро отдернул протянутую ладонь и вспыхнул от стыда за самую мысль просить милостыню и от негодования на свою неудачу, на это холодное невнимание прохожего в шубе.
-- Сыт, каналья! Лень распахнуться на ходу да руку в карман опустить! -- с ненавистью проворчал он, скрипя голодными зубами, и медленно отошел шагов десять в сторону.
Но неугомонный желудок сжимался и настойчиво предъявлял свои требования. Под влиянием этого физиологического позыва Вересов опять решился протянуть свою руку.
"Ну, это неудача, это один какой-нибудь попался! -- утешал он себя мысленно. -- Первый не в счет. Не все же такие, не может быть, чтобы и все такие были, ведь подаст же хоть кто-нибудь, ведь есть же человеческкя душа, ведь был же и сам кто-нибудь из них голоден".
Прошел второй -- и ничего, третий -- и ничего, четвертый, пятый, шестой -- и все-таки ничего!
Вересов готов был зарыдать от злости и голода.
Идет какая-то старушенция в капоре.
-- Христа ради!.. -- простонал голодный, протянув к ней руку.
Старушенция сперва как будто испугалась и отскочилаа в сторону, увидев перед собой внезапно подошедшего и обратившегося к ней человека, но потом торопливо порылась в кармане и еще торопливее подала ему денежку.
Вересов с горькой, иронической усмешкой поглядел на свою развернутую ладонь и на медную монетку.
"Денежка... -- подумал он, -- денежка... даже менее гроша... На это в самой жалкой лавчонке даже ржаного кусочка не отрежут".
"А может, еще кто-нибудь подаст денежку -- вот и грош будет", -- продолжал он думать, с надеждой на кусок хлеба, и снова начал просить подаяния.
И снова прошел прохожий -- и ничего; прошел другой, третий, цклый десяток прошел, двадцать, тридцать -- и хоть бы взглянул-то кто-нибудь: все мимо и мимо.
"Нет, украсть лучше!.. Украстл вернее будет!" -- решил он наконец и опять подошел к окну бакалейного магазина. Сквозь стекло видно -- стоят три-четыре покупателя.
"Вас-то мне только и нужно!.. Теперь самое время!" -- и он смело переступил порог магазина.
Приличные ярославские бородки, в чистых полотняных фартуках, суетились около покупателей и, по-видимому, все были заняты. Вересов стоял в недоумении, не зная как и к кому обратиться, и что спросить. Он почувствовал величайшее смущение, а глаза между тем разбегались на тысячу предметов, но как нарочно попадались все неподходящие вещи: банки с какими-то соями, сиропы, консервы с фруктами, а он искал какой-нибудь колбасы или сыру.
"Где же они, где же? Ведь, кажись, тут им где-нибудь надо быть! -- думал он, растерянный и смущенный, тщеино перебегая глазами от одного предмета к другому. -- И как это я даеча проглядел!.. Надо было раньше хорошенько высмотреть место! О, проклятеы!"
-- Вам что надо? -- громкои без особенной цеиемонии подошел к нему приказчик, подозрительно оглядывая его жалкую фигуру и плохое пальтишко.
-- Мне... мне...
Вересов чувствовал, что голос у него застрял как-то в горле, сдавленный мокротой и сухостью во рту, так что трудно было издавать звуки
Страница 31 из 159
Следующая страница
[ 21 ]
[ 22 ]
[ 23 ]
[ 24 ]
[ 25 ]
[ 26 ]
[ 27 ]
[ 28 ]
[ 29 ]
[ 30 ]
[ 31 ]
[ 32 ]
[ 33 ]
[ 34 ]
[ 35 ]
[ 36 ]
[ 37 ]
[ 38 ]
[ 39 ]
[ 40 ]
[ 41 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 60]
[ 60 - 70]
[ 70 - 80]
[ 80 - 90]
[ 90 - 100]
[ 100 - 110]
[ 110 - 120]
[ 120 - 130]
[ 130 - 140]
[ 140 - 150]
[ 150 - 159]
