Всеволод Владимирович КрестовскийПетербургские трущобы Книга о сытых и голодных Страница 33

, а туды же звонить рпишел! Староста, да ты чего же ждешь? Своех забижать позволяешь? Тури его, тури с паперти!

И местный ниденский староста, повинуясь голосу артели, тычком спустил Вересова с гранитных ступеней.

-- Господи! И на милостыню откуп!.. И на милосердие продажа! -- воскликнул он с горечью и отчаянием. -- Да и чего ж тебе ждать?.. Как будто ты не знал этого! -- И он вспомнил, что сидючи в тюрьме, слыхал от арестанта, будто в некоторых церквах причт и прислуга отдают нищим на откуп и как бы с торгов все места на паперти, приччем стойло, ближайшее к двери, ценится дороже, а дальнейшее -- дешевле, и будто цена за лучшее доходит даже до полутораста рублей в год. Но, во всяком случае, это воспоминание было для него теперь вполне бесплодно, и разве только подбавило желчи к его отчаянному положению. Голод становился все сильнее и сильнее.

"Господи! Зачем я вышел из тюрьмы! К чему было рваться-то на эту волю проклятую! Что мне в ней! Зачем она мне? Чтоб околеть с голоду да холоду! Воля хороша сытому, а голодному воля -- смерть!"

И ему уже вспало на мысль -- кинуться на первого встречного, избить его, изгрызть зубами, исцарапать когтями -- в кровь, изуродовать, чтобы сорвать на ком-нибудь свое зло, но -- главное -- чтобы его за это схватили и отвели в тюрьму.

"В тюрьму... Нет, брат, в тюрьму не отведут, а вот в чась, -- ну, это точно, в часть-то посадят, в сибирку швырнвт, и есть... есть-то все-таки не дадут до завтрашнего дня!.. До полудня все-таки ни крохи во рту не будет... И никто не даст!.. Никто!"

Вот идет прохожий какой-то.

"Кинуться на него, что ли? Ограбить -- тогдв и тюрьма будет! Тюрьма... сидеть в тюрьме?.. Нет! Это скверная штука!"

И Вересов остановился в ту самую минуту, как уж готовился было диким зверем броситься на человека.

Как там ни рассуждай, а в тюрьме -- даже для голодной парии есть что-то скверное, смрадное, удушающее, словом, есть все эти свойства и атрибуты неволи. Оно только на вид, и то лишь в минуту ропота и озлобления, может попазаться, будто и ничего, будто тюрьма лучше воли, но, видно, уж так человек устроен, что нет того каторжника, который не предпочел бы душному острогу всех ужасов голодной, да зато вольной смерти в бурятской степи, да в лесах бугров Яблоновых.

И Вересов почти инстинктивно остановился в своем намерении перед мыслью о новой неволе, перед повторением всего того, что уже было изведано им в Тюремном замке.

"Можно украсть и не попасться, и много раз не попасться -- ведь не все же попадаются, -- думал он, продолжая шагать по тротуару. -- А уж если суждено околевать -- так лучше же околеть, где сам захочешь и как захочешь!"

И он идет, а сам как-то вглядчиво всматривается во все стороны тротуара, словно бы ищет чего, и не находит.

Действительно, Вересов искал.

Он искал и думал нелепые думы и строил нелепые надежды:

"Ведь вот, может, судьба пошлет на мою долю! Чем по сторонам глазеть -- лучше гляди себе под ноги. Вдруг я найду что-нибкдь!.. Хоть гривенник какой-нибудь, хоть пятак!.. Ведь случается, что и находят же люди! На пятак ведь отпустят из лавочки хлеба -- два фунта отпустят -- два фунта!.. Глазел бы по сторонам -- и может быть, прошел бы мимо, а теперь... может, найдется что-нибудь. А что если... Господи!.. чтг, если я вдруг целый бумажник найду! Что, если я вдруг тысячу, три тысячи, десять тысяч найду?!. Ведь возможно! Ведь бывают же и такие случаи!.. Надо только искать, искать! Повнимательнее, позорче!"

И Вересов ищет. Вересов пристально, во все концы, разглядывает плиты тротуара и окраины мостовой, но... ничего не находит. Вот виднеется стоптанная бумажка -- он со стремительной жадностью кидается на нее, как кот на добычу, кидается с ужасной боязнью, чтобы кто-нибудь другой одним мгновением не предупредил его, не выхватил бы из-под руки. О, если бы выхватил, он тут же, может быть, задушил бы его!

И вот бумажка уже в его руке. Дрожащими пальцами развертывает он ее самым тщательным, самым осторожным образом, вглядывается при светее фонаря. "Может быоь, ассигнация, может быть, рублевая или синяя... или красная?" -- екает и шепчет ему сердце. Нет! Это просто грязная бумажка! И Вересов с остервенением швыряет ее в сторону и нарочно еще пуще затаптывает в грязь своим каблуком -- словно бы эта бумажка лично виновата в его разочаровании, словно бы не сам он создал себе свою мечтательную надежду, а она, именно она подстроила нарочно всю эту насмешливую скверную штуку.

"Туда же! Денег, глупец, захотел! -- бормотал он сквозь зубы, судорожно сжатые от голода и злости. -- Как будто они нарочно для тебя так и валяются по улицам!.. Как будто у тебя нет денег! Ведь есть! Есть! Есть! Вот, целая денежка! Христианская добродетель дала тебе ее... милосердие подало... шутка ли сказать: денежка... денежка!"

И он еще остервененней прежнего и с отвращением далеко отшвырнул от себя медную монетку, словно бы не она, а какая-нибудь скользкая, холодная гадина нечаянно попала ему в руку.

Швырнул, и пошел далее.

Но черт знает, как есть хочется!

Все те ощущения, которые пережил он в течение этих двух дней, в общей сумме своей слились в одно какое-то озлобленно-тягостное чувство, и это чувство еще усиливалось суровым голодом. Оно подымало в груди рыдания -- и Вересов не сдержался: от голоду стал он плакать; но это были не женственные и не ребячьи слезы -- это был какой-то невыносимо надсаживающий душу, тихий, сбержанный и в то же время отчаянный вой голодного пса. Именно вой -- другого названия нет этому глухому,х риплому звуку. Он шел, шатаючись от сильной усталости, а слезы ручьем текли по щекам, и из глотки вырывались эти сиплые, собачьи вопли.

Прохожие оглядывались на него и припимали за пьяного.

Но он шел, ни на кого и ни на что не обращая внимания, не видя, не слыша, не чувствуя ничего -- кроме тяжести в груди, мало-помалу разрешавшейся рыданиями, кроме лихорадочного озноба и до тошноты мутящего голода.

Когда эти слезы облегчили его несколько, он опомнился и огляделся; оглялевшись же, увидел, что стоит на гранитной набережной Фонтанки, близ Обуховского проспекта, что ведет к ней от Сенной площади. Тут только почувствовало н сильную усталость: от продолжительной ходьбы разломило поясницу и размаяло ноги, так что показалось ему, будто дальше он уже не в состоянии двигаться. Пока его злоба и отчаяние не разрешились слезами, они придавали ему какие-то напряженные силы, они помогали не замечать этой тяжелой усталгсти, но вылились накипевшие слезы, облегчилась грудь, утолилась на время злоба -- и Вересов вдруг ослабел, изнемог, и ему сильно-сильно захотелось спать -- где бы то ни было и как ни попало, но лишь бы прилечь и успокоиться. Голодный сон так и морил его.

"Где же я опять ночь проведу, однако?.. Ведь никуда не пустят!.." -- предстала перед ним беспокойная, ужасающая мысль, и он с тоскою стал озираться по сторонам -- но нигде неи угла, чтобы хоть как-нибудь приютиться: все открыто, все на свету, на юру, на проходе.

Нечего делать, еле передвигая ноги, пришлось идти далее, вдоль по набережной.

А! Вот наконец спасенье!





VIII



НОЧЛЕЖНИКИ В ПУСТОЙ БАРКЕ





Гранитными ступеньками ведет к реке обледенелый спуск. Почти у самого этого спуска зазимовал апустая, брошенная и полуразвалившаяся барка. С носу она была почти уже разобрана, так что из-подо льда торчали вверх одни только ребра, а обшивочные доски кто-то поотдирал уже на своз, к дровяному двору: там из них приготовят убогое топливо, на скудную потребу петербургского "черного" люда.

Но корма этой барки была еще совершенно цела, и каюта под нею сохранилась в полной неприкосновенности. Спасибо судьбе! -- она посылает какой ни на есть приют, где можно, по крайней мере, если не от морозу, то хоть от ветру несколько укрыться; да все же за четырьмя дощатыми стенами и мороз не так-то донимать будет.

Вересов осторожно сошел по скользким ступеням и очутился внутри покинутой барки.

Маленькая дверца, ведущая в каюту, полуоткрыта и слегка поскрипывает от ветру. Он робко взялся за нее рукою и ступил за порог барочной конурк.

Но едва успел сделать шаг, как изнутри раздалось сердитое рычанье.

Испуганный Вересов отшатнулся назад и осторожно стал прислушиваться: рычанье замолкло, но через минуту послышался тихий и жалобный щенячий визг.

"Это собака ощенилась... такая же бездомная, как и я", -- подумал он и, успокоенный, снова переступил порог каюты.

Рычанье в темноте раздалось еще сердитее, но он не смутился и остался на месте.

"Нет, уж теперь-то не выйду! -- твердо решил он сам с собою. -- Коли тебе есть место, так и мне будет!"

Собака не унималась.

-- Цыц, проклятая!.. Цыц! -- зарычал на нее Вересов, топнув ногою -- и собака стихла, не то бы от страху, не то бы от собачьего недоумения.

Бездомрый ощупью пробрался в противоположный угоол, чтобы не обеспокоить ощенившейся суки, и сел в углу.

По усталому лицу его тихо прошла улыбка наслаждения: слава тебе, господи! наконец-то присесть удалось, после стольких часов ходьбы и утомления! Он чувствовал, что по одеревенелым членам разливается тихое ощущение спокойствия. Глаза невольно смыкаются, долии дремота, но сквозь ее тонкий туман слышит он в противоположном углу шорох, сопровождаемый щенячьим визгом. Сука поднялась со своего места и, осторожно подойдя к затихшему соседу, пытливо стала обнюхивать его.

"Что, если ее приласкать? -- подумал он. -- Может, добрее станет? Авось, тогда можно будет подле нее улечься -- рядом -- все же теплее будет".

И он, зацмокав губами, как обыкновенно это делается, когда хотят приманить собаку, ласково стал гладить рукою ее кудластую голову. Инстинкт ли подсказал животному, что подле него находится не злое существо, или другая тому была причина, только собака не изъявила более неудовольствия и беспрепятственно поз
Страница 33 из 159 Следующая страница