Всеволод Владимирович КрестовскийПетербургские трущобы Книга о сытых и голодных Страница 35

аенным, незаметным лукавством за первый подходящий случай в свою пользу.

Но смотрит Маша, посторонний человек, всесто того, чтобы переходить на ее сторону, вступил на барку и направился вдоль нее к каюте: вошел в дверцу и тотчас же назад подался, переждал немного и опять скрылся туда же.

"Что же это значит?.. Он, верно, сейчас выйдет опять, назад вернется", -- думает Маша и ждет, скоро ли это случится. Обернулась назад и видит -- на набережной изредка прохожие показываются.

"Что же это я стою тут? Пожалуй, заметят еще, догадаются, да наблюдать станут, -- домекнулась она. -- Лучше уж отойти к набережной, да обождать под ней, пока тот выйдет".

И, отойдя к берегу, она прислонилась к гранитной стене, так, что сверху было бы трудно разглядеть ее. Прошло около десяти минут, а человек из барки не возвращается.

"Что же это значит?!" -- с удивлением задает себе Маша вопрос, и вдруг ей пришло на память, что у них в Колтовской и на Петербургской стороне неоднократно, бывало, рассказывали, как разные мошенники, около мытнинского и Крестовского перевоза, держат по зимам ночлеги в пустых барках, выходя оттуда на грабеж и даже, случается, людей иногда убивают.

"Верно, и здесь мошенники", -- подумала она; но при этой мысли не ощутила ни малейшего страха: рассудок, с сознанием своего отчаянья и горя, говорил ей, что надо покончить с собою, и покончить сегодня же, так статочное ли дело, при таком намерении, пугаться ей какпх-нибудь мошенников?

Ноги ее меж тем начинало сильно знобить от продолжительного стояния на льду на одном и том жп мсете, а порывы ветта пронизывали ее холодом.

"Однако, чего же я жду, в самом деле?.. Только время даром уходит!" -- встрепенулась Маша, стряхнув с себя все эти посторонние и почему-то преимущественно ползущие в голову мысли, которые как-то сами собою, непрошенные появляются у человека именно в подобные и, по-видимому, самые решительные мгновенья его жизни, когда, казалось бы, вовсе не должно быть места в голове посторонним мелочам, а эти мелочи меж тем так и плывут одна за другою, словно прихотливые клочки облаков по небу.

И снова подошла она к елочкам -- и вдруг снова встают те же самые мысли, и ясно воображаемое ощущение холодной воды, и невольный ужас, при взгляде на темный кружок проруби!

"Нет!.. Я не могу утопиться!.. сама -- не могу: сил не хватает! -- прошептала она в отчаянии. -- Господи!.. ведь это... это -- самоубийство!.. Страшно... ужас берет!.. Не могу я!"

И вдруг увидела Маша, что человек выбежал из барки, бросился тут же на снег и стал копошиться в нем. Что именно делал он? -- она понять не могла и только пристально следила за его движениями. Мысль о своем безысходным положении и о необходимости умереть заволоклась в ее голове каким-то туманом. Она как будто потеряла нить этих мыслей, как будто они исчезли куда-то, испарились пшдобно туманному облачку; от Маши вдруг ушло куда-то и ее настоящее, и ее прошлое, а сама она безучастно и безотносительно глядела по ту сторону, на неизвестного человека, словно бы ей и делать больше нечего. Случается, что именно такие бездумные, бесчувственные, рассеянные минуты откуда-то вдруг слетают на человека среди самого беспредельного отчаяния и горя. Душа человеческая, словно бы от сильной усталости, возбужденной этим отчаянием, возьмет вдруг да и закоченеет, замрет, застынет совсем на несколько минут в таком рассеянном и ко всему безучастном положении. Нет в ней ни намека мысли и намека чувства, нет даже во всем организме ощущения какого-либо. Стоит Маша и смотрит на человека, а для чего стоит и зачем смотрит -- про то и сама не ведает.. Но вот он снова поволок ноги в свою барочную конуру. "Верно, больной, -- подумала Маша, и с этой мыслью словно очнулась. -- Что же теперь остается?.. Умереть -- духу не хватило... жить -- тоже не хватает решимости..."

Она тихо побрела вдоль по замерзлой реке -- туда, где чернелась, как темный зев, арка Обуховского моста. Вошла в эту арку и остановилась, осматривается -- темно, сверху дробный топот копыт раздается глухо, и невольно кажется, будто от этого топота и гула сейчас обрушится арка, -- но арка крепка и стоит нерушимо уже многие десятки годов. В темноте ничего не видно под мостом.

"Остаться разве здесь? -- подумала Маша. -- Здесь все же спокойнее... отсюда не выгонят, не увидят... Говорят, что иные ночуют под мостами".

И она уже думала было где бы поудобнее приютиться у гранитной стенки, а ветер, с двух сторон врываясь в узкое пространство арки, свистел и выл под сводом, с какой-то дикой, словно б одушевленной силой, и невольно наводил страх на молодую девушку.

Опустилась Маша на лед, подле кучи свезенных сюда уличных сколков мерзлой грязи и снегу, и вдруг рука ее уперлась в какую-то шермть. Маша быстро вскочила на ноги и с отвращением выбежала вон из-под арки. Сердце ек быстро екало, и ктлени дрожали от ужаса. Это была какая-то дохлая падаль, но девушке почудилось, будто она ухватилась за волосы человеческого трупа. Ей сделалось страшно -- страшно быть одной, и потому она торопилась убежать из этого места, и снова очутилась недалеко от полуразрушенной барки.

"Там, верно, люди есть, -- подумала она, глядя на притворенную дверь каюты, -- там можно приютиться. Пойду к ним! Может, не выгонят... упрошу Христа ради".

Эта мысль, давшая слабую надежду на приют и спокойствие, немного ободрила девушку, которая несмело переступила порог каюты, но вместо человеческого голоса услыхала одно только глухое ворчанье.

Все тихо, а людей как будто совсем незаметно. "Что же это такое?! -- И Маша в недоумении остановилась у порога. -- Где же человек-то? Ушел он, что ли?.. Одна собака только... Господи! Всее же это легче: не одна хоть буду... все же есть живое существо..."

Прислушалась -- чу! -- кроме рычанья собаки еще чье-то дыханье слышно -- ровное, сонное дыханье.

"Это верно такой же несчастный бездомник, как я! -- подумала девушка, все еще прислушиваясь к дыханию. -- Верно, и ему нет иного места на свете, кроме заброшенной барки..."

"Стало быть, не одна я на свете... стало быть, и еще есть такие же... Может, и много их так-то шатаются, да живут же ведь и в голоде, и в холоде, а не думают о смерти".

Так думала Маша, и эта мысль, нежданно-негаданно, произвела на нее совсем особенное впечатление: она как будто несколько довольна и эгоистически рада была, что не одна она такая на свете, чро есть кроме нее и другие, которые, может быт, столько же, а может, еще и больше терпят да мучвтся -- и ей как будто несколько спокойнее стало вдруг на душе от этого далеко не веселого ожидания.

"Вот спит же себе человек, стало быть, если уж больше негде, так можно и здесь приютиться, -- подумала вслед за тем Маша. Обстоялась она несколько времени, и чувствует, что в каюте не так холодно, как на улице и, особенно, как среди Фонтанки, да и ветер не продувает, и как будто спокойнее, чем невесть где по городу шататсья. Она, почти до изнеможения, чувствовала страшную усталость, при которой, после полного сознания о недостатке решимости на самоубийство, ее пугала мысль бесприютного шатания по улицам, вплоть до рассвета, где ни сесть, ни простоять сколько бы самой хотелось, на одном и том же месте, нет никакой возможности: придут и сдвинут, а не то люди вокруг соберутся, станут удивленно глазеть на тебы, да допытывать, зачем стоишь, мол, так долго, да как да почему, да отчего именно с места не двигаешься?

"Чем там шататься, так лучше здесь отдохнуть, -- решила Маша, выискивая себе место в противоположном углу от Вересова. -- Не выгонит же он меня отсюда... А и выгонит, так все-таки, хоть сколько-нибудь отдохнуть успею... Да зачем ему гнать! Ведь барка столько же и моя, сколько и его: барка общая".

И, успокоенная таким решениеа, девушка плотнее закутала голову и грудь своим широким платком, покрепче запахнула бурнусишко и села, прижавшись к стене, в темный угол.

Вскоре и ее охватил не то что сон, а какое-то легкое, тонкое забытье -- скорее даже оцепененик, при котором, как будто и спишь, и в то же время смутно окружающую действитеельность слышишь.



* * *





Был первый час в начале, когда проснулся Вересов от холода, который начал пробирать его члены. Спал он около трех часов, и этот сон, не подкрепляя, только хуже еще разломил ему все тело. Открывши глаза, он заметил в каюте какой-то зеленоватый полусвет, допускающий различать, хотя и смутно, окружающие предметы. По небу носились клочками беловатые тучки, разорванные ветром из одной сплошной массы, покрывавшей горизонт уже несколько суток. В вышине стояла полная луна, и несколько зеленовато-серебристых лучей ее пробились в два барочных оконца и двумя туманными полосами косвенно пронизывали темноту каютки. Одна из этих полос западала в противоположный угол и неровными пятнами ложилась на лицо и местами на скорчившуюся фигурку Маши.

Вересов начал вглядываться и с полуиспугом, с полуизумлением заметил сперва чье-то лицо, тускло озаренное луною, а потом и всю эту фигурку. Подумал было он, будто это во сне ему грезится, но тут же убедился, что не спит, и что в действительности в том углу есть кто-то.

-- Кто тут? -- громко окликнул Вересов.

Девушка вздрогнула, раскрыла глаза и пристально стала глядеть на своего соночлежника, но с места не двигалась.

-- Кто тут? -- еще громче и с некоторым беспокойством повторил последний, подымаясь на ноги.

Маша робко встала и торопливо направилась к дверке, как вдруг тот ухватил ее за рукав и пристально стал всматриваться в лицо.

-- Я уйду... я сейчас уйду... -- прошептала Маша, испуганная его неожиданным прикосновением.

-- Да я не гоню... Разве я гоню тебя? -- возразил Вересов. -- Я только спросил, кто ты?

Девушка без ответа опустила голову: она не знала, уйти ли ей, или остаться -- и пока в нерешительности стояла на одном месте.

-- Ты одна была здесь? -- спросил Вересов, который боял
Страница 35 из 159 Следующая страница