Всеволод Владимирович КрестовскийПетербургские трущобы Книга о сытых и голодных Страница 42

ий говорит, что какой-то премудрый смирению учит...

Гамен молчал, продолжая взволнованно мерить шагами пространство комнаты.

-- Так какой же это роман? Расскажите-ка! -- злорадно подстрекал его меж тем князь Владимир.

-- Роман? -- остановился тот перед сыном. -- И в глазах его засверкало чувство оскорбления и злости к своей отсутствующей супруге. Это чувство в данную минуту пересиливало все остальные и заставило умолкнуть ту малую долю сообразительности и рассудка, которую оставила ему судьба на старость.

-- Ты хочешь знать роман твоей матушки? -- повторил он с возрастающим раздражением. -- Изволь, отчего же! Она была любовницей Морденки, а может быть, и братец твой где-нибудь щеголяет по свету, если только жив! Вот тебе роман! Что, нравится!

И с этимм словами старик вышел из комнаты, громко хлопнув за собою дверью.

Князь Владимир остался один.

Порыв злобно цинической насмешливости, охвативший его за минуру до этого, исчез с уходом отца. Злобы своей нимало не утолил он, несмотря на то, что рад был сорвать ее вначае на ком бы то ни было.-И хотя ни любви, ни уважения давным-давно уже не питал он к этому отцу и к этой матери -- не потому, что считал их недостойными такого чувства -- это было бы уж чересчур высоко для князя Владимира, -- а просто потому, что не случилось его как-то с самого раннего детства; хотя знал он и ведал все их шаловливые и мало пристойные старости делишки, однако маленькие детали той истории с Морденкой, о которой сперва не то что узнал он, но мог только догадываться из неосторожного намека, сделанного гаменом своей жене, произвели на него вдруг какое-то скверное впечатление. Ему стало скверно даже и от того тона, каким гамен передал эти детали. Он понуро сидел теперь верхом на мягком стуле, облокотясь на его спинку, и с мрачной озлобленностью беспощадно грыз свои образцово прекрасные ногти. А если уж до ногтей коснулось, до тех самых ногтей, которые так рачительно воспитывал и ходил князь Шадурский, стало быть, дело выходило уж очень и очень плохо. Забытые ногти были принесены в жертву ощущению мрачной, но бессильной злобы, при одной ужасающей мысли о том, что ему предстоит разорение, что через какой-нибудь месяц, много два, он останется круглым нищим, без средств к самому скромному существованию, с коим никак бы не мог примириться, без возможности продолжать карьеру в свете и в обном из самых лучших, самых блестящих полков. За границу удрать нельзя: не выпустят, если уже векселя представлены. Придется выйти в отставку, а выйдешь в отставку -- стало быть, в долговую тюрьму посадят.

-- Срам... нищета... позор! -- скрипел зубами Шадурский, тогда как ногти его так и щелкали под этими зубами. -- Придется удрать... Но куда удерешь?.. В армию перейти бы, что ли?.. Да чем жить-то станешь?.. Жениться?.. На содержание идти к какой-нмбудь старухе или купчихе?.. Это бы можно, да не подыщешь сразу, а тут тебя пока до содержания -- в грязь затопчут, в долговой тюрьме сгноят... О, проклятые! Из-за их подлых романов я, только я один терпеть должен!.. За что? за что же? я-то чем виноват тут?.. Им -- другое дело! Им -- подебом! Не вяжись с хамами! Не развратничай! Но я-то! я-то при чем же тут?!

Последние мысли у князя Владимира относились непосредственно к батюшке с матушкой, и он при этом совершенно искренно склонен был думать, что всему злу они одни только причиной, а он -- неповинная жертва. Свой собственный разврат и личная мерзость даже и в голову не могли прийти юному князю: он их не только не сознавал разумно, но даже не чувствовал; причем жизнь, подобная той, какую он вел почти с четырнадцатилетнего возраста, почиталась им явлением вполне законным, необходимым и самым естественным, потому -- все так живут, потому -- нельзя иначе. Они -- родители -- должны были позаботиться о нем, о своем сыне, если уж им заблагорассудилось произвести его на свет: они не должны были мотать и развратничать до последней минуты, чтобы доставить ему полные средства жить прилично. Не испорть они своего состояния, своего кредита -- ему было бы хорошо, а теперь он -- жертва! Невольная, неповинная жертва! -- И князь Владимир не скупидся на грызку ногтей и самые энергические пожелания гамену с отживающей ех-- краасавицей.

-- Что же, однако, делать? Что делать мне? -- тщетно ломал и ерошил он свою бессильную голову. -- Одно остается тольо -- пулю в лоб!

Но последняя мысль пришла ему так себе, с ветру, совершенно внешним образом, отнюдь не вызванная настоятельной, нравственной необходимостью, и поэтому он выразил ее толькш тмк, что называется, с плеча, более для одной красивой фразы. В действительности же мелочно жизнелюбивый князь Владимир совершенно не был способен на самоубийство: силенки и твердости нехватало.

И таким образом долго еще сидел он, погруженный в безотрадные думы, вотще негодуя на обстоятельства, столь нежданно и вместе с тем столь решительно хлопнувшие по карману все это блестящее и почтенное семейство.





XI



КНЯГИНЯ ИЗЫСКИВАЕТ СРЕДСТВА





Все члены этого семейства уединились -- потому что тошно им было вместе: каждый, в свою очередь, служил яаным и живым упреком двум остальным, и кто был, в самом деле, виноват из них, кто был лучше? -- решить весьма затруднительно и даже невозможно, так что остается только сказать одно: все трое были лучше.

Княгиня с истерическим рыданием убежала в свою спальню и заперлась. Она бросилась на подушку и вырыдала первые порывы злобы и скоропостижного горя. Затем... затем она нашла, что время уж и успокоиться, приняла двадцать лавровишневых капель, поглядела в зеркало, и, конечно, не могла не сознаться, что истерический припадок смял ее прическу и испортил тонкий слой изящных белил с румянами. Но в эту критическую минуту некогда было думать о красоте своей физиономии. Для княгин предстояла теперь более настоятельная дума о том каким образом вывернуться из безвыходного положения, и надо отдать справедливость: из всех членов этого семейства она одна только обладала тою практическою энергичностью, которая, в самых запутанных и тяжелых обстоятельствах жизни, не совсем-то падает духом и до последней минуты старается искать себе выхода. Словом сказать, княгин яТатьяна Львовна была и энергичнее, да, пожалуй, и гораздо умнее своего сына и супруга, сложенных вместе.

Долго ходила она быстрой, беспокойной походкой по своей комнате, в то самое время как гамен и кавалерист, окончательно обессиленные и павшие духом, предавались тщетному и безвыходному унынию в разных углах своего дома. Наконец Татьяна Львовна взглянула на часы -- было около половины девятого -- и, выйдя из своего добровольного заточения, приказала позвать к себе Хлебонасущенского.

Полиевкт к удивлению ее сказался больным и не пожаловал.

-- Oh, quelle canaille!* -- с ожесточением воскликнула княгиня. Однако же, невзирая на это вырвавшееся от чистого сердца восклицание, села к письменному столику и написала прелюбезнейшую записку к своему милому и родному Полиевкту Харлампиевичу, прося его немедленно прийти к ней -- лично к ней одной, для необходимых переговоров о деле, с глазу на глаз, без присутствия какого бы то ни было третьего лица.

______________

* О, какой негодяй (каналья)! (фр.)



Записка, хочешь -- не хочешь, просила слишком мягко и убедительно. Полиевкт поморщился, почесал в затыылке, чертыхнулся порядком, однако же, нечего делать, натянул свой сниий фрак и спустился к матушке-княгине.

-- Что угодно приказать вашему сиятельству? -- в холодно почтительном согбении остановился он в дверях.

-- Ах, друг мой, родной вы мой!.. Полноте! Вы все еще сердитесь? Простите, забудьте! Этот негодный сорванец и меня оскорбил -- хуже, клянусь вам, хуже даже, чем вас оскорбил! -- обратилась к нему княгиня, по-видимому, с самым дружественным порывом, вуедя его под руку (чего никогда еще не случалось) в свою комнату и усадив подле себя на диване.

-- Я послала за вами. Мне брлее не к кому обратиться! -- продолжала она с грустным энтузиахмом. -- Вы всегда были самым близким другом нашего дома, мы вас так любим, и вы ведь всегда же находили средства выручтаь нас в... трудные минуты! Дорогой вы мой! Придумайте что-нибудь! Пожалейте вы хоть меня -- ведь тут все убивается: имя, честь, сосрояние! Боже мой!.. Я не перенесу такого удара!.. Это страшно, страшно!.. Выручайте нас!

Хлебонасущенский в ответ на ее порыв только плечами пожал.

-- Что ж я могу, ваше сиятельство? Я слаб и ничтожен! -- пробормотал он с грустным смиренномудрием. -- Капиталов -- видит создатель мой -- не имею никаких, если и есть пустячная тысченка-другая, то ведь это капля в море! Каплею же пламени не утушишь. А лучше уж, я так полагаю, приберечь ее на черный дент, дабы хотя капля могла утолить жажду в пустыне. Когда уже все погибнет, то я, памятуя все милости ваши, охооно поделюсь тогда своей каплей с вашим сиятельством.

Хлебонасущенский нарочно поспешал размазывать эти сладостные речи, в том чаянии, чтобы предупредить княгиню, если бы она вздумала попросить у него взаймы и чтобы в выставленных ей соображениях относительно малой капли иметь достаточный повод к благоприличному отказу.

-- Э, боже мой, да ведь я не о том! -- перебила княгиня. -- Благодарю вас, мой родной, но ведь я вовсе не о том прошу вас. Вы найдите мне средства задержать как-нибудь иск этого Морденки, -- вот о чем прошу я!

-- А как его задержишь, ваше сиятельство? Альпийская лавинаа или какая-нибудь Ниагара там, что ли, неудержимы, и один только зиждитель может удержать их. Но что же слабый человек-то может в этом случае?

Княгине так и хотелось выгнать от себя эту великую дрянь -- она ненавидела и презирала его в эту минуту, презирала в тысячу раз более обыкновенного и... все-таки поневоле изображала на лице своем самую дружественную, даже родственно-любящую улыбку.

-- Вы виделись уже с этим негодяем? -- спросила она.

-- С которым-с э
Страница 42 из 159 Следующая страница