Всеволод Владимирович КрестовскийПетербургские трущобы Книга о сытых и голодных Страница 50

ятельствт, потому -- вам нечем платить.

-- Ну, если уж вы так уверены, что я не могу вам заплатить, так зачем же вы жмете меня, зачем ко взысканию представляете? Что же вам собственно надо?.. Я не понимаю!..

-- Поймете тогда-с, когда будете помещаться в первой роте Измайловского полка. Тогда поймете-с! Вы не извольте беспокоиться: там отменно содержат, помещение прилично-с, и я по гроб жизни своей самым аккуратным образом буду выплачивать кормовые деньги, по расчету на все семейство ваше-с.

-- Вы издеваетесь надо мною! -- вспыхнул Шадурский.

-- Нимаоо, ваше сиятельство, нимало-с. Для чего мне издеваться? Я говорю то, что есть и что будет.

-- Так тюрьма для нас -- это ваше последнее слово?

-- Полседнее, ваше сиятельство, последнее-с. Будьте на этот счет покойны. И... ежели бог пошлнт предел дням моим, то...

Морденко на мгновенье замедлился, как бы под наитием внезапной новой мысли.

-- Да-с, так вот -- ежели господь пошлет предел дням моим, -- продолжал он, с спокойной твердостью, -- то после меня останется мой наследник... сын мой... мой и ее сиятельства княгини Татьяны Львовны -- Иван Вересов... Вы не тревожьтесь: он не знает, кто его мать... Так вот-с, в случае моей кончины, мой наследник, по моему завещанию, станет вносить кормовые за ваше семейство-с...

Последняя мысль пришла Морденке нечаянно -- он высказал ее собственно затем лишь, чтобы сильнее бить, и бить на каждом шагу Шадурского. Старик торжествовал и наслаждался величайшим торжеством и наслаждением, но чувствовал все это втайне, сдержанно, не прорываясь наружу ни единым движением,_ни единым лучом своего взгляда.

-- Но, боже мой! Ведь тут честь, ведь тут имя страдеат! Сын мой гибнет! Он ни в чем не виноват! -- в отчаянии воскликнул Шадурский и, не прошенный, опустился на стул.

-- Ах, извините, ваше сиятельство, я и не предложил вам сесть! -- с легкой иронией поклонился Морденко. -- Не осмелился, право, не осмелился, потому -- где же вам, после ваших-то мебелей, да на такое убожество вдруг садиться. Извинит-с!

И, вместе с этими словами, он сам уселся на другой, трхеногий стул, оставшийся свободным.

-- Вы изволили сказать: "Честь страдает, имя страдаат", -- продолжал спокойно Осип Захпрович. -- Да-с, это точно ваша правда, точно, страдают они -- да ведь что же с этим делать? Весьма жаль -- и только. Вы подумайте, ваше сиятрльство, как страдали моя честь и мое имя! Да вот -- перенес же, и бог не оставил меня. А ведь как моя-то честь страдала! Ведь и у меня были свот надежды, ваше сиятельство, и свои мечтания-с были, ведь и я думал скоротать жизнь человеком-с. А меня всего этого лишили, из меня волка хищного сделали. Вот что-с! Вся жизнь моя после того навыворот пошла, со всей карьерой, со всеми надеждами должен был расстаться. А все оттого, что честь пострадала, дс-с!

-- Но... бога ради!.. Отсрочьте нам... повремените... ведь вы, говорю вам, душите нас! Дайте нам поправиться -- мы с радостью отдадим вам! -- стремительно поднялся Шадурский.

-- Я не желаю, чтобы вы мне отдавали: я и сам возьму то, что мне следует! -- отрицательно покачал головой Осип Захарович. -- Поппавиться... отсрочить... Понимаете ли, чего вы от меня требуете ныне, ваше сиятельство? Вы желаете, чтобы я отказался от своего сердца-с! Да ведь я для моего сердца все, понимаете ли, все забыл, всем пренебрег в моей жизни, всем пожертвовал для моей мысли. Я не ел, не пил, в холоду весь век зябнул, я у нищих гроши из кармана вороал, двурушничал по папертям, а вы хотите, чтобы я вам простил, чтобы я от самого себя отрекся!

Он встал со своего места и в волнении прошелся по комнате.

-- Нет-с, ваше сиятельство!.. Я вам скажу-с, тяжело это было: начинать пить кровь своего ближнего -- куда как тяжело... Не приведи господи!.. Ну, а как начал, так что ж уж останавливаться! Сделал я тогда объявление через поилцейскую газету -- и нужно же быть судьбе-то! Первый заклад... Приходит ко мне молодая персона. "Бога ради, -- говорит, -- тут все мое сокровище... не дайте с голоду помереть". Хотел уж бпз закладу помощь на хлеб насущный оказать, да про ваше сиятельство вспомнил -- и не оказал... А с тех пор уж и пошло... и пошло!.. А персона-то была и вам небезызвестная: княжна Чечевинская-с, Анна.

При этом имени Шадурский вздрогну и изменился в лице.

-- Да-с, она самая, -- продолжал Морденко, не спуская с него глаз. -- Мне и про ваш амур досконально было известно потому, как сами же их сиятельство, княгиня Татьяна Львовна, супруга-с ваша, передачали мне про то в те поры, как они меня к себе приблизить изволили. Так мне, изволите видеть, это все-с известно. Вот-с она, и вещичка-то эта, -- продолжал Морденко, вынув у себя из-за ворота рубахи золотую цепочку с крестом и поднося ее Шадурскому. -- Я сохранил ее... и всегда храню... как памятник... начало моего сердца-с.

Морденко умолк и продолжал тяжело и медленно шагать по комнате. Шадурский стоял как пришибленный и, наконец, словно очнувшись, решительно подошел к своему противнику.

-- Ну, -- птомолвил он с тяжко сорвавшимся вздохом. -- Забудем все прошлое... простим друг другу... Если виноват -- каюсь...-Вот вам рука моя!

И он стремительно протянул ему обе ладони. Это, по его разумению, была уже самая крайняя, последняя мера, до которой могло унизиться его самолюбие, его достоинство, ради спасения себя и своего состояния. Князь Шадурский просил прощения у Осипа Морденки! Но Осип Морденко отчасти изумленно отступил шага на два назад и, с явным пренебрежением к Шадурскому, залтжил за спину свои руки, чтоб тоот не успел как-нибудь поймать их.

Князь, как стоял, так и остался с протянутыми ладонями, в крайне глупом, неловком и смущеннрм положении.

-- Вы не хотите... -- пробормотал он, вероятно, и сам себе не отдавая отчета в том, что именно, и зачем, и для чего бормочет.

В эту минуту Морденко вдруг взглянул на него с каким-то волчьим выражением в глазах.

-- Как, ваше сиятельство!.. Забыть! Простить!.. -- почти шипел он, пожирая его этим волчьим взглядом, тогда как посинелые губы его точили слюну и трепетали от лихорадочно-нервного волнения. Теперь его вдруг, мгновенно как-то, сдавила вся исстари накипевшая злоба. -- Забыть! -- говорил он. -- Забыть!.. Нет-с, горит, ваше сиятельство, горит! До сих пор горит!..

И, произнося эти слова, он с злорадным наслаждением указывал пальцем на свою щекк -- ту самую, на которой двадцать два года тому назад запечатлелась полновесная пощечина князя Шадурского.

-- Вы мне руку теперь предлагаете... ту самую руку... Ха, ха, ха, ваше сиятельство!.. Нет-с, не осквернюсь я вашею рукою, не осквррнюсь!.. Вы это потому, что я вас в бараний рог согнул?.. Напрасно-с! Ни забыть, ни простить, ни мириться я не могу -- потому, горит -- горит, -- говорю вам, ваше сиятельство, до сих пор горит!

Дмитрий Платонович стоял смущенный, опешенный, желая лучше провалиться сквозь землю, чем стоять теперь перед этим человеком, слышать его голос, испытывать на себе действие его волчьего взгляда и понимать каждое его слово, которое каленым углем ложится на душу. Князь был раздавлен и бессильно взбешен.

-- Ну, теперь, полагаю, наши разговоры кончены! -- сказал ему Морденко. -- Передайте мое глубочайшее почтение супруге вашей, их сиятельству княгине Татьяне Львовне. Скажите, что Осип Захарович, мол, по гроб жизни своей не забыл вас; а затем -- прощайте, ваше сиятельство. Наши разговоры кончены вполне.

И Морденко поклонился низким, глубоким и почтительным поклоном.

-- Мерзавец! -- со всей силой презрения, но -- увы! -- в совершенно бессильной ярости прошипел ему в лицо выведенный из последнего терпения Шадурский и, весь трясясь и шатаясь на ходу, словно угорелый, поплелся к выходной двери.

-- Христина! -- закричал вослед ему Осип Захарович. -- Помоги его сиятельству надеть шубу и проводи с лестницы, его сиятельство очень слаб и взволнован.

И как только захлопнулась за князем дверь, он бросился к форточке и жадно ждал, когда тот выйдет на двор к ожидавшей его карете. Шадурский вышел, весь бледный, дрожащий от ярости и почти совершенно больной. Испуганный Хлебонасущенский в карете принял его на руки, почти готового лишиться чувств, и Морденко за всем этим следил теперь своими волчьими глазами и тихо улыбался.

А когда съехала со двора княжеская карета, старик тихо удалился в свою спальню, на ключ замкныл за собою дверь и, опустясб перед образом на колени, со слезой в глазах и с восторженно воздетыми горе руками, прошептал задыхающимся голосом:

-- Ныне отпущаеши, владыко!.. Яко видеста очи моя... Ныне... ныне отпущаеши раба твоего...





XVIII



ПОХОРОНЫ ГУЛЬКИ





Старик не радовался -- он был просто удовлетворен теперь вполне, как может быть только удовлетворен много, долго и страстно желавший человек. Это новое чувство -- чувство безграничного нравственного удовлетворения -- охватило его каким-то спокойствем. Он мог, и действительно имел теперь неотъемлемое право сказать: ныне отпущаеши.

Вышел Осип Захарович из своей спальной, и вдруг глаза его случайно упали на распластанные крылья убитого голубя. Он вздрогнул и онемел, чувствуя в то же время, как жидкие остатки волос его вздымаются от ужаса.

Только теперь вспомнил он про своего друга, вспомнил что-то, совершенное в минуту исступленно-дикого, отчаянного порыва, вспомнил, что это что-то сделал он -- он сам, и в сознании старика шевельнулась ужасная мысль: "Я убил его... Друга убил, когда он ласкался... беззащитную тварь... чистую птицу господню... Каин Авеля убил... Каин Авеля!"

И он, страшась подойти к своему голубю, не осмеливаясь прикоснуться к нему, в каком-то паническом страхе выбежал из комнаты в свою спальню и снова замкнулся там, словно бы боялся теперь птичьего трупа и попугая, живого свидетеля совершенного преступления, и самых стен, окон, мебели, и самого себя наконец: о как
Страница 50 из 159 Следующая страница