Всеволод Владимирович КрестовскийПетербургские трущобы Книга о сытых и голодных Страница 60

акой-нибудь гуляющей комрании.

Степинька в Малинннике играет шутовскую роль общего посмешища.

-- Представляй, пожалуй! -- соглашается кто-нибудь из пьющих состольников.

Капельник ухнет каким-то нечеловеческим голосом и перекувырнется. Это называется "киятра". Компания хохочет.

-- А ну-ко, валяй собаку!.. Собаку валяй, сучий сын! -- поощряют его пирующие.

Капельник, идиотски улыбаясь, с ужимкой кланяется им не головой, как олыкновенно, а как-то особенно, всем телом, сгибая вперед коленки; затем становится на четвереньки и, хрипло рыча и лая, лезет под стол.

-- Что это, братцы, за собака забралась к нам? Откудова это? -- говорит один из членов сидящей вокруг стола компании. -- Надо бы выгнать ее! Эй, ты! Жучка! Диянка! Пшла вон!

И Степиньку при этих словах пинают ногой, а Степинька рычит и огрызается.

-- Не трошь ее, надо лаской сперва, -- останавливает другой сосоольник и, опустив руку под стол, начинает поглаживать лысую голову капельника, потрепывато его щеки, приговаривая: -- Слаавная собачка! Она у нас верный пес! Верная собака!

И Степинька, изображая, как юлит и визжит собака радостным голосом, начинает со всеусердием лизать языком руку и ноги ласкающего. В компании раздается новый взрыв хохота. Поднимается третий собеседник и, взяв корочку хлеба, выманивает ею из-под соола человека-собаку.

-- Ну! служь!.. Служи!.. Служи, Жучка! -- обращается он к капельнику, а тот уж свое дело знает: с четверенек подымается на корточки и рукам своим придает положение передних лап служащей собачонки. Голова его сильно закинута назад, для того чтобы с кончика носа не мог свалиться положенный на него кусочек хлеба.

-- Аз, буки, веди, глаголь, добро -- есть! -- восклицает шутник, и при последнем звуке Степинька делает головой быстрое движение, от которого кусочек летит кверху, а он в это время с удивительной ловкостью схватывает его на лету зубами и проглатывает с видимым наслаждением -- потому что Степинька постоянно голоден.

Этот фокус повторяется обыкновенно по нескольку раз кряюу, и капельник очень любит его, ибо таким образом в желудок его все же таки перепадает лишний комок пищи.

Но вот компании надоело любоваться на повторение одного и того же, она желает еще каким-нибудь иным способом распотешиться над собакой, и потому капельника снова загоняют под стол и снова раздается оттуда лай да рычанье.

-- Э, да какая она злая!.. Цыц, ты, леший! Молчать! -- И Степинька вместе с этим получает чувствительный пинок сапогом в физиономию; но он уже вошел в свою роль и птоому, в ответ на пинок, взвизгнув по-собачьи, как приличествует обстоятельству, старкется поймать эту ногу и жамкнуть ее зубами. Непосредственно, вслед за последним пассажем, пги новом взрыве дружного хохота на капельника сыплется град нещадных ударов: его пинают ногами по чем ни попало, так что и бокам, и спине, и лицу достается вволю. А капельник знай только взвизгивает от боли, да рычит и лает, тщетно хватая зубами уже кого ни попало. Это, если угодно, пожалуй, может служить ему единственным утешением в подобной роли. А то случается и так, что кто-нибудь сделает вид, будто хочет погладить, приласкать его, а сам, гляди, всей пятерней цапнет за скудный остаток слабых волосенков и давай таскать его под столом во все стороны, так что только череп об ножки колотится.

-- Стой, братцы! Да никак она бешеная! -- восклицает кто-нибудь из любующейся публики. И это обыкновенно служит последним актом представления, финалом quasi-собачьей комедии.

-- Бешеная?! -- как бы с испугом подхватывает остальная компания. -- Бешеная!.. Стало быть, коли так, она беспременно должна воды бояться?

-- Воды!.. Воды давай!.. Лей на нее воду! Лрй живее! Плесни-ка в самое рыло! -- раздаются крики в публике, сопровождаемые самым веселым хохотом, и капельника обдают мутной чайной водой из полоскательной чашки, а коли очень уж расходятся, что называется, "во вся широыт" своей натуры, то льют и из большого чайника, и пиво из недопитых стаканов.

-- Судприки! Не лейте! Не лейте пива-то! -- словно бы очнувшись, кричит жалобным голосом избитый и ошпаренный Степинька, и вместе с этим голодным криком можно заметить, какая сильная алчба и жадность страсти звучит в нотах его голоса и отражается в глазах.

-- Не лейте попусту! Дайте лучше мне -- я выпью! Не лейте, Христа ради! Уж лучше кипяточком! Кипяточком, сударики! -- молит он, выползая на четвереньках из-под стола и стараясь удержать рук с поднятыми стаканами.

Компания, в нагрдау "за утешение", великодушно жертвует Степиньке стакан пива.

-- На! Лакай себе, псира! -- говорит ему обыкновенно один из сочленов, поднося напиток, но чуть только Степинька протянулк нему руку -- в стакан попадает плевок подносителя. В компании новый хохот. Капельник в смущении смотит унылыми глазами на всю эту ораву, но... горькая страсть преодолела слабую долю отвращения: трепещущими руками хватается он за полный стакан и с жадностью цедит его сквозо зубы в засос, чтобы посредством такого способа хоть немножко более продлить свое отравленное наслаждение.

-- Что же, сударики, за киятру-то!.. Ученой собачке на крупку... на овсяночку! -- несмело произносит он дрожащим голосом минуту спустя, весь согнувшись, и с униженно-умильным, вымаливающим видом протягивая компании закорулую горстку.

-- Э-э! Да уж ты, брат Степка, больно тово... зазнался! Ишь ты, чего еще выдумал -- на крупку! -- возражает компания. -- Будет с тпбя и того, что пивком угостили!

-- Ах, сударики-с мои, сударики! -- со вздохом, в минорном тоне качает головой Степинька. -- Так ведь это, по милости по вашей, выпивка была. Ну, собачка и полакала!.. А ведь собачке тоже и кушатб надо... Ей ведь и кушать хочется... Так уж прикажите хоть косточку... собачке-то... косточку!

-- Ну, ин быть по-твоему! Служь!.. Проси!.. Только -- чур! -- жрать по-собачьему!

И капельник вновь начинает входить в едва лишь оставленную роль, по-прежнему становится на корточки, в позитуру служащей собаки, а в это время на одну тарелку сгребают ему со всех остальных различные объедки и ставят на плл, непременно примолвив: "Пиль!"

Степпнька, на четвереньках, с жадностью принимается пожирать это нелепое месиво и в заключение, совершенно по-собачьи, дочиста вылизывает языком всю тарелку.

Но вообще роль собаки является еще самою сносною из репертуара несчастного капельника. Пьяная и дикая орава заставляет его иногда и не такие шутки проделывать.

-- Можешь ли ты хоша бы, примерно, ми ноги принять? -- вызывает его какой-нибудь подгулявший жорж.

-- Могу! -- даже и не думая соглашается Степинька.

-- А сколько, примерно, ты вытерпишь?

-- Сколько потребуется, -- на это у Степиньки своя цена стоит -- значит, по такцыи.

-- А как цена?

-- С вашей милости, сударик мой, недорого-с: по копеечке за пяток.

-- Много! Бери за десяток копейку.

--- Хе-хе!.. Себе дороже стоит! Ей-богу-с, дороже.

-- Да что тебе на спину-то скупиться! Товар свой, не купленный!

-- Как же-с можно! Все ж таки оно -- спина!.. Ведь больно, сударик мой, очинно больно...

-- Ну, хочешь -- бери полторы копейки за десяток! Больше не дам! -- решительно произносит жорж, и для Степиньки начинается нравственная борьба: несколько копееу представляют ему великий соблазн, в жертву которому он решается наконец принести свою спину. Тогда свивается крепкий и тонкий жгут, мазурик кладет на пол несколько медяков, а капельник становится опять-таки на четвереньки и круто выгибает свою хилую, больную спину. Начинается нещадная мерная лупка, с медленным счетом при каждом ударе.

-- Асс!.. два... три!.. четыре!.. пять! -- словно ружейные темпы отсчитывает в полный голос капельник, и после каждых двадцати ударов аккуратно откладывает из кучки в свой карман по три копейки. Лицо его посинело и выражает жестокое страданье, зубы судорожно стиснуты, из воспашенных глаз капают на пол крупные слезы, а он меж тем стоически переносит свою пытку, усиливаясь вытерпеть возможно большее число ударов, чтобы заработать побольше грошей.

Не легко доставались капельнику его скудные тяжелые деньги! Не легко потому, что иногда, в самые крайние, критические минуты своей жизни, когда ему что называется все нутро выворачивало от нестерпимого, болезненного алкания выпивки, он решался предлагать на пари всякому охотнику подержать на ладони горячие уголья. И нельзя сказать, чтобы не находилось охотников полюбопытствовать, как это Степинька за несколько копеек будет жечь свои руки.

Но он весьма спокойно, окруженный любопытными зрителями, отправлялся в кухню, и там-то, к олщеиу удовольствию, дрыгая и корчась от боли всем телом, держал около минуты горсточку угольев на своей ладони и получал за то условную плату -- около двадцати или тридцати копеек. Нужды нет, что на ладонях накипали пузыри. Вскоре у него руки уж до того огрубели и закорузли, что им почти нипочем стала и эта операция: зато сколько водки-то, водки мог выпить Степинька на эту сумму! Водочным наслаждением утолялись все его раны.

Случалось иногда (впрочем, весьма редко), что любители, после подобных киятров, чувствовали охоту полюбоваться, не в счет абонемента, еще новой сценой, и для этого не давали ему ни условленных денег, ни своих объедков, ни своих опивков. Тогда Степинька искренно и глубоко оскорблялся. Тогда шел он подальше от ненавистных ему глаз малинникской публики, робко и уничиженно забивался на какой-нибудь стул, в самый темный угол, кручинно и тяжело опустив на руки свою горемычную голову, и по омраченному, угрюмому лицу его в молчании текли горькие, тихие слезы.

О чем тогда плакал шкт малинникских парий? С досады ли от своей неудачи? О неудовлетворенном ли голоде и жажде водки? О своей ли сладкой, но обманутой мечте и надежде на эту водку, или о своем погибшем, поруганном и раздавленном достоинстве человеческом? О чем он так горько и тихо плак
Страница 60 из 159 Следующая страница