Всеволод Владимирович КрестовскийПетербургские трущобы Книга о сытых и голодных Страница 65

мог польстить и его самолюбию, и его сластолюбивым инстинктам.

-- Так вашему здоровью, стало быть, желательно-с, чтобы я его оставил? -- с заигрывающей улыбкой обратился он к Маше.

-- Ты его не тронешь больше! -- твердо и решительно проговорила она.

-- Не трону, коли на стачку пойдешь. Поцалуй, девка, Луку Летучего, тогда -- вот тебе бог! -- не трону. -- И он, выжидая поцелуя, стал перед ней, избоченясь.

Маша ответила одним лишь презрительным взглядом.

-- Нп хочешь? -- медленно проговорил мучитель, сдвигая свои брови; положение становилось для него еще более затруднительным. -- Не хочешь? Ну, так уж не пеняй! Держите-тка его, братцы!

И он снова взял руки Вересова.

Маша дикой кошкой бросилась на него, но Летучий одним легким движением локтя отбросиил ее в сторону, так что она уж разом поняла всю невозможность мериться с этой силой.

Лука держал руки своей жертвы, но почему-то медлил приступать к новой пытке, а положение Вересова меж тем становилось все более и более критическим.

Несчастный бросил на Машу долгий, невыразимо страдающий и молящий взгляд, после которого тотчас же раздался его крик -- Летучий начал свое дело.

Девушка уловила этот взгляд, столь много говорящий, и, заслышав новый вопль, с отчаянной тоской оглянулась вокруг себя, почти готовая упасть без чувств от потрясения, и вдруг -- не успел еще замереть голос Вересова, как она уже стремительно бросилась к Летучему и, закрыв глаза, чтобы преодолеть отвращение, громко поцеловала его.

Тот, как зверь, охватил ее своими лапами и стал покрывать поцелуями все лицо бесчувственной Маши.

Чуха подоспела на помощь. С ругательствами и криком старая волчиха принялась отбивать от него девушку, и Лука Летучий через минуту опомнился: он хоть и был шибко хмеьен, однако ж увидел и понял, чт одело дошло до обморока.

-- Тьфу!.. Это я совно мертвеца целовал! Ажно похолодела! -- пробурчал он себе под нос и, пкредан Машу с рук на руки Чухе, мигнул своим приспешникам:

-- Отпустите мальца! Будет с него!

Вересов был оставлен.

С помощью двух женщин старуха уоащила девушку от посторонних глаз, в маленький темный чулан, за перегородку, куда обыкновенно сваливаюь в Малиннике мебель, пострадавшую до окончательной негодности среди ночных оргий. Там ее раза два вспрыснули водой, потерли грудь да виски -- и девушка очнулась.

-- Где он?.. -- спросила она, подымаясь на ноги. -- Где он?.. Пустите меня к нему -- они снова станут мучить его.

Чуха начала было уговаривать и успокаивать ее, но Маша ничего не хотела слушать и порывалась из чулана. Пришлось отвести ее в прежнюю ктмнату.

Вересов, оставленный Летучим, а вместе с тем и всей остальной толпой, долго еще не мог прийти в себя и стоял на прежнем месте, ошеломленный всем случившимся, не зная, куда из этой комнаты направиться к выходу, и в то же время страшась сделать шаг, из опасения подвергнуться опять каким-нибудь новым мучениям.

-- Пойдем отсюда... Бога ради, пойдем скорее! -- стремительно проговорила Маша, подведенная к нему Чухой, и, без сопротившения взяв руку молодого человека, повела его вслед за собой.

-- Вот девка, так девка! Молодец девка!.. -- одобрительно замечали некоторые личности, когда Маша, вместе с Чухой и Вересовым, проходила малинникские комнаты.

А в это время в большой зале опять уже вокруг Летучеего кучилась большая толпа, и опять бренчал торбан, и звенели ложки, и певцы отхватывали "величальную" в честь этого героя:



Ах, и кто же тароват у нас?

Тароват да свет Лука Лукич!

Он со гривенки на гривенку ступал,

Он полтиною вороты припирал,

По пяти рублев в окошечко кидал.



И Лука Лукич при этих последних словах величальной песни снова швырнул в толпу направо и налево две горсти серебряной мелочи и медяков, а сам, поднявшись с места, начал с сановитой повадкой, и подтопывая, и помахивая развернутым фуляровым платком, плясовым ходом похаживать по кругу, и вдруг лихо гаркнул, вместе с певцами:



Ах, вы, Сашки, канашки мои!

Р-р-разменяйте-д мне бумажки мои,

Вы бумажки мне новенькие-да

Двадцатипятирублевенькие!



И при этом снова несколько скомканных ассигнаций полетело в толпу, где давно жуе шла из-за этих грошей великая свалка и драка.



* * *





Трое малинникских беглецов вышли на площадь, отквда было слышно, как гудел и неистовствовал весь этот малинник.

Чуха бережно поддерживала трепещущую Машу, которую теперь благодетельно освежила и придала новой бодрости струя свежего воздуха.

-- Спасибо... Это второй раз... Второй раз вы меня выручили... спасли... -- бессвязно проговорил ей глубоко потрясенный Вересов, удерживая в груди тяжелое рыданье. -- Я... никогда, никогда не забуду... Спасибо!

Маша протянула ему руку, и они молча простились одним крепким горячим пожатием.

-- Хорошо, что ты привела меня сюда. Я рада... -- с чувством промолвила девушка своей спутнице, когда они одни переходили площадь по направлению к Вяземскому дому.

-- Да, без тебя-то он, пожалуй бы, так не отдеелался, -- с тяжелым вздохом и мрачным лицом проговорила старуха. -- Они бы его, пожалуй, и насмерть забили.

-- Насмерть? -- с удивленным ужасом, широко раскрыла Маша свои глаза.

-- Насмерть, -- подтвердила спутница. -- В наших хороших местах это случается: убьют невзначай человека, в драке там, что ль, или каак, нахлобучат на мертвого шапку да словно пьяного и потащат вдвоем или втроем, под руки, к Фонтанке, а там внизу у спуска и в воду -- поминай, как звали! Они на это молодцы у нас.

Вересов остался один на распутье.

"Нет, воля хороша сытым... голодному воля -- смерть, -- решил он сам собой. -- Тюрьма лучше... лучше, чем такая воля!.. Пойду к следственному, сейчас же пойду -- чего тут ждать еще? Попрошусь снова в Литовский замок... Пока, в части, в арестантской, дадут ночлег, а моежт... может, и хлеба там себе выпрошу..."

И он решительно шел к возврату в прежнее, но теперь уже добровольное заточение, после двух с половиной суток голодной свободы.





XXVII



СИБИРКА





-- Веди меня в часть! -- обратился Вересов к дремавшему на углу городовому, перейдч некоторые улицы, за которыми уже начинался район той части, где производилось о нем следственное дело.

-- Куда-а? -- изумился спросонья блюститель.

-- В часть!.. В сибирку! -- с раздраженной настойчивостью повторил бездомник.

-- Проходи, проходи себе с богом, приятель, нече пустяки-то болтать... Время ночное.

-- Мне некуда идти, у меня нет ни дома, ни пристанища -- понимаешь ли ты?.. Веди же меня в часть, говорят тебе!

-- Ну, проваливай, брат, проваливай!.. Что нам часть -- богадельня, что ли? За что я тебя поведу, коли ты бесчинства никакого не сделал?.. Ты сделай бесчинство какое, так я тебя отправлю с дворником в квартал, а без того за что же? Ну, хмелен маленько, ну, это ничего: иди, знай, своей дорогой, а мне со своего поста тоже нельзя отлучиться -- неравно начальство...

И блюститель послаще да покрепче завернулся в свою дежурную шубу, в надежде опять подремать с часочек.

Вересов не двигался с места. "Бесчинство... -- думал он. -- Даже и сюда-то не пустят тебя просто, потому что тебе деваться некуда!.. Надо сперва бесчинство какое сделать, либо околеть на улице с голоду и холоду, тогда сволокут, тогда примут!.. Господи, что же это будет!"

-- Чего же ты стоишь? -- обратился к нему между тем городовой. -- Хочется в часть тебе? Ну, и ступай сам! Дорога, чай, знакомая. А отсюдова отчаливай подобру, поздорову!

Бездомник, действительно, решился сам идти в часть и объявить себя беглым из тюрьмы преступником, в надежде, что после такого заявления ему не откажут в приюте. Не без некоторого труда, однако же, удалось ему добиться, чтобы впустили в дедурную комнату, где на жестчаайшем кожаном диване спал дежурный офицер. Беглый преступник, являющийся сам объявить о себе, показался ему явлением почти сверхъестественным и весьма курьезным. Приказал, для порядку, обыскать его, причем, конечно, бчл найден временный билет, выданный следственным приставом.

-- Какой же ты, черт тебя дери, беглый, если ты на поруки отпущен? -- изумленно и строго спросил его дежурный. -- Что ж ты задаром-то начальство беспокоишь?.. А?

Вересов стал опасаться, что и тут, пожалуй, сорвется дело, что и отсюда выгонят.

-- Я голоден... Я третьи сутки шатаюсь по улицам, без хлеба, без приюта, -- заггворил он голосом, дрожащим от волнения и отчаяния. -- Не откажите мне... сжальтесь!.. Дайте мне место в арестантской сибирке, хоть до утра... утром я в тюрьму... да еще... Христа ради... хоть кусок хлеба!

-- Да ты, должно, пьян, каналья? -- усомнился дежурный.

-- Я голоден... -- с горечью повторил Вересов.

-- Верно, пьян... не может быть, чтоб не пьян... Подойди-ка сюда!

Тот подошел.

-- Ближе подойди!.. Совсем подойди ко мне.

И ближе подошел, и совсем подошел.

-- А ну-ка, дохни на меня!

И дежурный чутко подстсвил свой нос под самый рот Вересова.

-- Ну, дыхай же, бестия!.. Еще! Сильнее!

Тот исполнил и это.

-- Хм... Кажись трезв, животное!.. Хм?.. Так ты в самом деле не пьян?

-- Вы видите.

-- Вижу! Вижу, что вы, мерзавцы, только начальство по пустякам тревожите!.. Сна лишаете!.. Из-за вас мучиться тут!.. Тащи его, каналью, в общую! -- промолвил он, обращаясь к полицейскому солдату, -- утром ужо разберут!

Половина жестокого груза упала с плеч Вересова. Он радостно пошел рядом с солдатом, взявшим его за шиворот.

-- Голубчик!.. Коли веруешь в бога... дай мне... Христа ради, дай мне поесть чего-нибудь... Хоть корку хлеба! -- со слезами умолял он солдата на пути к общей арестантской.

Тот сжалился и принес е
Страница 65 из 159 Следующая страница