х благ, получал от него по мелочам весьма изрядное количество денег, которых вполне хватило бы для него, чтобы жить не нуждаючись и даже с некоторой, возможной для него роскошью.
-- Мой милый гпаф, -- рассудительно возразил ему, однажды Катцель, когда тот развил перед ним подобные согбражения ссои касательно Фомушки, -- мы с вами имеем, конечно, средства, чтобы жить не нуждаючись и даже с возможной для нас роскошью, и однако ж... однако ж мы продолжаем мошенничать, из желания иметь как можно больше, чтобы жить еще роскошнее. То же самое и ваш милый Фомушка, которого я вполне уважаю.
-- Такова уже натура, и против натуры не пойдешь! -- заключил Herr Катцель.
И он был прав. Действительно, такова уже была у Фомушки натура, что отказаться от одного мошенничества ради другого он чувствовал себя не в состояини. Ему бы хотелось обоим разом предаваться. Видит он, что дело с бумажками еще только подготовляется, что заработки от него принадлежат пока будущему, и думает: "Что же я стану задаром время-то золотое терять?" И поэтому отнюдь не терял его даром. Хотя он и точно получал от графа порядочные деньжишки, однако подобного рода получения как-то мало удовлетворяли блаженного. "Это что за деньги! -- размышлял он порою. -- Это все равно что ты их на улице нашел: сами собою, задаром в твой карман приплывают. Это, по-настоящему, не деньги, а вот деньги, которые ты сам своей сметкой, своими мозгами да своими руками добудешь себе -- ну, тут уж выйдет статья иная!" Старые привычки брали-таки свою силу над Фомушкой-блаженным. Бесшабашная, пройдошная натура его не могла помириться с тем относительно спокойным и довольственным существованием, какое доставляли ему подачки графа Каллаша. Эти старые привычки тянул иего на свою сторону, заставляли по-прежнему простаивать, купно с Макридой и Касьянчиком, на паперти Сенного Спаса, корчить из себя юродивого, таскаться по перекусочным да по разным трущобам, сговариваться с Гречкой об убийстве росьовщика Морденки, и, наконец, ни с того, ни с сего, ради одной только привычки, украсть при выходе от всенощной бумажник купца Толстопятого -- обстоятельство, как известно, доведшее его до "дядина дома", из коего освободился он благодаря лишь ходатайству великосветскоы сердобольницы. Тут уж именно действовала одна только "натура", одни лишь привычные инстинкты, и больше ничего.
По выходе из тюрьмы, живя в богадельне, он наведывался к графу Каллашу, но -- увы! -- банк темных бумажек не приносил еще никаких положительных результатов. Доктор Катцель все еще делал опыты, достигая разных усовершенствований, изготовлял пробные ассигнации, но... эти ассигнации все еще не подходили к искомосу идеалу. Хотя каждая новая проба значительно приближалась к нему, однако до тех пор, пока этот заветный идеал не удовлетворен в совершенстве, доктор Катцель не решался выпустить ни одного экземпляра из своей лаборатории. Он упорно боролся с нетерпением своих сотоварищей, особенно же с Каллашем; дело доходило до крупных и горячих разговоров, и все-таки в конце концов настаивал на своем, и те ему уступали.
-- Если уж делать, то делать так, чтобы это было достойно порядочного человека! -- убеждал он их в минуты подобных споров. -- Иначе, возьмите вашего Фомку, и пускай он, а не я, занимается в этой лаборатории! Грубых подделок и без того довольно гуляет по свету, а я хочу сделать так, чтобы потом, в случае печального исхода, мне, учееному химику, не пришлось бы краснеть за свое изделие и за свое знание. Для вас же будет лкчше, -- говорил он, -- если потом вы сами не отличите их от настоящих: тогда мы будем свободно и смело являться с ними хотя бы в государственный банк, для размена!
Этот энергический жар и уверенность, с которыми приводил доктор свои доказательства, и это совершенствование, замечавшееся в кредитках после каждого нового опыта, убеждали членов в справедливости его слов и доводов, так что они единодушно решались ждать того времени, когда наконец труды и усилия обер-фабриканта увенчаются полным успехом.
Приходилось ждать и Фомушке, хотя он и не был посвящен в эти споры и успехи доктора. Но столь долгое ожидание погоды, сидя у моря, начинало уже немножко надоедать ему. "Видно, дело не путевое, и надо так полагать, что ничего иэ него не вытрясется! Ничего клевого не выйдет!" -- стал иногда подумывать Фомушка с кислой улыбкой сомнения, близкого к полному разочарованью.
LXVI
ПОСЛЕДНЯЯ ПРОСЬБА -- ПОСЛЕДНЯЯ МЫСЛЬ
Когда в обыкновенной тюремной "мышеловке" арестантку привезли с Конной площади обатно в тюрьму, она была уже очень слаба и едва-едва лпшь на ногах держалась.
Минуты, пережитые ею в последнее утро, казалрсь, совокупили в себе все те страдания, которые перенесла она со времени первой катастрофы до того мгновенья, пока дверца фургона не скрыла ее наконец от тысячи глаз любопытной толпы. Но ко всему, что в течение долгого времени накопилось в груди этой женщины, путешествие на Конную площадь надбавило теперь последнюю гирю, которую ужен е в состоянии был выдержать организм ее. Нервическое потрясение оказалось столь велико, что из тюремной конторы Бероеву прямо отправили в лазарет, который для женщин помещается в верхнем этаже их "дядиной дачи".
Вскоре у нее начался значительный упадок сил и с каждым часом все шел прогрессивнее. Сознание, впрочем, ни на минуту не покидало больную -- рассудок ее был совершенно ясен.
Пришел доктор, пощупал пульс и весьма сомнительно покачал головою.
-- Ну, что?.. Как? -- спросила его тут же у постели лазаретная надзирательница.
-- Да что... Очень плохо.
Бероева открыла глаза и жадно старалась ловить полушепот этих людей.
-- Но все-таки есть надежда? -- спросила надзирательница.
-- Мм... н-да, пожалуй... однако очень мало.
-- Вы полагаете, стало быть, что умрет?
-- Н-да... мне кажется, не вынесет... Упадок сил чересчур уж велик.
-- Да и как быстро наступил-то он!.. И все сильнее, все сильнее ведь!
-- Это-то и скверно.
-- Что ж тут делать теперь?
-- Ну, пропишем что-нибудь... посмотрим... может быть... только едва ли...
Бероева слышала кое-что из этого разговора -- об остальном она догадалась, и сердце ее сжалось тоской и холодом. Смерть... она не думала, чтобы смерть была так близка... она не чувствовала и не ждала ее. Смерть! -- и эта мысль испугала больную.
Мысли ее стали мешаьься, путаться, в ушах зазвенел какой-то смутный шум, глаза смыкаются невольно, как бы под обаянием неодолимой дремоты, и наконец наступает какое-то сладаое, дурманящее забытие.
Сын Эскулапа, для успокоения совести, прописал какое-то снадобье, с которым часа полтора спустя сиделка подошла к постели Бероевой и растолкала спящую.
Та с усилием открыла глаза. Пробуждение от этого сна опказалось ей тяжким и сопровождалось тем нудящим ощущением тошноты, которое подымается в груди перед обмороком, а иногда в первые мгновенья после него.
-- Лекарство прими, -- предложила сиделка-арестантка.
-- Не надо... -- слабо проговорила больная, которую от этого чквства дурноты еще более клонило ко сну: организм просил полного успокоения.
-- Да все ж-таки прими, моя милая, -- ведь дохтур приказал, -- убеждала сиделка, продолжая тревожить ее расталкиванием.
-- После... -- чуть слышно ответила Бероева.
-- Да как же так?.. Я, право, не знаю... я надзирстельнице кликну -- пущай она сама, как знает.
-- Оставь, Христа-ради... дайте мне покой.
-- Да ведь приказано!
Встретя столь настойчивое сопротивление, Бероева нервно, хотя весьма слабо, заметалась на своей койке. Это требование только сильнее раздражало ее, произведя конвульсивно-лихорадочные содрогания во всем теле.
-- Бога в тебе нет, что ли! -- укоризненно накинулись на сиделку несколько больных арестанток. -- Не видишь разве! -- Все равно помрет... Оставь ты ее, не мучь напоследок -- уж и без того ей вдосталь пришлось сегодня... совсем помирает ведь.
Общая укоризна подействовала: сиделка, поставив склянку на стол, отошла от постели.
Но зловеще в ушах Бероевой раздались слова арестанток:
-- Все равно помрет... совсем помирает.
Ужасная мысль о близости смерти снова мелькнула в ее уме пугающим призраком, и на этот раз больная решилась собрать все скудные силы, какими владела в эту минуту.
-- Мавру Кузьминишну... голубушка, Мавру Кузьминишну, -- слабо пролепетала она, обратив молящий взор к своей лазаретной соселке, лежавшей на рядом стоящей койке, -- бога ради, Мавру Кузьминишну! - - умоляющим стоном повторила она.
И через несколько минут надзирательница уже держала ее холодеющие руки.
-- Мавра Кузьминишна... тут у меня в ладонке, на шее... вы знаете... вместе с крестом старинный рубль зашит... старинный рубль... от дочери... Снимите с меня...
Старушка исполнила ее желание, и Бероева слабою рукою поднесла к губам свою заветную память. На глазах ее появились слезы.
-- Бедные мои дети! -- горько прошептала она, продолжительно прильнув к этой ладонке. -- Не увижу больше...
Мавра Кузьминишна и больная соседка поддерживали слегка ее голову. Остальные внимательно и в каком-то благоговейном молчании следили со своих кроватей за этою грустною сценою.
-- Я умру, говорят они... Нет... Боже мой, нет!.. Неужели... Смерть... Но... если я умру, -- продолжала больная, в борьбе с этой мыслью, тихо взяв руку надзирательницы, -- напишите к родным -- вы знаете куда... Жив ли он, и что с ним... Если он жив -- муж мой -- пускай ему скажут, что я и в последнюю минуту о нем да о детях несчастных поминала... Он любит нас... А тем, врагам нашим... бог с ними! Я прощвю им... Пусть и он простит...
И новыр слезы полились из глаз умирающей.
-- Теперь -- моя последняя просьба... последнее желание... бога ради, сделайте это... Для умирающего человека можно, -- продолжала она, подняв на старушку молящи
Страница 8 из 159
Следующая страница
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 60]
[ 60 - 70]
[ 70 - 80]
[ 80 - 90]
[ 90 - 100]
[ 100 - 110]
[ 110 - 120]
[ 120 - 130]
[ 130 - 140]
[ 140 - 150]
[ 150 - 159]
