Всеволод Владимирович КрестовскийПетербургские трущобы Книга о сытых и голодных Страница 86

хнулась настежь и осталась в таковом положении, ибо сгущенная и донельзя спертая атмосфера ночлежной требовала немедленного очищения. Там угрюмо царила злейшая зараза. В открытую дверь повалили седые клубы холодного воздуха, и этим же путем можно было видеть часть того, что в данную минуту происходило на галерее.

Там среди грязнейших луж, где еще валялись некоторые из тех непроспавшихся бездомников, что ищут себе ночного приюта по дворам да на этой галерее, стояли две молоденькие девушки перед дымящимися котлами. Одна продавала похлебку, другая -- вареный картофель, а рядом помещались пирожник, сбитенщик и саечник. Эту группу тесно обступала толпа разношерстного нсроду, который только что повысыпал сюда из ночлежных и голодно жрал все эти снеди.

Среди общего гула и говора то и дело раздавались возгласы продавцов: "Кому картошки! Похлебочки!.. Пироги горячи, горячи из печи! Сбитень московский, сахарный, медовый, на скус бедовый, с перцем, с сердцем, с нашим удовольствием!" Все это покупалось нарасхват и пожиралось торопливо, на ходу, причем иногда впопыхах да в суетливой толкотне иной кусок падал на пол, и к нему тотчас же протягивался проворный десяток голодных, но бессребренных рук, и подымался при этом новый взрыв гаму, ругани, споров, что зачастую вершалось и добрыми зуботычинами.

Тут уже на первый план выступал один только голод.

Хозяйка пересчитала всю выручку и затопила печь. Комната наполнилась едким дымом.

Обычный день Вяземской лавры начался обычным своим порядком.





XLI



ЧТО КАЗАЛОСЬ СТРАННОЙ СЛУЧАЙНОСТЬЮ



ДЛЯ МАШИ И ДЛЯ ЧУХИ





К десяти часам утра в ночлежной осталось очень немного народу. Все, что населяло ее ночью, разбрелось по разным концам города с тем, чтобы к вечеру опять вернуться в дом Вяземского. Из тех же, которые остались, двое были хворых и лежали на нарах; кучка игроков в косточки значительно умалилась, но все-таки наступившее утро вызвало продолжение игры: в этом углу то и дело звякали крупные медяки и раздавались крупные ругательства, сопровождавшие споры из-за расчетов. Чиновник, обитавший за перегородкой, удалился по своим делам, а оставшиеся дети разбрелисл канючить на улицах христаарадное подаянье, за исключением старшей девятилетней девочки, и то потому, что на руках ее оставался больной ребенок, которого, за неимением матери, вскармливали на соске. Непрестанный тоскливо-больной плач и визг наполнял собой комнату. Сестгенка нянчила младенца как могла: носила на руках, баюкала, совала в рот грязную соску и наконец озлобленно выбилась из сил, видя совершенную тжетность всех своих терпеливых страданий.

Маша не могла равнодушно переносить эту сцену. Крик ребенка и вид измучившейся девочки томили ей душу. Она взяла у нее дитя к себе на рыки и стала баюкать его.

Девочка, воспользовавшись этим маленьким одолжением, тотчас же дала стрекача на улицу: ее тоже одолевало понятное желание заработать лишний христарадный грош, на который можно купить несколько паточных леденцов в мелочной лавочке. Дитя, без сорочки и пеленок, было голяком завернуто в какое-то грязное, дырявое лохмотье, из которого клоками торчала слежавшаяся вата.

-- Экий несчастный ребенок! -- с участием и как-то жутко проговорила Маша, глядя на малютку. Она безуспешно укачивала его на руках: ребенок не спал и не брал соски.

-- Бывает и хуже, -- заметила Чуха тоном, по-видимому, равнодушным; но чуткое сердце молодой девушки подметило в нем, что это было равнодушие глубокого и притом застарелого отчаяния. Она с удивлением вопросительно взглянула на старуху.

-- Да, бывает и хуже, -- повторила та, как-то сдержанно вздохнувшм из глубины души и безразлично отведя взор куда-то в сторону.

-- То есть, как же это?.. Хуже-то уж едва ли: нищета и болезнь... И скказать-то он не может, что у него болит, -- заметила Маша.

-- Ты, милая, спрашивашеь, как это хуже? -- возразила Чуха, с желчно грустной улыбкой. -- У этого все-таки есть отец да сестренка: доглядят, когда надобно, а есть, у которых ни отца, ни матери, ни доброго человека... Растет себе, как былина на битой дороге... Есть такие, что ни в жизнь не увидят и не узнают отца с матерью. Этим-то хуже.

Маша немножко раздумалась над словами старухи.

-- Я сама из таких, -- проговорила, наконец, она тихо и как бы сама с собой. -- Только меня-то добрые люди подняли на ноги, а отца с матерью тоже не знавала.

Чуха поглядела на нее с пристальным вниманием.

-- Да ты из каких? -- спросила она.

-- А право, и сама не знаю! -- пожала плечами девушка. -- По паспорту -- из здешних мещан.

-- Да взглянуть-то на тебя, ты, кажись, не похожа, чтобы из грубой работы? -- заметила старуха, окинув ее новым взглядом, которым она делала как бы проверку для подтверждения себе своего мнения.

Маша в ответ на это только улыбнулась несколько странным, загадочным образом.

-- Нет, в самом деле, мне так кажется, -- проговорила Чуха.

-- А мне кажется, что ты не совсем-то похожа на здешних, -- в свою очередь, заметила ей девушка. -- Ей богу, правда! -- подтвердила она с доверчиво открытой искренностью. -- Мне вот тоже кажется, что ты и сама... не простая.

-- Хм... может быть... -- ответила старуха с точно такой же странной, загадочной улыбкой. -- Здесь ведь всякие есть между нашей сестрой. Да я не про то говорю, кто из дворян, кто из мещан, авзглянуть, например, на тебя, так видно, что живала ты хорошей жизнью, иных людей видала... Это уж всегда на человеке след какой-то остается -- его не скроешь.

-- Видала я всяких! -- горько вздохнула Маша. -- Были на моем веку и хорошие, честные люди, а были такие, с которыми... не приведи бог никому столкнуться в жизни.

Слово за словом, разговор тянулся в этом направлении и все становился теплее да откртвеннее. Душа молодой девушки слишком была переполннена всяким горем, и это горе она поневоле принуждена была до сих пор глухо таить в себе, не имея близкого, сочувственного сердца, перед которым могла бы открыть все, что так давило и глодало ее, и тем хотя несколько облегчить себя. Сердце ее было слишком молодо и натура слишком нежна для того, чтобы могла она удовлетвориться страданием скрытым, молчаливым и гордым этою молчаливостью. Ей хотелось облегчения, хотелось доброго участия и поддержки. Их искала ее душа инстинктивно, потому что в этом облегчении и поддержке она обрела бы себе хоть немного новых сил и твердости для дальнейшего существования, подернутого для нее такой черной непроницаемостью. И теперь эта отрадная минута наступила.

В Чухе она с первого почти мгновенья сердцем учуяла хорошего, доброго и честного человека. С этой женщиной, казалось ей, можно говорить по душе: она не продаст, не насмеется, не оттолкнет тебя, она поймет все твое горе, поймет, быть может, по собственномуу опыту. И Маша, мало-помалу, рассказала ей свою жизнь в Колтовской у Поетиных, с ее светлыми воспоминаниями; рассказала то странное и непонятное ей самой участие в ее судьбе, которое принимала загадочная генеральша фон Шпильце; откровенно передала, как гнусно, каким подлым обманом распорядилась она ее неопытностью, как бросила ее в руки любовника и как, наконец, поступил с нею этот любовник. В голосе ее дрожали слезы и негодование. Чуха слушала с возрастающим вниманием и участием.

-- Как зовут этого подлеца? -- спросила она с чувством глубокого презрения.

Маша потупилась. При этом слове, которое с такой беспощадностью заклеймило любимого человека, ей стало больно выдать на позор его имя: воспоминание любви все еще не заглохло, не зачерствело в ее серцде. Ей было больно, и в то же время она ненавидела, она точно так же презирала его.

-- Зачем скрывать! -- с горечью продолжала меж тем старуха. -- Если публично объявляют карманного вора, так неужели этот заслуживает, чтобы его скрывали из деликатности? Вздор... Если подлец -- пусть всякий знает, что подлец, мол! Разве он лучше?

Маша вся вспыхнула ярким румянцем и все-таки длила свое молчание.

Чуха участливо заглянула в ее глаза и кротко взяла ее руку.

-- Ты, видно, все еще любишь его? -- тихо проговорила она.

Маша вздрогнула, словно бы испугалась этого слова.

-- Я?.. Я люблю его?.. О нет, нет! Боже меня избави! -- быстро и энергично заговорила она. -- Нет, князь Шадурский не стоит любви честной женщины.

При этом имени Чуха, уже в свою очередь, вздрогнула и изменилась в лице.

-- Шадурский?.. Князь Шадурский?! Как его зовут?.. Как зовут его?.. Имя? -- быстрым шепотом и в сильной тревоге заговорила она, крепко сжав Машину руку.

Девушка глядела на нее с великим изумлением.

-- Владимир, -- было ее едва слышным ответом.

-- Владимир? -- подхватила Чуха, широко раскрыв свои черные и в ту минуу сверкавшие глаза. -- Владимир, говоришь ты? Да уж не Дмитриевич ли, по батюшке? -- добавила она с злорадно саркастической улыбкой в лице и голосе.

-- Да, Владимир Дмитриевич.

-- А!.. Так это, значит, сын, да, сын... -- раздумчиво, медленно и словно бы сама с собою проговорила пораженная Чуха, глядя неопределенно в землю.

С минуту длилось молчание. Затем она тихо поднялась с места, медленно выпрямилась под глубтким вздохом и стала перед Машей, неотводно глядя на нее своими грустными глазами, тогда как у самой на губах мелькала какая-то иронически странная и нервная улыбка.

-- Наша судьба похожа, -- заговорила она. -- Со мною отец то же сделал... отец его -- князь Дмитрий Платонович Шадурский... Это у них, должно быть, родовое... Сынок-то, стало быть, не из роду, а в род пошел... Оно так и следует: "C'est le principe"!* -- прибавила она с глубочайшим презрением и великой ненавистью. -- Но... ты все-таки счастливее меня! -- вырвалсяу нее горький и тяжелый вздох. -- У тебя хоть ребенка не было, а я от него дочь имеда, и эту дочь они от меня украли... Понимаешь ли ты: от матери дочь украли!.. Запрятали
Страница 86 из 159 Следующая страница