Всеволод Владимирович КрестовскийПетербургские трущобы Книга о сытых и голодных Страница 90

а голову и с внутренним усилием прошептала:

-- Вон, вон отсюда!.. Скорее вон!.. Сил моих нету!..

Старуха сама была потрясена, а вид этой несчастной девушки еще увеличил ее тревожное, смутное состояние. Она молча взяла Машу под руку, бережно свела ее с лестницы и повела вон из Вяземского дома.



* * *





Описывать далее импровизированную свадьбу идиотов нет ни малейшей возможности для печатного слова. Довольно сказать одно, что затея, наконец, удалась двум мордобийцам солдаткиной квартиры. Идиоты были повенчаны; публика, наслаждавшаяся отвратительным зрелищем, хохотала под звуки шарманки и разошлась необыкновенно довольная спектаклем. Наконец, та часть этой публики, на которую устроители идиотской свадьбы имели свои расчеты, достаточно напоена и обыграна в карты и кости. Безобразная оргия и игра длились до самого утра, после чего обыгранные и пьяные игроки были вытолканы взашеи, а барыши разделены между солдаткой и двумя ее приспешниками.





XLIII



КЛОПОВНИК ТАИРОВСКОГО ПЕРЕУЛКА





Низенькая комнатка в два окна, оклеенная шпалерами, освещалась лампой, повешенной на стену. Комнатка была перегорожена досчатою перегородкой, не доходившей до потолка, и разделялась на пять или на шесть узеньких, тесных и темных клетушек. Оба низкие маленькие окошка до половины закрывались белой и красной шторкой на вздержках, дабы с улицы не было видно, что творится внутри, так как эта комнатка помещалась в нижнем этаже огромного каменного дома и окнами выходила на Таировский переулок, что выходит с Сенной на Садовую. На стенах этой комнатки висели две-три раскрашенные литографии, из коих одна изображала какую-то торжественную церемонию, а две остальные -- сентиментальные сцены кавалера с дамой. К одной стене приткнулись убогие, допотопные клавикорды, к которым страшно было прикоснуться -- до того они дребезжали и шатались на непрочных ножках. Клавикорды наверное отжили Мафусаилов век, в чем можно было вполне удостовериться, взглянув на пожелтелые, истершиеся клавиши; и все-таки, несмотря на свое инвалидное долголетие, инструмент продолжал каждый вечер и каждую ночь доброосовестно отбывать свою музыкальную службу. За клавикордами восседала растрепанная, рябая, пожилых лет особа, в весьма большом дезабилье и с грустной сентиментальностью аккомпанировала своему пьяновато-сиплому, разбитому голосу весьма чувчтвительный романс, причем ей никак не удавалоьс выговаривать чисто букву "С", вместо которой все выходило у нее шепелявое "Ш".



Ят иха, шкромна, уединенна,

Цельный день сижу анна,

И сижу амнакнавенно

У камина блишь окна,



выводила девица свои чувствительные ноты, причем на слове "у камина" взвизгивала во весь оплный голос. На следующем куплете, под ту же самую музыку и под тот же мотив у нее выходил уже новый "романеф":



Гушар на шаблю опирался,

Надолго ш милой ражлучался.

Прости, крашавица, слезами,

Амур все клятвы наши пишит

Штрелою на воде в воде.



Девица вздыхала и пела, пела и вздыхала, а по комнате в это самое время бродили с перевальцем еще три или четыре подобные же девицы, из коих одна кушала луковку, а другая курила махорчатую папироску, тогда как две остальные поднимали промеж себя звонкую тараторливую перебранку.

-- Ну, признавайся! Слукавилась? Слукавилась? -- наступала одна и голосом и руками.

-- Чего признавайся! -- отмахивалась другая. -- Разве ты мне духовный отец аль последний коннц?

-- Пущай глаза мои лопнут!

-- Не бойсь, не лопнут!

-- Нет, лопнут! Лопнут!.. А ты -- никогда ты меня не порочь, потому -- я хорошая девушка, а ты под присягу поди!

-- Пойду ли я присягать? Нешто я дешевле тебя?

-- Желтую б заплатку тебе на спину, коли так, да за город?

-- Сама, сама была запрещена в столице!

-- Эх ты, ноздря! -- с величайшим презрением брякнула, наконец, одна из спорщиц, и это слово, как фитиль, приложенный к пороху, произвело взрыв: обе кинулись в цепки, поднялась драка, полетели клочья.

-- А!.. Наше вам! Четыре здоровья, пята легкость! -- раздался вдруг звонкий, веселый голос, и в распахнувшихся двепях показалась представительная фигура Луки Летучего.

-- Важная лупка! Инда перье летит! Катай, марухи! Лупи, котята! Жарче! -- возглашал Лука, вступая в комнату. -- За што ломка идет? -- обратился он к особе, жевавшей луковицу.

-- Да уж у них дело такое, примером, что у той петельки, а у той кнючечки, а застегнуться не могут: вот и драка схватилась.

-- Ну, и пущай их, коли развлечение такое! Оно не стольки чувствительно, скольки занимательно. А ты мне, мадам, "Муфточуу" взыграй -- очинно уж люба мне эта самая ваша песны, -- отнесся гость к музыкантше, -- "Муфточку", значит, да две пары писка выставьте, потому благодушествуем.

И он швырнул на стол желтенькую ассигнацию.

-- Ну, марухи, одначе же будет вам драться! Не мешайте мне песню слушать!

Марухи все-таки дрались, и потому Лука нашел себя вынужденным взять за шиворот одну, взять з шиворот другую, приподнять обеих на воздух, слегка потрясти, покачать и со смехом поставить наземь друг против дружки.

-- На всяк день, на всяк час помни, что ты есть баба, -- внушительно обратился он к той и другой, выразив почему-то в слове "баба" великое свое презрение, так что тем оно даже и обидным показалось.

-- Да я-то -- баба, с какой хошь стороны поверни, все буду баба! -- раззадорилась марушка, войдя в азарт уже против Летучего и позабыв свою антагонистку. -- А ты...

-- Что, небось, дурен, скажешь?

-- Сам знаешь, каково кроен да шит.

-- А что ж? Ничего: дурен, да фигурен -- в потемках хорош.

-- Хорош, кабы не пархатный!

-- Чево-о-с?.. Можкшь ли ты, насекомое ты эдакое, можешь ли ты мне слово такое сказать? Никак того моя душа не потерпит, и как есть я купец...

-- Купец и зрабочего дома! -- перебила марушка.

-- А по-твоему -- кто?

-- По-моему, бубновый туз в кандалах -- вот кто по-моему!

-- Хм... Тэк-с!.. Пожалуй, хоть я и туз, да только козырный, -- бахвалился Лука, избоченясь и расставляя ноги, -- а ты -- той же масти дама, а туз даму бьет.

И в подтверждение этой теории он совершенно спокойно одним ударом упражнил над ней свою руку.

Та с визгом опрокинулась навзничь, а Лука, словно ни в чем не бывало, подал встревожившейся музыкантше трехрублевую бумажку и сел на стул у окошка.

-- Отдай это ей, мадам, на пластырь, да убери ее куда подале, потому, -- не по сердцу мне такая концерта, -- пояснил он музыкантше, принимаясь за пиво. -- Да накажи ты ей, пущай мне спасибо скажет, потому, говорю тебе, благодушестввуем!.. Я нониче добрый, совсем добрый, право!

И, отвернувшись к окну, он раскрыл форточку, объявив, что больно жарко ему, и машинально стал глядеть в нее на улицу.

Вскоре на панели остановились две женские фигуры. Они разговаривали, и можно было слышать голоса.

-- Куда ж ты? Куда? -- заботливо и тоскоиво раздавался голос, очевидно, старухи.

- -Все равно... Куда глаза глядят, -- отвечал ему голос молодой, но полный отчаяния.

-- Да ведь... милая, подумай!.. Ведь пропадель!

-- И лучше! Один конец!.. Мне там непереносно, не могу я этого!.. Не могу!..

Послышалось тихое, судорожное рыдание, сквозь которое прорывались отрывистые слова девушки, припавшей к плечу старухи.

-- Прощай... Нейди за мной... нейди дальше... я одна... одна я пойду... Прощай... Спасибо тебе... Пусти меня!..

Лука Летучий вглядывался, вслушивался, и вдруг его рожа осветилась плотоядно-чувственной улыбкой.

-- Эге!.. Да это зверь-девка вчерашняя!.. Она, она и есть, -- пробурчал он себе под нос, напряженнее устремив взор на фигуру девушки. -- Ну, вчера в Малиннике из рук упорхнула лебедка, сегодня не уйдешь!.. Не уйдешь!..

И с этой мыслью он быстро выбежал на улицу.

Раздался испуганный крик двух женских голосов, и, менее чем через минуту, Летучий, словно ошалелый, опять вбежал в комнату, облапивши в охапку молодую девушку, которая отчаянно кричала и тщетно билась из его крепких рук.

Это была Маша.

Потрясенная и возмущепная вконец сценою свадьб идиотов, которая только что разыгралась перед ее глазами, она чувствовала, что решительно не может уже ни минуты долее оставаться в этом диком и страшном мире, в смрадной, зараженной среде этих безобразных людей. Ее душила эта растленная атмосфера порока и разврата, она задыхалась в ней; она мгновенно раскаялась теперь, что вчера не хватило решимости броситься в прорубь и разом покончить с собой навеки. Она теперь хотела бежать, бежать и бежать -- без оглядки, без цели, с одной только мыслью -- забежать туда, где нет и следа человеческого, чтобы никогда не досягнул больше до слуха ни единый звук человеческий, чтобы не коснулись ума и памяти ни единая мысль, ни одно напоминание об этой жизни, об этих людях. Внутри ее все, решительно все было потрясено, оскорблено, разбитш. Ей стало до мучительного ужаса страшно и холодно не за себя, но за жизнь, за человека страшно, и до злобы оскорбительно за самого бога, в бесконечную благость которого она так привыкла веровать, за бога, допустившего возможность подобной жизни и создавшего подтбного человека.

И вдруг -- нежданная встреча с Летучим, в тот самый момент, когда ей думалось, что она уже ушла и покончила с тем, что так бесконечно возмутило ее.

Лука Летучий уже третьи сутки гулял и пил самым беспардоннейшим образом. Он прогуливал выгодную поживу своего последнего и весьма выгодного влровского дела. Этот человек жил только для себя, и не умел, и не мог отказать себе в чем бы то ни было, если уж оно раз забрело ему на ум или запало в душу. Эти дни он обретался в каком-то угарном чаду, который неослабно поддерживался сильным количеством спирту. Это была заматерелая, закаленная и какая-то
Страница 90 из 159 Следующая страница