Всеволод Владимирович КрестовскийПетербургские трущобы Книга о сытых и голодных Страница 95

ри этом патрон непременно с укоризной замечает ему вполголоса, что он сделал промах, и хорошо еще, что хозяйка этого не видала, а то сочла бы вольнодумцем и, пожалуй, могла бы совсем не дать чаю -- ибо молодые люди в сем доме, за такие промахи с чаем, в наказание очень часто остаются и без оного.

Когда лакей, в числе старших, подошел с подносом к Макриде-страннице, она, лицемерно скромничая, сделала руками и головой отрицательный жест и заговорила сладко-певучим голосом:

-- Нет, божий человек, нет, старичок миленький, мне последней! Последней мне!

-- Ей последней поднеси! -- громко пояснил Фомушка. -- Она у нас со смирением!

-- Вы с чем? С медком тоже прикажете? -- вопросила ее угодливая хозяйка.

-- Нет, мать моя, мне с мермеладцем, с мермеладцем мне, ежели милость будет. Я с мермеладцем люблю! -- распевала Макрида, корча смиренные рожи.

В это время на горизонте появились два новых светила: Петелополнощенский, вошедший необыкновенно гордой походкой, и Никифор Степанович Маячков, ходивший, напротив, более с мягким смиренномудрием.

При появлкнии первого занятия спиритизмом тотчас же торопливо прекратились.

-- А!.. Игнатыч! Друг! -- закричал, увидя вошедших, Фомушка и заегозил на своем месте. -- Да и ты тут, Никиша! Оба два вместе!.. Друзие мои, облобызармся!..

И Фомушка, не оьтирая своих засаленных медом и икрою губ и усищ с бородищею, троекратно и звонко облобызался, "со обниманием", с каждым из новоприбывших. Но нельзя сказать, чтобы гордо-поступному Петелополпощенскому особенно нравилось это целование. Никита же, как человек чистого сердца, принял его с радостью и благоговением.

-- Фомушка нынче про странствия свои рассказывать будет! -- шепотом проносилось между гостями, и все повысыпали в залу слушать медоточивого Фомушку.

-- Блаженный! Ты нам ныне про хождение свое к Афону повествовать хотел, -- обратился к нему хозяин. -- Мы ждем твоего повествования...

-- А, да! Про Афонстии обители! -- отозвался Фомушка, встряхнув кудластыми волосами, и тотчас же стал ломаться. -- Да что, друже мой, не больнр-то я охоч ныне рассказывать.

-- Ах, Фомушка!.. Пожалуйста, Фомушка!.. Про Афонские... Нельзя ли уж как-нибудь? -- ублажали его некоторые из гостей, и особенно дамы.

-- Не! Не! Не хочу!.. Вдругорядь! Вдругорядь как-нибудь, а ноне не хочу! -- замахал на них ручищами своими Фомушка. -- И не лезьте, не приставайте! Чего это и в сам-деле привязалися ко мне, словно псицы какие... Подите вон!.. Сказано -- не хочу! А вот есть -- хочу! Хозяйка! -- присовокупил он. -- Вели-ка мне еще медку да сайку с икрой подать!.. А рассказывать не стану.

-- Ах, как жаль! Истинно жаль! Блаженный рассказывать не хочет!.. Не желает! -- с грустью и сокрушением говорили между собою гости, отходя от Фомушки и покачивая головами.

-- Да ты хошь расскажи господам милостивым, как тебя беси эфиопстии купать-то водили, -- вмешалась странница.

-- Ты чего еще голчишь?.. Молчать! -- закричал, притопнув на нее, Фомушка, и странница, оторопев, прикусила язячок свой.

Оказалось, что блаженного ублажить на рассказы нет никакой возможности.

Однако ж, не прошло и пяти минут, как Фомушка, словно под каким-то наитием, вдруг возвысил свой голос.

-- И приступиша ко мне беси, -- начал он громко, широковещательно и с удивительной самоуверенностью, так что при первых звуках его речи все гости с благоговением, на цыпочках обступили блаженного. -- И приступиша ко мне беси. Семь бесов -- по числу зверину. Один старший -- Сатанаил и шесто младших -- сподручники. А я в та-поры спасался: тридесять ден и тридесять нощей гладен был, и в бане не парился -- с год, как не парился, и не мылся, потому -- чистоты не люблю: в ней же бо есть блуд и предел спасенью. Не пецытеся о телесех, сказано.

Вздох с икотой ст стороны Фомушки, вздох с прискорбием со стороны Макридушки и вщдох с умиленным вниманием со стороны некоторых слушателей, особенно женского пола.

-- И говорит мне бес: "Фомушка, приставлю я тебе жену некцю, зраком зело добру, и будешь ты у меня первый человек Адамий, и царем эфиопскмм наречешься, как одно тому слово -- над всеми князьями князь и над всеми королями король, и будут тебе герцоги всякие ноги мыть да воду ту пить". Я говорю: "Пошел вон! Потому как ты черт -- и я с тобой н могу!" А он мне речет: "Хочешь, в реке тебя выкупаю? Вот мы, говорит, жеребцов заводских поведем купать, и тебя с ними!" И подхватили меня тут шнсть бесов младших с эфиопом Сатанааилом и потащили купать. И взмолился я тут слезно ко господу, да не искупают меня в реке...

Новый вздох с икотой со стороны Фомушки, причем был перекрещеен его рот: "для того чтобы враг человеческий не влетел через уста во утробу", -- пояснил он гостям, которые от умиления только головами покачивали.

-- Так вот како чудо было! -- торжественно заключил блаженный, окидывая быстрыми глазами присутствующих. -- И как я, значит, божиим соизволением, по вере своей многоей, спасенье приял! А что этих всяких соблазнов мне было, как, то есть, враг мою плоть смущал -- больше все во образе женском, ну, и опять же насчет яствия и пития -- то и несть тому исчисления, и только одна вера моя соблюла меня чиста -- вера да о грехах сокрушение. А соблазны-то ншему брату бывают многие!

Третья икота со вздохом, а гости все слушают да слушают с глубоким благоговейным вниманием, и некоттрые лимонные дамы даже слезы источают. Актриса же Лицедеева сидит -- не шелохнется, и глаза глубоко опустила, потому, вероятно, чувствует, что и ее, немощную, на этот счет исконный враг потайно многими соблазнами одолевает...

-- А вот мне, грешнице, тоже чудо великое было, -- начала своим певучим голосом Макрида-странница.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Гости остались по большей части глубоко поражены этим последним чудом, а лимонные дамы еще сильнее источали слезы умиления.

Они совершенно искренно верили этим рассказам и преисполнялись чувством священного бллагоговения к таким избранникам, как Фомушка-блажпнный и Макрида-странница.

Прошла одна минута молчаливого раздумья.

Макрида, пользуясь ею, вынула из-за пазухи книжку в черном клеенчатом переплете и тихо, но торжественно поднялась со своего места.

-- Благочестивые милостивцы! -- начала она переливаться певучим голосом. -- Пожертвуйте доброхотным даянием на преукрашение храмов и обителей божих!.. Было мне видение: святитель во сне явился. Слезно плакал он, батюшка, и заказал мне, чтобы я, по усердию своему, через доброхотных дателев, престол ему, Костромской губернии Чуриловского пггоста, в деревне Сивые Жохи беспременно поставила. "А я, говорит, и за тебя, раба Макрида, и за них, за дателев-то, перед господом умолитель грехам вашим буду". Так вот -- не будео ли милость ваша, господа мои высокие, по усердию своему пожертвовать мне что-либо?

Гости с готовностью взялись за свои карманы, и ассигнации их обильно исчезали за черным клеенчатым переплетом Макридиной книжки.

Макрида выдерживала роль и строила лицо строгое, с очами, долу потупленными. Но Фомушка выдерживал с трудом: плотоядная улыбка, при виде стольких ассигнаций, невольно просачивалась на его роже, и жадными глазами он неустанно следил за Макридой, как бы опасаясь, чтобы она его надула. Одни только добрые домовитые птицы ничего не видели, ничего не подозревали, и во имя небывалых чудес позволяли обчищать с такой беззастенчивой наглостью свои широкие карманы.

Вскоре появились еще два новые лица -- одно почти вслед за другим. Это были: отец-протопоп Иоанн Герундиев и, с одного из кладбищенских приходов, отец Иринарх Отлукавский. Последний вступил в залу минутами тремя позже первого, и потому они приветствовали здесь друг друга взаимно троекратным лобызаньем, пожимая один другому обе руки: правую -- правой, левую -- левой.

-- Ну, что, как слышно? Говорят, тифозная эпидемия свирепствует? -- спросил отец Иоанн отца Иринарха, плавно поглаживая свою бороду.

Вообще отец Иоанн отличался плавностью и мягкостью своей речи, своих движений и всего своего наружного характера. Отец же Иринарх был более резок и в улыбке, порою, несколько саркастичен.

-- Да! Мрет народ, мрет, -- подтвердил отцу Иоанну отец Иринарх, расправляя с затылка на обе стороны лица свои волосы. -- И шибко мрет, но... все больше чернорабочий... все чернорабочий...

-- А я так полагаю, что никакой тут эпидемии нет, а все это одна только выдумка господ медиков; потоому, где же тут эпидемии, ежели вот уж четвертые сутки ни к кому, а ни-ни то есть ни к кому, в буквальной точности, не позвали ни исповедывать, ни отпевать. Какая же тут эпидемия, я вас спрашиваю?

-- Нет-с, я вам доложу, что мрет народ, -- весьма настаивал отец Отлукавский. -- Но только не из достаточных, не из зажиточных классов, а все это мертвец, доложу вам -- чернорабочий.

-- Ну, что ж делать! Божья воля, Божья воля! -- развел руками отец Герундиев, и оба с сожалением вздохнули -- оба хорошо понимали друг друга, оба друг друга не любили, и оба друг другу сладко улыбались и, по завету, лобызались при встрече.

-- Что есть жизнь? Нет, вы мне разрешите сейчас же вопрос: что есть жизнь? -- словно пиявка, присосалась меж тем девица-писательница к князю, спириту и черепослову.

-- "Жизнь! Что ты? -- Сад заглохший", сказал мудрец, сударыня, -- отбояривался черепослов. -- И вопрос этот весьма труден, я не могу разрешить его сразу.

-- Ну, так вот что: я даю вам неделю сроку. В следующую пятницу, когда мы опять здесь встретимся, вы мне должны привезти разрешение моей проблемы.

А пока она задавала свои вопросы, успел прибыть и еще один гость из самых почтенных. Это был граф Солдафон-Единорогов, который являл из себя гладко выбритую фигуру высокого, плотного старика, звучно и крепко опиравшегося на черную
Страница 95 из 159 Следующая страница