Всеволод Владимирович КрестовскийПетербургские трущобы Книга о сытых и голодных Страница 96

палку, при вечном старании придать нечто орлиное своей закинутой назад физиономии.О н, в качестве бывшего воина, постоянно носил наглухо застегнутый фрак, украшенный блестящими регалиями, и высокий черный галстух старовоенного покроя, который вполне скрывал под собою малейшие признаки балья и твердо подпирал обе графские щеки. Старик придавал необыкновенный вес и значение своим визитам, и потому посещения его к Савелию Никаноровичу были весьма не часты, так как он старался всегда выбирать те вечера, присутствовать на которых изъявила желание и княгиня Настасья Ильинишна: он питал к ней большое почтение, считал себя впллне равным ей и поэтому полагал, что уже если оказывать честь своим посещением, то оказывать ее одновременно с княгиней Долгово-Петровской, что выходило всегда как-то блистательней и оставляло свое впечатление. Граф Солдафон-Единорогов принадлежал к числу "огорченных", недовольных современным ходом событий русской жизни и при каждом удобном случае громко заявлял свой негодующий протест. Его называли "либералом с другого конца".

Первое, что почел он нужным сообщить хозяевам, с достоинством раскланиваясь с ними, было известие, что княгиня Настасья Ильинишна непременно хотела быть у них сегодня. Хотя хозяева знали об этом и без него, однако он думал все-таки доставить им большое удовольствие сообщением, услышанным из его собственных уст, а через какие-нибудь пять минут, в отдельном кружке самых солидных и достойных гостей Савелия Никаноровича авторитетно раздавался уже его голос, в котором даже и нечуткое ухо ясно могло бы расслушать огорченное раздражение.

-- Нет, вы скажите, куда мы идем, -- говорил граф Солдаофн-Единорогов, -- куда мы идем, я вас спрашиваю! И что из этого выйдет? Ха-ха-ха!. .

Хохот графа раздавался весьма умеренно, с большим достопнством и отчетливой раздельностью в звуке "ха-ха".

Кружок слушателей глубокомысленно пожимал плечами, качал головами и произносил безнадежно:

-- Гм!..

-- Вчера я встречаю князя Петра Петровича, -- возвысив голоч, не без горечи продолжал граф. -- Это бог знает что за старик! Что с ним сделалось! Радикал, чистейший радикал! Ну, и прочел же я ему мою отповедь! И что ж? -- Улыбается. "Вы, граф, -- говорит, -- озлоблены". Еще бы не озлоблен! Я думаю!

А через десять минут в новом кружке таких же почтенных и "влиятельных" гостей раздавался тот же самый голос графа, только значительно уже пониженный, до степени необыкновенно важной и как бы испуганной таинственности:

-- Куда мы идем? Чо мы делаем, я вас спрашиваю! Кем мы окружены? Э-эх!.. Встали бы отцы из гроба, да кабы поглядели... Нечего сказать, приятный сюрприз увидали бы!.. Есть на что полюбоваться! И удивиться есть чему!

-- Да! -- уныло шамкнул генерал Дитятин, грустно поматывая своей трясущейся головой, на которой, по средине темени, как у какой-то птицы, торчал мизерный клок жиденьких волосенков. -- Были когда-то и мы нужны, спрашивали когда-то и нашего мнения, нуждались и в нашей помощи... А теперь похерили разом, да и басра! Убирайся, мол, вон!.. Не нужен!..

-- Обидно, ваше превосходительство, обидно! -- со слезкой в красненьких глазках заметил ему на это сморчкообразный генерал Кануперски.й

-- Да--с! Ваше превосходительство, Магомета укрощали мы, ваше превосходительство, венгра укрощали, -- шамкал генерал Дитятин, -- а теперь мы не нужны!..

-- Обидно, ваше превосходительство, обидно! -- снова вздохнул сморчкообразный генерал Кануперский.

-- Это все ничего! Пускай их!.. -- утешил граф Солдафон-Единорогов. -- Сам я, положим, сторонюсь, я сторонюсь и созерцаю прш себя. Я все вижу, предусиатриваю! Наша роль, господа... Вот, погодите! Наша роль...

В прихожей раздался новый звонок.

Хозяева, как бы инстинктивно чуя, что звонок этот возвещает не просто гостя, торопливо бросились в переднюю, откуда в ту ж минуту послышались их голоса, захлебывающиеся от радости и умиления:

-- Ваше сиятельство! Княгиня Анастасия Ильинишна! Матушка! Жданная гостья! Милости просим!.. Милости просим!..

Приговаривая таким образом, они ублажительно кланялись ей льстивыми поклонами, пока ее древний ливрейный лакей, с помощью такого же древнего лакея и сморщенной девицы, находящихся в услужении Савелия Никаноровича, освобождали ее сиятельство из-под богатой лисьей шубы, сматывали с шеи меховые хвосты, стягивали теплые перчатки и стаскивали большие бархатные сапоги на белрчьей подкладке. Пока производились все эти операции, она сидела на стуле в каком-то расслабленном, изнеможенном состоянии и охала, как бы от сильной усталости.

Она имела обыкновение повсюду вывозить с собою престарелую деицу, компаньонку, и двух воспитанниу, которых выбирала по очереди из числа десяти, проживающих у нее на хлебах из христианского милосердия. Компаньонкв, высохшая и злая, напоминала видом своим египетский обелиск и как раз подходила под стать лимонным дамам, наполнявшим гостинвю Савелия Никаноровича. Две юные воспитанницы обещали в будущем сделаться точно такими же. Они все втроем почтительно стояли перед Настасьей Ильинишной. Одна держала ее ридикюль, у другой находился маленький аптечный ящичек, в котором помещались лавровишневые капли, мятные лепшки, нашатырный спирт и какие-то порошки да пилюльки, испокон века неизвестно для чего глотаемые княгиней. Третья же держала на руках двух злющих-презлющих мосек, вверенных ее попечению и взросших точно так же, как и девицы, на воспитании сердобольной княгини. Этих престарелых и злющих мосек она каждый раз привозила в гости к собачонкам Евдокии Петровны. Евдокия Петровна и многие из ее гостей, особенно же лимонные дамы, с умильным усердием занимались моськами, ласкали их, подносили кусочки сахару и сладкие крендельки. Сморщенная девица-горничная, по заведенному уже раз навсегда положению, готовила для каждой из них по полному блюдцу месива, составленного из булочного мякиша и сливок. Одним словом, княгининых мосек ублажали не менее самой княгини Настасьи Ильинишны, ухаживали за ними точно так же, как и за нею, ибо моськи были ее первою, сердечною слабостью на склоне ее добродетельных дней. И моськи словно чувствовали и сознавали: они, по причине свое дряхлости, чуть ли не ежеминутно оставляли после себя неприятные следы по всем комнатам, причем Настасья Ильинишна каждый раз, качая головой и обращаясь к моське, виновной в такой неприличности, укоризненно замечала ей:

-- Ах, какая мерзкая!

А Евдокия Петровна, вместе с лимонными дамами, улыбаясь на это замечание до крайности милой улыбкой, возражала княгине каким-то поощрительно-успокоительным тоном:

-- Mais non, madame la princesse, ils sont si beaux, si jolis, ces petits chiens!* Это ничего, право же ничего!

______________

* Ах, нет, княгиня, они у вас такие прелестные, такие красивые, эти маленькие собачки! (фр.)



Моськи Настасьи Ильинишны, в качестве гостей, вели себя совсем уж невежливо в отношении собачонок-хозяев. Они, нисколько не соблюдая правил общежития и житейской мудрости, поминутно грызлись с собачонками Евдокии Петровны, отчего по всем комнатам поднимался нестерпимый визг, вой и рычанье. Наиболее усердные из лимонных дам тотчас же бросались разнимать грызню, причем Евдокия Петровна зачастую собственноручно чинила расправу над свьими собственными собачонками, награждая их то шлепком, то дерганием за уши, хотя и знала в то же время очень хорошо, что они невиены, что зачинщики ссоры суть моськи княгини, и что таковая расправа,п о всем законам справедливости, должна была бы пасть на их задирчивые головы; но... моськи княгини меж тем от нее же самой получали новый кусочек сахарцу, переходили с рук на руки лимонным дамам и были награждаемы от них глажением по шерсти, с присовокуплением множества самих ласкательных, милых эпитетов и даже нежных поцелуев в морду. И все это только потому, что они имели счастие быть моськами княгини.

С ее сиятельства стаскивали еще сапоги и разматывали хвосты, а уже во всем доме не было того мизерного существованьица, которому не сделалось бы известно, что сама княгиня Настасья Ильинишна изволили пожаловать. Гости сочли нужным, в ожидании ее появления, приободриться и просветлеть светозарными улыбками, чтобы каждый волосок, каждая морщинка, мало того -- каждая складка одежды исполнились почтительной радости при встрече с особой ее сиятельства. На лице Фомушки блаженного немедленно появилась глупая, идиотская улыбка. Макрида еще с пущим благочестием потупила долу свои взоры и плотнее запахнулась на груди черным платком, что было исполнено ею с таким видом, который явно изобличал всю глубину ее смиренства и скромности. Граф Солдафон-Единорогов самодовольно и горделиво упер в галстух свой подбородок, глянув вокруг себя ясным соколом, хотя и походил более на коршуна. Петелополнощенский поправил жаабо и обтянул жилетку. Никита Маячок, с своей стороны, ограничился только тем, чтг глубокомысленно и смиренно-мудро кашлянул в руку, а девица-сочинительница Разбитая, которая до этой минуты терзала его разрешением философской задачи: "Что есть высокое и чем оно разнится от глубокого?" -- теперь вдруг заговорила ему торопливым шепотом, как он думает и как посоветует, не может ли княгиня Настасья Ильинишна устроить дело так, чтобы ее добродетельно-философический роман сделался известным в наиболее высших сферах.

Никиша с тихим вздохом ответствовал:

-- Она все может...

Многие из лимонных дам, при первой вести о приезде Долгово-Петровской, никак не воздержались, чтобы не повскакивать с мест и не повысыпать всем гуртом в залу -- навстречу сиятельной гостье. Одна только актриса Лицедеева осталась в гостиной на канапе, хотя и ее, то и дело, подкалывало иголочками -- вскочить и отправиться туда же вслед за другими; но, ради выдержки собственного достоинства, актриса Лицедеева принудила себя остаться на месте и продолжать разговор о каком-то догмате с князем Балбон-Баалбониным, помещавшимся против нен на низеньком табурете, с которого
Страница 96 из 159 Следующая страница