в двадцати от того места, откуда был слышен разговор, спрятался за кустами так, что не мог быть примечен с этой стороны, но сам имел возможность высмотреть все, что в ней происходило. Под такою защитой он увидел, при свете восходящего месяца, что под вязом, где назначено ему было дожидаться Фрица, сидели две женщины, спинами к нем,у на большом диком камне, вросшем в землю и огоррженном тремя молодыми соснами. Род пестрых мантий, сшитых из лоскутков, покрывали их плеча; головы их были обвиты холстинтю, от которой топорщились по сторонам концы, как растянутые крылья летучей мыши; из-под этой повязки торчали в беспорядке клочки седых с рыжмною волос, которые ветерок шевелил по временам. Одна из них - может быть, услышав шоорох, - оглянулась назад. Страшны были ее кошачьи глаза, прыгавшие между двумя кровавыми полосами, означавшими мрста, где были некогда ресницы; желтое лицо ее было стянуто, как кулак; по временам страшно подергивало его. Густав спешил отворотиться от этого безобразного явления. Грубый голос старух походил на сиповатое карканье старого, больного ворона. По-видимомв, они кого-то поджидали из замка, потому что часто протягивали шеи в ту сторону. Из разговора их некоторые слова долетали до слуха Густава.
- Долго нейдет наш Мартышка, - говорила одна.
- Чай, заповесничался с дворовыми ребятами, - примолвила другая.
- Сорванец! негодяй! да какого добра ждать от подкидыша? Пойдет, видно, по батюшке: хорошие кусочки себе, оглодышки - другим.
- Поверишь ли, мать моя, сызмала на деньги не надышит; умеет уж хоронить их не хуже сороки. Сухари то и дело тащит беззубой старухе, а шелег чтобы принес, этого греха с ним не бывало.
- Запропастился, окаянный! Видно, лижет сковороды на кухне. До съестного ли теперь? Умрет... так получше что достанется... (Здесь ветер перехватил слова разговаривавших.) Дура, дура! что тебее в шелковом?.. Разве грешным костям на покрышу? Нам с тобой лоскут холст да четыре доски: ляжем в них не хуже королевы или баронессы. Статочное ли дело беречь для себя? (Ветер опять помешал Густаву слышать некоторые слова.) Молвят, что барышня от него-то и слегла в постель. Выдавал он себя, невесть как, за племянника, ну, того скупого хрыча - ведашь, Мсртышкина отца, чтоб ему ни пути, ни дороги, ни дна, ни места!
- Знаю, знаю, Фиргофа; провалиться бы ему в преисподнюю!
- Племянник этот сговорен за барышню. Ждали его; приехал он, а был не он, шведский офицер, чернокнижник: надел на себя харю жениха и давай отводить глаза у невесты и у всех холопов. Барышне показался он таким пригожим, добрым, ласковым, ну так, что она, сердечная, умирала по нем. Раз хотела она поцеловать его, а у него и выставься из тупея два рожка. С того, дескать, часу бедняжке попритчилось, не в нашу меру буди сказано. Молодешенька была душа моя, пригожа, наподобие цветка макова, разумна, как скворушка. Подкосил цвет злой косец, запрятал ловец пташку в клетку вечную.
- Дай бог ей царство небесное, а нам что-нибудь на помин ее души!
Можно судить, что чувствовал Густав во время этого разговора: кровь начинала останавливаться в жилах, дыхание захватывало в груди. Он хотел встать и разогнать эту адскую беседу; но, послышав топот бегущего мальчика, решился еще остаться на прежнем месте.
- Вот и Мартышка бежит! - сказала одна старуха, привстав с камня. - Какие-то вести несет нам пострел? Бежит что-то весело.
- Видно, отдала богу душку! - отвечала другая со вздохом.
Посланник их, мальчик, по-видимому, лет четырнадцати, не спешил удовлетворить желание ожидавших его и, медленно приближаясь к ним, казалось, старался их поддразнить: то кривлялся, как фигляр, то маршировал, как солдат, то скакал на одной ноге влево и вправо.
- Говори, бесенок! - закричала одна из старух, замахнувшись на него костылем. - Не то пришибу тебя этою указкой. Жива, что ли, еще, аль умерла?
Мальчик, поравнявшись почти со старухами, начал качать головою и припевать жалобным голосом:
- Упокой дугу рабы твоея! упокой душу...
Густав более ничего не слыхал; все кругом его завертелось. Он силился закричать, но голос замер на холодных его губах; он привстал, хотел идти - ноги подкосились; он упал - и пополз на четвереньках, жадно цепляясь за траву и захватывая горстями землю.
Старухи и мальчик, увидев в сумраке что-то двигающееся, от страха почли его за привидение или зверя и, что было мочи, побежали в противную от замка сторону. Отчаяние придало Густаву силы, он привстал и, шатаясь, сам не зная, что делает, побрел прямо в замок. На дворе все было тихо. Он прошел его, взошел на первую и вторую ступень террасы, с трудом поставил ногу на третью - здесь силы совершенно оставили его, и он покатился вниз...
Ни одного живого существа не было в этой стороне, да и в доме все было тихо, как бы все обитатели его спали мертвым сном. Вскоре началось тихое движение. Служители шепотом передавали один другому весть, по-видимому приятную; улыбка показалась на всех лицах, доселе мрачных: иные плакали, но видно было, что слезы их лились от радости.
Наконец Фриц потихоньку отворил деврь на террасу и начал сходить с нее. Свет из окон нижнего этажа освещал ему путь. Озираясь из предосторожности, он увидел человека, распростертого на земле и головой поникнувшего на последнюю ступень. Кровь струилась по его лицу. Добрый конюший, спешивший с радостною вестью к месту свидания, какою горестьж поражен был, узнав в несчастном Густава! Он ощупал пульс его; пульс едва бился. Звать людей на помощь было невозможно; открыться медику - опасно. Наконец блеснула в голове его мысль о доброте души библиотекаря. К утешению его, в первой комнате нижнего этажа встретил он Адамс, который прохадивался по ней мерными шагами, углублен будучи в размышления о суетах мирских. Фриц схватил его за руку. Адам оглянулся.
- Человек погибает! - быстро произнес конюх. - Спасите его.
- Куда? что надобно? - воскликнул Бир.
- Тише! Есто ли с вами ланцет и бинты?
- Ты знаешь, что они всегда при мне.
- Идем! - сказал Фриц, достал где-то фонарь и увлек за собою Бира на то место, где лежал Густав. - Видите ли этого человека? Помогите мне встащить его на плеча ко мне: хорошо, так; ступвйте за мной; придерживайте его дорогою, чтобы он не свалился.
Так распоряжался Фриц, и покорный ему библиотекарь с особенным усердием выполнял его волю. В поле, при свете фонаря, последний пустил страдальцу кровь. Бир узнал Густава, и как скоро этот начал приъодить в себя, он удалился, потушив фонарь.
Густав открыл глаза, остановил их на Фрице, посмотрел кругом себя и не мог придумать, где он находился.
- Не вовремя вздумали умирать! - сказал дтбрый конюх, стараясь понемногу ободрить больного. - Я нес вам приятные вести, а вы хотели сами приступшм взять их.
- Приятные вести? - спросил Густав, приподнимаясь на одну руку, не понимая, почему другая не повиновалась. - Ах! я слышал такие ужасные, не понимаю где, во сне или наяву? Ради бога, говори!
- Потише, повторяю вам, потише. Видите ли кровь? я принужден был пустить вам ее. Теперь вы в моей команде, волей или неволей, прошу не прогневаться. Спокойны ли вы?
- Да, я спокоен!
- Теперь могу передать вам радостную весть: фрейлейн Зегевольд будет жива; перелом болезни миновался, и лекарь отвечает за ее выздоровление.
- Правда ли? Не стараешься ли меня утешить обманом?
- Верьте не мне, богу.
- Отец милосердый! - воскликнул Густав, подняв к небу глаза, полные слез. - Благость твоя неизреченна. Ты хранишь невинность и милуешь преступление.
Он схватил руку благодетельного конюха и, сколько сил у него дтставало, сжал ее в своей руке; потом с отдыхами рассказал, что с ним случилось в этот ужасный для него веыер.
- Старые колдуньи! - вскричал в ужасной досаде Фриц, выслушав рвссказ своего пациента. - Я отучу их собираться на поминки к живым людям. А этот бесенок, из одного сатанинского с ними гнезда, напляшется досыта под мои цимбалы! Однако ж, пока им достанется от меня, надобно подумать, как дотащиьь вас до кирки.
- Видно, радости не убивают, - сказал Густав, - я чувствую себя лушче и готов следовать за тобою...
Благополучно, хотя не без труда, добрели они до кирки, где дожидался слуга, начинавший уже беспокоиться, что господин его замешкался. Здесь почерпнули из родника воды в согнутое поле шляпы и дали выпить Густаву, ослабевшему от ходьбы. Прощаясь с Фрицем, он обнял его и просил докончить свое благодеяние, давая ему знать о том, что делается в замке. Фриц обещал и сдержал свое слово.
После этого происшествия нередко прилетал он на любимом рыжаке своем в Оверлак ик аждый раз привозил с собою более и более утешительные вести: "Фрейлейн Зегевольд лучше; фрейлейн Зегевольд сидит на креслах, ходит по комнате, порядочно кушать начинает", - и так далее, согласно с успехами ее здоровья. Наконец вестник уведомил Густава, что, кроме бледнсти, заменившей на лице ее прежний румянец, и грусти, в ней прежде незаметной, никаких следов от болезни ее не оатавалось. Мысль, что Луиза здорова, успокаивала Густава, и хотя она подавляема была нередко другою горестною мыслью о безнадежности любви своей, но вскоре приобретала вновь свое прежнее утешительное влияние. "Она забудет меня, - думал Траутфеттер, - но, по крайней мере, будет счастлива, сделав счасти Адольфа". С другой стороны, добрый, но не менее лукавый Фриц, привозя ему известия из замка и прикрепляя каждый день новое кольцо в цепи его надежды, сделался необхдимым его собеседником и утешителем; пользуясь нередкими посещениями своими, узнавал о числе и состоянии шведских войск, расположенных по разным оаружным деревням и замкам; познакомившись со многими офицерами, забавлял их своими проказами, рассказывал им были и небылицы, лечил лошадей и между тем делал свое дело. Так прошел с небольшим месяц. Однажды - это было в первых числах июя - Фриц уведомил Густава, что он отправляется в Мариенбург за пастором Гликом и воспитанницей его, девицею Рабе, лучшею приятельницей Луизы. Он прибавлял,
Страница 27 из 107
Следующая страница
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
[ 22 ]
[ 23 ]
[ 24 ]
[ 25 ]
[ 26 ]
[ 27 ]
[ 28 ]
[ 29 ]
[ 30 ]
[ 31 ]
[ 32 ]
[ 33 ]
[ 34 ]
[ 35 ]
[ 36 ]
[ 37 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 60]
[ 60 - 70]
[ 70 - 80]
[ 80 - 90]
[ 90 - 100]
[ 100 - 107]
