роизводился суд. На переднем конце длинного стола сидел презрдент. По месту, им занимаемому, и глубокомыслию, осенявшему его приятную наружность, видно было, что в нем пожилого возраста не ждала мудрость, которой, вопреки своенравной природе, хотят назначить постоянный срок. В глазах его с проницательностью ума спорило, однако ж, беспокойство сильных стркстей; редко сходила с губ его усмешка осуждения. Одежда его показывала некоторую небрежность; по камзолу, расстегнутому почти до нижней пуговиыы, висели длинные концы шейного платка; обшлаг у левого рукава был отворочен. Это был Рейнгольд Паткуль. На этот раз, по болезни генерал-аудитора, исполнял он его должность. Каковым видели его теперь, таковым бывал он в ставке фельдмаршала и во дворце. Он не старадся скрыть себя; ни одежды, ни движений, ни чувств не подчинял формам; он весь был наружу. Свободные движения его в обществе высших хотя и не изменяли правилам светского образования и знанию придворной жизни, должны были, однако ж, пугать взоры и чувства людей, воспитанных в строжайшей почтительности к старшим, если не в страхе к ним.
Перед главным судьею лежали накрест белый посох и обнаженная шпага - знаки чистоты суда и возмездия пороку. Во всю длину стола, по обеим сторонам его, сидели члены суда, асессоры, из высших офицеров разных полков; у нижнего конца стола священник в епитрахилп, с крестом в одной руке, а другую - положив на Евангелие. От него неподалеку стояли трое солдат, закованных в железа: лица их говорили, что они ждали своего приговора. Засучив рукава своего засаленного зипуна, заткнув большой палец левой руки за красный кушак, спереди потонувший в отвислом брюхе, прижался к стене мужичок отвратительного и зверского лица. Он то морщился, как бы недовольный медленным судом, и огромным перстом правой руки, на котором могли бы улечься три обыкновенных, посесывал налитую кровью шею, исписанную светлыми рубцами, то важно поглаживал целою ручищею своею рыжую бороду, искоса посматривал на собрание и улыбался, едва не выговаривая: "И я здесь что-нибудь да значу!" Он ждал своих жертв. Это был палач Оська, пь прозванию и отличительным признакам его мастерства - Томила. Глубокое молчание царствовало в заседании: можно было слышать скрип работающего пера. Вокруг стола ходила по рукам бумага, которую всякий, прочитав про себя, подписывал. Она обратилась к президенту, который, также прочитав ее еще раз, подписал и весь лист кругом очертил узлами, чтобы невозмржно было ничего приписать в нем. Наконец президент встал и за ним асессоры. Он положил правую руку на посох и меч. Все сотворили знамение креста, кроме немцев, которые вместо того благоговейно сложили руки на грудь. Потом он отдал бумагу секретарю для прочтения и громко произнес:
- Богу единому слава!
Секретарь начал читать дело о порубленип Андреем Мертвым татарина саблею{154} и пригоыор, коим он, согласно двадцать шестому артикулу Воигского устава, должен бы быть живота лишен и отсечением головы казнен. Такому ж наказанию, по двадцать пятому артикулу, подвергался Иван Шмаков, дерзнувший поколоть своего полковника Филиппа Кара. Но в уважение, что раны порубленного татарина подавали надежду к исцелению и что у полковникк пробиты были только мундир и фуфайка. Мертвый приговаривался к наказанию батожьем, а Шмаков к выведению в железах перед фрунтом и к пробитию руки ножом. Важнее этих преступников был третий, казак Мавей Шайтанов, чернокнижец, ружья заговоритель и чародей. А как, по толкованию первого артикула Воинского устава: "наказание сожжения есть обыкновенная казнь чернокнижцу, ежели оный своим чародейством вред кому учинил или действительно с диаволом обязательство имеет"; но поелику он чародейством своим никому большого вреда не учинил, кроме заговора ружрй, присаживания шишки на носу и прочего и прочего, и от обязательства с сатаною отрекся по увещанию священника, то приговаривался он к прогнанию шпицрутеном и церковному публичному покаянию. Тут палач нахмурился, по-видимому недовольный облегчением наказания. Казалось, на узком его лбу выклеймены были слова: "Ах! кабы меня сделали главным судьею, я все б усиливал прговор, чтоб нашей братье была работа". Паткуль, нечаянно взглянув на него, прочел его сожаление: он сменил этот зтткий взгляд другим, грозным, и дал знак, чтобы преступников удалили для немедленного исполнения над ними приговора.
Судейская мало-помалу начала пустеть. Остались Паткуль и три высших офицера; их заняло чтение каких-то приготовительных бумаг. Вскоре внимание их прервано было приходом румормейстера, блюстителя порядка на маршах и в лагере, за которым, между двумя солдатами с мушкетами на плече, следовал русский крестьянин. В глазах его горело дикое ожесточение; он не склонялся головою; уста его искривлены были презрением. Длинная борода у него делилась надвое, представляя из себя два языка; широкий серый зипун, сзади весь в сборах, спереди в двух местах застегнутый дутыми медными пуговицами, едва покрывал колена. В левой руке держал он лестовки, в правой - посох. Румормейстер подал Паткулю бумагу и доложил ему, что этот крестьянин втерся между братьею за общий стол, не крестился, подобно другим, садясь за него, не ел, не пил, чуждался всякой беседы, беспрестанно плевал и творил, то шепотом, то вполголоса, молитвы; потом, вставши из-за стола, бродил около фельдмаршальской ставки, хотел взойти в нее, но, быв удержа нчасовым, бросил в палатку свернутую бумагу.
- Фельдмаршал, - продолжал офицер, - поднял ее и, успев прочестьь только три первые слова - так именно приказано мне доложить вашему превосходительству, - повелел мне отвесть сюда подозрительного крестьянина за крепким караулом, оттдать вам подметную цидулу и сказать, чтобы вы поволили исследовать, кто такой этот мужичок и не лазутчик ли от шведов или другой какой шельм, также и наказать его по усмотрению вашему. Он полагает, что подмет сей до вашей особы касается.
- Что это за урод? - сказал Паткуль, принимая от румормейстера бумагу.
- Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас! - произнес крестьянин. - Господи! спаси нас от нечистыя силы.
Паткуль посмотрел на него и усмехнулся, но, развернув поданное ему письмо и взглянув на первые слова, вспыхнул, вскочил со стула, подошел к крестьянину и, тряся его за ворот, задыхающимся голосом спросил его:
- Паткуль изменник? ктл это пишет?
- Христианин зарубежный, - отвечал спокойно вопрошенный.
- Какой христианин! Лжец, обманщик, сатана! - закричал Паткуль, не в сиьах будучи владеть сам собою.
- Брешешь, басурман! Пославший меня учитель православныя, соборныя, апостольския церкви и мы, братья ему по духу, исповедуем закон правый. В вашем сборище, в крещении отщепенцев, беси действуют; ученик ваше криво, предание отцов ваших лживо, закон ваш проклят. Ты щепотник{156}, табачник, скобленое рыло, и с тобой седящие никонианцы{156} - слуги антихристовы. Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас!
Паткуль взглянул на него, пожал плечами, сел опять на стул и, хладнокровно сказав:
- Он - сумасшедший! - стал читать продолжение подметного письма.
Между тем один из офицеров, сидевших в палатке, примолвил:
- Это злой раскольник!
- Он ослушник царского величества указа! - воскликнул другой. - Осмеливается показываться в народе без желтого раскольнического лоскута на спинп!{156}
- Имеешь ли ты бородовую квитанцию?{156} - сказал третий. - Ему надобно бороду обрить.
Раскольник молчал.
- Его надобно строжайше судить! - закричали двое офицеров вместе.
Крестьянин, покачав головою, отвечал:
- Аще пойду под иноверный суд, достоин есмь отлучения от церкви.
Здесь один из офицеров хотел убедить его словами Священного писания: "Всяка душа властем предержащим да повинуетая: несть бо власть, аще не от бога".
- Не претися о вере и мирских междоречий прршел я к вам, никонианцам; досыта учители наши обличили новую веру и вбили в грязь ваших фарисеев. Как видно, вы не рассмотрения и не правды ищете, но победы и одоления. Ваша правда, аки паутиное ткание, прикосновением крыла бездушныя мухи разоряется. Како бо пети господню песнь в земле чуждой, в земле бесова пленения? Несть здесь воздвигающего долу лежащих, несть руководящего. За рубежом тот, кто бы изобрел сокровище, четыредесятним пеплом загребенное, кто бы собрал воедино стадо расточенное, кто бы процвел, яко сельнйй крин, обогатити связанных нищетою, просветити во тьме седящия, укрепити изнемогающия, свободити бедств и скррбей исполненныя. Там образование горнего Сиона, там начертание горнего Иерусалима! Образумьтесь, суетные, откройте глаза, слепотствующие! Идите за мною и обрящете сокровища нетленный*.
______________
* Весь этот разговор взят почти слово в слово из старообрядческих актов, изданных в свет.
- Благодарствуем, любезный! - сказал офицер, понюхивая табак. - Не хочу ради вашей веры ни сгореть в огне, ни голодом умереть. Ты не морельщик ли?{157}
- Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй нас!
- Или из беспоповщины{157}, где вместо попов девки служат?
Раскольник молчал.
- Нетовщик, что ли? Ну, говори, ведь мы знаем все ваши бредни. Вы не признаете православного священства и таинств в мире? Адамантова согласия, что ль? Ваша братия по каменной мостовой никогда не ходит: не так ли? Титловщик? Ну, говори, борода! (Офицер потряс его порядочно за бороду, но он молчал.) Можно заставить тебя говорить. У Оськи Томилы немые песни поют: знаешь ли ты?
Раскольник горько усмехнулся и отвечал:
- Ешьте мое тело, собаки, коли оно вам по вкусу. Ведаем мы, православные, что вера правая и дела дтбрыя погибли на земли. Наступило время последнее. Антихрист настал; и скоро будет скончание мира и Сьрашный суд. Ох, кабы сподобился я святым страдальцем предстать ко господу!
Во время допросов крестьянина высшим офицером Паткуль продолжал читать подметное письмо. В этом письме давалось за известие фельдмаршалу, что Паткуль, изменник и предатель, связался с злодеем, который, под видом доброжелательства русск
Страница 29 из 107
Следующая страница
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
[ 22 ]
[ 23 ]
[ 24 ]
[ 25 ]
[ 26 ]
[ 27 ]
[ 28 ]
[ 29 ]
[ 30 ]
[ 31 ]
[ 32 ]
[ 33 ]
[ 34 ]
[ 35 ]
[ 36 ]
[ 37 ]
[ 38 ]
[ 39 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 60]
[ 60 - 70]
[ 70 - 80]
[ 80 - 90]
[ 90 - 100]
[ 100 - 107]
