азом, он развернул свертки - и золото одинакой величины монет заиграло в глазах его. Прметно было, что блеском некоторых он особенно любовался; другие, находя несколько тусклыми, осторожно чистил щеточкой с белым порошком до того, что они загорели, как жар. От радости он захохотал и вдруг, сам испугавшись этого судорожного хохота, с ужасом вздрогнул, посмотрел вокруг себя и стрался затаить свое удовольствие в глубине сердца. Успокоившись, нарезал он из бумаги, в меру монет, нескодько кружков, переложил ими вычищенные монеты, потом, вздохнув, как будто разлучаясь с другом, свернул золото в старые обвертки, с другим вздохом уложил милое дитя в гроб его до нового свидания и готовился вдвинуть ящик на прежнее место, как вдруг собаки заллись лаем и, немного погодя, сторож затрубил в трубу. Скупец затрепетал как лист осиновый; руки у него с ящиком остались в том положннии, в каком их застала тревога в доме; бледнеть ужк более обыкновенного он не мог, но лицо его от страха подергивало, как от судороги. "Что это значит? в подуночь?" - сказал он сам себе, старался ободриться и, дрожа, спешил привести ящики, шкап и кабинет в прежнее укрепленное состояние. После того надел на себя засаленный колпак, взял ночник, положил пистолет за пазуху, попытал крепость замка у кабинета, вывел у двери песком разные фигуры, чтобы следы по нем были сейчас видны, и обошел рунтом все кьмнаты в дме. Все посты, кроме одного, были заняты проснувшимися ребятишкпми и девочками, испитыми, растрепанными, босыми и в лохмотьях.
- Марта! Марта! - грозно закричал барон, и на крик этот выбежала женщина не старая, но с наружностью мегеры, в канифасной кофте и темной, стаметной юкбе, в засаленном чепце, с пуком ключей у пояса на одной стороне и лозою на другой, в башмаках с высокими каблууками, которые своим стуком еще издали докладывали о приближении ее. Это была достойная экономка барона Балдуина и домашний его палач.
- А-а! дружище! - сказал Фюренгоф и указал ей на девочку лет десяти, лежавшую, согнувшись в клубок, у одной из дверей. Мегера немилосердо толкнула несчастную жертву в спину и, не дав ей времени одуматься от страха, принялась хлестать ее лозою до того, что она упала без чувств на пол. Здесь послышался на мосту нетерпеливый крик и стук.
- Видно, пожаловал неугомонный гость! - проворчал с сердцем старик. - Марта! спроси в окно, кто осмеливается так беспокоить меня по ночам?
Экономка спешила в точности выполнить приказ своего повелителя. Сторож отвечал, что приехал из Гельмета господин Никласзон и грозится стрелять по окнам дрма милостивого барона, если не скоро пропустят его через мост.
- Вели пустить! - сказал Фюренгоф, спустившись на тон более мягуий, когда услышал магическое для него слово, и приготовился встретить гостя, бормоча сквозь зубы:
- Ох! этот вещун полуночный! зачем нелегкая несет его так поздно?
Комната, где второпях остановился барон, походила также на кабинет, только другого рода, нежели тот, в котором мы его прежде застали. Кроме старых фолиантов, книг, большою частию без переплетов, планов и бумаг, покрытых густым слоем пыли,д а двух-трех фамильных портретов, шевелившихся прп малейшем стуке дверей, в нем ничего не было. Как повислое крыло ушибленной птицы, свесилась над портретом оторванная с одного конца панель, а с другой едва придерживаемая гвоздем. Здесь стоял сальный огарок, который барон поспешил зажечь. В этом кабинете ожидал он своего гостя. Явился Никласзон в плаще, опоясанном широким ремнем, за которым было два пистолета, в шляпе с длинными полями и с арапником в руке. Грубая досада и коварство переговаривались на его лице. Марте дан знак удалиться.
- А-а, дружище! Откуда? зачем бог несет так поздно? - сказал Фюренгоф, обнимая Никласзона.
- Бог? не произноси этого имени! - возразил гость, принимая холодно обнимания хозяина и бросив шляпу на стол. - В наших делах нет его.
- Дружище! что с тобою? Здоров ли ты? Садись-ка, отдохни, любезный! (Придвигает ему стул.)
- Вели подать мне прежде вина, да смотри, для меня!
- Отвесть душку? хорошо! Венгерского, что ли? чистого венгерского, которое берегу только для таких приятелей, как ты. Масло, настоящее масло, дружище!
- Хорошо!
- А может, позволишь кипрского? Остаточек от пира, который делал король польский при переименовании Динаминда в Аугустенбург. Сладок, приятен, щиплет немного язык...
- Как твоя Марта. Что-нибудь хорошего, да поскорее!
Старик вышел в другую комнаиу и хлопнул два раза в ладони. На этот знак явилась растрепанная экономка с белым чепчиком на голове. Он сердито посмгтрел на нее и примолвил:
- Вот что значит гость по сердцу! Гм! Наряды другие!
- Прежний чепчик... - отвечала, запинаясь, мегера, - был в... крови.
- Сатанинские отговорки! Знаем! Слышь, принеси нам венгерского первого сорта. Понимаешь? а?
- Слушаю и понимаю, - проворчала экономка и вышла из комнаты, хлопнув сердито дверью.
- Вот каковы ныне служители, дружище! - вздыхая, сказал барон, садясь близ своего гостя. - А сколько попечений об них! Пой, корми, одевай, заботься об их здоровье, благодетельствуй им, и, наконец, в награду тебе, хлопнут под нос дверью!
- Зачем ты сослал на пашню служителей отца своего?
- Они служили отцу, не мне; к тому ж избалованы, страх избалованы; захотели бы и меня впрячь в соху, да стали бы еще погонять; пустили бы и меня по миру. Я хочу воспитать своих слузителей для себя собственно, по своему обычаю, своему нраву. Надобно держать их в ежовых рукавицах, чтобы они не очнулись; надобно греметь над ними: тогда только они на что-нибудь годятся.
- Между ними были старики испытанной верности.
- Верности? где ныне найти ее? Все тунеядцы, трутни, вольница! Только и забот, что о себе, об новой редукции, о каких-то правах человеческих, а об господине давно забыли. Вообрази, любезный, я вздумал одного из этих служителей испытанной верности легонько наказать - и то, дружище, с отдыхами, - что ж он, бунтовщик?.. Я, кричит на весь двор, старый камердинер вашего батюшки, ходил с ним в поход; да что это будет? ныне времена не те: есть в Лифляндии и суд и ландрат{219}. Поверишь ли? Едва не взбунтовалась вся дворня.
- Хорошо! Зачем же ты согнал прежнюю любимицу свою Елисавету?
- Елисавету?
- Да, обольщенную тобою, обманутую, твою благодетельницу, по милости которой так же, как и по моей, получил ты все, что имеешь!
- Она была свидетельницею... она избаловала всю дворню, брала надо мною верх, хотела быть госпожою всего... меня уж не ставила и в пфенниг. Впрочем, господин Никласзон, к чему такие вопросы? в такое время?
- К чему? (Никласзон коварно посмотрел на своего собеседника.)
- Да, зачем тревожить прах мертвых? Разве ты хочешь забыть, что она умерла, схоронена и покоится на кладбище до будущего воскресения мертвых?
- Умерла так же, как я умер, схоронена, как я.
- Разве... ты... друг?
- Видно, ошибся одною унциею: что ж делать? И не на нас бывает такая беда, что одною лишнею унцией, или недостатком унции, убивают и оживляют.
- Что ж?.. разве есть вести?.. - дрожащим голосом спросил ужасный барон, едва держась на стуле.
- Есть. Знай, старик нермзумный: бывшая служительница Паткуля, питомка отца твоего, твоя любимица, моя с тобою сообщница в злодеянии... (Взглянув на шевелившийся портрет.) Что ты не велишь снять этого бледного старика, который на нас так жалко смотрит, будто упрашивает? Также свидетель!..
- Тише, тише, друг, я слышу шаги Марты. (Он утер рукою холодный пот с лица и старался принять веселый вид.) Славное винцо, божусь тебе, славное! (Вошла экономка, у которой он вырвал из рук бутылку, рюмку и потом налил вина дрожащими руками.) Выпей-ка, дружище! после дороги не худо подкрепить силы.
- Прошу начать, - сказал твердо Никласзон.
- Между дрцзьями? Это уж осторожность слишком утонченная.
- Без обиняков. Мы друг друга знаем: я приехал не знакомиться с тобою.
- Будь по-твоему! За здоровье моего доброго, верного приятеля! (Выпивает рюмку вина.)
Никласзон взял рюмку и бутылку, сам налил и, произнеся:
- Да погибнут враги наши! - приложил губы к стеклу, наморщился и выплеснул вино на пол. - Твоя экономка ошиблась? Это уксус!
- Марта! что это значит?
- Вы приказали первого сорта, - отвечала экономка, - не в первый раз понимать вас.
- Бездельница! - вскричал старик, топая ногами. - Принеси первого нумера. Знаешь?
- Теперь знаю, - сказала Марта и вышла из комнаты.
Барон придвинул стул ближе к своему сообщнику и жалким, униженным голосом, потирая себе ладони, начал так говорить:
- Как же вы, любезный друг, знаете, что... она... но вы надо мною шутите? Может быть, старые долги?
- Я не приехал бы шутить в ужасную полночь к тебе, на твою мызу, где одни черти за волосы дерутся. Известно мне так верно, как сижу теперь на стуле, в домк твоем, как тебя вижу в трясучке от страха; известно мне, говоию тебе, Балдуину Фюренгофу, что Елисавета, тобою изгнанная, мною не доморенная, живет, под латышским именем Ильзы, в стане русском, в должности маркитантши. - При этих словах расстегнул он верх плаща, вынул из бокового кармана две бумаги и, подавая Фюренгофу одну, произнес с злобною усмешкой: - Читайте, господин барон! полюбуйтесь, господин барон!
Балдуин придвинул к себе свечу, взял бумагу и, разглядев заглавие и почерк, едва не выронил ее из рук.
- Что-то рябит в глазах, - сказал он, запинаясь. - Почерк знакомый! Точно, это ее злодейская рука! - Он начал читать про себя. Приметно было, как во время чтения ужас вытискивался на лице его; губы и глаза его подергивало. Пробежим и мы за ним содержание письма:
"Елисавета Трейман Элиасу Никласзону.
Как постороонняя тебе женщина, не желаю мира душе твоей: это было бы напрасное жешание! Ни ты, ни твой сообщник, ни я, подлое орудие ваших преступлений, не можем уже вкушать мира ни в здешнем свете, ни в другом. Могу ли желать тебе мира по чувству ненависти к
Страница 43 из 107
Следующая страница
[ 33 ]
[ 34 ]
[ 35 ]
[ 36 ]
[ 37 ]
[ 38 ]
[ 39 ]
[ 40 ]
[ 41 ]
[ 42 ]
[ 43 ]
[ 44 ]
[ 45 ]
[ 46 ]
[ 47 ]
[ 48 ]
[ 49 ]
[ 50 ]
[ 51 ]
[ 52 ]
[ 53 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 60]
[ 60 - 70]
[ 70 - 80]
[ 80 - 90]
[ 90 - 100]
[ 100 - 107]
