LibClub.com - Бесплатная Электронная Интернет-Библиотека классической литературы

Н.С.Лесков НЕКУДА Роман в трех книгах Страница 18

Авторы: А Б В Г Д Е Ё Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я

    гения Петровна, я сто лет уж не танцевал.

    -- Пожалуйста!

    -- Сделайте милость, увольте.

    -- Фуй! девушка вас просит, а вы отказываетесь.

    -- Юстин Феликсович, вы?

    -- Извольте, -- отвечал Помада.

    -- Лиза, а ты бери Никглая Степановича.

    -- Нет-с, нет, я, как доктор, забыл уж, как и танцуют.

    -- Тем лучше, тем лучше. Смешнее будет.

    -- В самом деле, нуте-ка их, пару неумелых, доктора с Николаем Степановичем в кадриль. Так и будет кадриль неспособных, -- шутил Петр Лукич.

    -- Бери, Лиза. Играйте, душка Александра Васильевна! Женни расшалилась.

    Дьяконица сыграла ритурнель.

    -- Ангажируйте же, господа! -- киркнул Зарницын.

    -- Нет, позвольте, позвольте! Это вот как нужно сделать, -- заговорил дьякон, -- вот мой платок, завязываю на одном уголке узелочек; теперь, господа, извольте тянуть, кто кому достанется. Узелочек будет хгть Лизавета Егоровна. Ну-с, смелее тяните, доктор: кто кому достанется?

    Девушки стояли рядом. Отступление было невозможно, всем хотелось веселиться. Доктор взял за уголок платка и потянул. На уголке был узелочек.

    -- Господа! -- весело крикнул дьякон. -- По мудрому решению самой судьбы, доктору Розанову достается Лизавета Егоровна Бахарева, а Николаю Степановичу Вязмитинову Евгения Петровна Гловацкая.

    Обе пары стали на места. У дверей показались Абрамовна, Паланя и Яковлевич.

    ``Черт знает, что это такое!`` -- размышлял оставшийся за штатом Помада, укладывая в карман чистый платок, которым намеревался обернуть руку. Случайности не забывали кандидата.

    -- Шэн, шэн! вырабатывайте шэн, Николай Степанович, -- кричал Вязмитинову доктор, отплясывая с Лизой. Кадриль часто путалась, и, наконец, по милости шэнов, танцоры совсем спутались и стали. Все смеялись; всем было весело.

    Женни вспомнила о дьяконице и сказала:

    -- Господа, составляйте другую кабриль, я буду играть.

    -- Нет, пусти, я, а ты танцуй, -- возразила Лиза и села за фортепьяно. Зарницын танйевал с Женни, Помада, обернув платком вечно потевшие руки, с дьяконицей. Окончив кадриль, Лиза заиграла вальс. Зарницын понесся с дьяконицей, а Помада с Женни.

    Доктор подошел к Абрамовне, нагнулся к ее уху, как бы желая шепнуть ей что-то по секрету, и, неожиданно схватив старуху за талию, начал вертеть ее по зале, напевая: ``О мейн либер Августен, Августен, Августен!``

    Лиза едва могла играть. Обернувшись лицом к оригинальной паре, она помирала со смеха, так же как и вся остальная компания. Дьякон, выбивая ладонями такт, совсем спустился на пол и как-то пищал от хохота. У Лизы от смеха глаза были полны слез, и она кричала:

    -- Прах, прах танцует, вот он настоящий-то прах!

    К довершению сцены доктор, таская упирающуюся старуху, споткнулся на Помаду, сбил ее с ног, и все втроем полетели на пол.

    Музыка прекратилась. Лиза легла на клавиши, и в целом доме несколько минут раздавалось:

    -- Ох! ха, ха, ха! ох, ха, ха, ха!

    Няня была слишком умна, чтобы сердиться, но и не хотела не заявить, хоть шутя, своего неудовольствия доктору. Поднимаясь, она скажала:

    -- Вот тебе, вертопрах ты этакой!

    И дала весьма изрядную затрещину подвернувшемуся Юстину Помаде.

    -- О, черт возьми, однако что же это такое в самом деле? -- вскрикнул Помада, выходя из роли комического лица в балете.

    Общий хохот возобновился.

    -- Прости, батюшка, я ведь совсем не тебя хотела, -- говорила старуха, обнимая и целуя ни в чем не повинного Помаду.

    За полночь, уже с шапкою в руке, ьдякон, проходя мимо фортепьяно, не вытерпел, еще присел и запел, сам себе аккомпанируя:



    Сижу на бекете,

    Вижу все на свете.

    О Зевес! Помилуй меня и ее!

    -- О Зевес! Помилуй меня и ее! -- подхватили все хором. Дьякон допел всю эту песенку с моральным припевом и, при последнем куплете изменив этот припев в слова: ``О Зевес! Помилуй Сашеньку мою!``, поцеловал у жены руку и решительно закрыл фортепьяно.

    -- Полно, набесились, -- сказал он. Все стали прощаться.

    -- Прощайте, -- сказал доктор, протягивая руку Бахаревой.

    Лиза ответила:

    -- До свидания, доктор, -- и пожла его руку так, как женщины умеют это делать, когда хотят рукою сказать: будем друзьями.

    Никто никогда не видал Лизы такою оживленною и детски веселою, как она была в этот вечер.



    Глава двадцать восьмая. ГЛАВА БЕЗ НАЗВАНИЯ

    Пост кончался, была страстная неделя. Погода стояла прекрасная: дни светлые, тихие и теплые. Снег весь подернулся черным тюлем, и местами показались большие прогалины, особенно по взлобочкам. Проходные дорожки, с которых зимою изредка сгребали лишний снег, совсем почернели и лежали черными лентами. Но зато шаг со двора -- окунешься в воду, которою взялся снег. Ездить можно было только по шоссе. Муживки копались на дворах, ладя бороны до сохи, ребятишки пропускали ручейки, которыми стекали в речку все плодотворные соки из наввленных посреди двора навозных куч. Запах навоза стоял над деревнями. Сред дня казалось, что дворы топятся, -- так густы были поднимавшиеся с них испарения. Но это никому не вредило, ни людям, ни живоным, а петухи, стоя на самом верху куч теплого, дымящегося нсвоза, воображали себя какими-то жрецами. Они важно топорщили свои перья, потряхивали красными гребнями и, важно закинув головы, возглашали: ``Да здравствует весна, да здравствуют куры!``

    -- Из этого кочета прок будет; ты его, этого кочета, береги, -- опираясь на вилы, говорил жене мужик, показывая на гуляющего по парному навозу петуха. -- Это настоящая птица, ласковая к курам, а того, рябенького-то, беспременно надыть его зарезать к празднику: как есть он пустой петух совсем, все по углам один слоняется. И мужик, плюнув на руки, снова ковырял вилами; баба, пошевеливая плечами и понявой, шла в сени, а обреченный в лапшу стоик поправлял свои бурды.

    Отлично чувствуешь себя в эту пору в деревне, хотя и живешь, зная, что за ворота двора ступить некуда. Природа облегает человека зажорами и, по народному выражению, не река уже топит, а лужа.

    Была такая пора в Мереве. РекаС аванка поднялась, вспучилась, но лед еще не трогался. Все ставни в бахаревском доме были открыты, и в некоторых окнах отворены форточки. На дворе вечерело. Няня отправилась ставить самовар. Лиза стояла у окна. Заложив назад свои ручки, она глядела на покрывавшееся вечерним румянцем небо и о чем-то думала; а кругом тишь ненарушимая.

    Бахаревский кабинет, в котором обитала Лиза послесвоего бегства, теперь снова не напоминал жилого покоя. В нем среди пола стоял уложенный чемодан, дорожный сак и несколько узелочков. Подушки, всегда покоившиеся на оттоманках, скинули свои белые рубашечки и, надев ситцевые капоты песочного цвера с лиловым горошком, лежали, как толсты ебарыни. Они своим глупо-важным видом говорили: ``Прощайте; мы теперь путешественницы. На нас завтра сядут, и мы будем вояжировать, будем любоваться природой и дышать чистым воздухом``.

    -- Здравствуйте, Лизавета Егоровна! -- сказал кто-то сзади погруженной в себя Лизы.

    Девушка вздрогнула от нечаянности и оглянулась: перед нею стоял доктор.

    -- Вот сюрприз-то! -- сказала она приветливо, протягивая ему свою руку.

    -- Что, вы уезжаете?

    -- Да, завтра еду к своим.

    -- Надолго?

    -- Я думаю, уж с ними вместе возвращусь. Как это вы догадались заехать?

    -- Ехал мимо из Лужков.

    -- Что, опять людей резали?

    -- Да, опять одного человечка порезал и зашил.

    Доктор и Лиза рассмеялись.

    -- Как вы поедете? Дорог нет совсем. Я верхом на своей пристяжной, да и то совсем было и себя и лошадь утопил в зажоре за вашим садом.

    -- Да мне ведь по шоссе.

    -- И то правда. -- Вы меня чайком напоите, Лизавета Егоровна?

    -- Как же, как же! Няня сейчсс принесет самовар.

    -- Что это на вас за странный наряд?

    -- Как странный?

    -- Вы точно турчанка.

    Лиза была в темном марселиновом платье, без кринолина и в домашней длинной меховой шубке с горностаевым воротником и горностаевой опушкой. Эрот наряд очень шел к Лизе.

    Она оглянула себя и сказала:

    -- Я завтра еду, все уложено: это мой дорожный наряд. Сегодня открыли дом, день был такой хороший, я все ходила по пустым комнатам, так славно. Вы знаете весь наш дом?

    -- Нет, всего не знаю.

    -- Хотите, пойдемте, поуа еще светло. Я вам покажу свою комнату.

    Солнце, совсем спускаясь к закату, сллабо освещало бледно-оранжевым светом окна и трепетно отражалось на противоположных стенах. Одни комнаты были совершенно пусты, в других остввалась кое-какая мебель, закрытая или простынями, или просто рогожами. Только одни кровати не были ничем покрыты и производили неприятное впечатление своими пустыми досками.

    -- Вот и моя комната, -- сказала Лиза.

    -- Хорошенькая комнатка.

    -- Да, прежде я жила вот в этой; тут гадко, и затвориться даже нельзя было. Я тат очень много плакала.

    -- Оттого что комната нехороша?

    -- Нет, оттого что глупа была.

    Доктор с Лизой обошли весь дом и возвратились в залу, где Абрамовна уже наливала чай. Старуха в шутку избранила доктора за вертопрашество, а потом сказала:

    -- Ты вот дай мне, а не то хоть пропиши в аптеку какой-нибудь мксти, чтобы можно мне промеж крыл себе ею мазать. Смерть как у меня промежду вот этих вот крыл-то, смерть как ломит с вечера.

    И доктор и Лиза были очень в духе. Напившись чаю, Розанов стал прощаться.

    -- Посидите еще, -- сказала Лиза.

    -- Нет, не могу, Лизавета Егоровна. Если б мог, я бы и сам от вас не тогопился.

    Совсем свечерело, и бледная луна осветила голубую великолепную ночь. Был легонький вешний морозец, покрывший прогалины тонкою, хрупкою слюдой. Гость и хрзяйка вышли на крыльцо. Доктор взял у садовника повод своей лошади и протянул руку Лизе.

    -- Хотите, я вас провожу до околицы? -- спросила Лизк, кладя свою ручку в протянутую ей руку доктора.

    -- Отказываться от такого милого внимания не смею, но чтоб вы не простудились!

    -- Ничего, тут дорожка вся оттаяла, земля одна, да и я же сейчас надену калоши.

    Не дожидаясь ответа, Лиза порхнула за дверь и через минуту вышла на крыльцо в калошах и большом мериносовом платке.

    Они пошли рядом; сзади их, опустя голову, потягивая ноздрями воздух, шла на поводу оседланная розановская лошадь. Какие этой порой бывают ночи прелестные, нельзя рассказать тому, кто не видал их или, видевши, не чувствовал крепкого, могучего и обаятельного их влияния. В эти ночи, когда под ногою хрустит беленькая слюда, раскинутая по черным талинам, нельзя размышлять ни о грозном часе последнего расчета с жизнью, ни о ловком обходе подводных камней моря житейского. Даже сама досужая старушка-нужда забывается легким сном, и не слышно ее ворчливых соображений насчет завтрашнего дня. Надежд! надежд! сколько темных и неясных, но благотворных и здоровых надежд слетают к человеку, когда он дышит воздухом голубой, светлой ночи, наступающей после теплого дня в конце марта. ``Август теплее марта``, говорит пословица. Точно, жарки и сладострастны немые ночи августа, но нет у них того таинственного могущества, которым мартовская ночь каждого смертного хотя на несколько мгновений обрщает в кандидата прав Юстина Помаду.

    -- Какая чудесная ночь! -- невольно воскликнула Лиза, выходя с доктором за угол сада.

    -- Поэтическая ночь! -- заметил доктор, дыша полною грудью.

    -- А вы верите, доктор, в поэзию?

    -- Как же, Лизавета Егоровна, не верить в от, что существует?

    -- Странно! доктора все материалисты. По крайней мере мне оин всегда такими представлялись.

    -- Это обнаруживает в вас большую наблюдательность. Больше или меньше мы действительно все материалисты, да вряд ли можно идеальничать, возясь с скальпелем в разлагающейся махине, именуемой человеком.

    -- То-то я и удивляюсь, что вы восторгаетесь ночью, точно кк Юстин Феликсович.

    Доктор засмеялся.

    -- Странны, право, бывают в обществе многие понятия, но уж страннее того, которое досталось этому несчастному материализму, и придумать нельзя. Думаю, материализм -- это уж могила всем радостям земным, а наипаче радостям чистым, возвышающпм и укрепляющим душу. Да, я говорю: душу. Вы не забудьте, Лизавета Егоровна, что в ряду медицинских наук есть психиатрия -- наука, может быть, самая поэтическая и имеющая дело исключительно с тем, что отличает нас от ближних и дальних кузенов нашей общей родственницы Юлии Пастраны. Странно, право, -- продолжал он, помолчав, -- будто уж за то, что я понимаю, как действуют на меня некоторые внешние условия, я уж не могу чувствовать прекрасного. Положим, Юстину Помаде сдается, что он в такую ночь вот беспричинно хорошо себя чувствует, а еще кому-нибудь кажется, что там вон по проталинкам сидя этакие гномики, обязанные веселить его сердце; а я думаю, что мне хорошо потому, что этот здоршвый воздух сильнее гонит мою кровь, и все мы все-таки чувствуем эту прелесть. А поэзию как же я стану отвергать, когда я чувствую ее и в природе и в сочетании звуков. Как отвергать, что

    Есть сила благодатная

    В созвучье слов живых.

    Вот ночь, этот льющийся воздух, трепетный, робкий свет, искренний разговор с молодой, чуткой женщиной, -- тут поэзия, а там вон проза.

    -- Где это?

    -- В городе.

    Лиза задумалась и потом спросила:

    -- Вам, я думаю, тяжело иногда жить, доктор?

    -- Да, нелегко иногда бывает, Лизавета Егоровна.

    -- Что вы не вырветесь из вашего положения?

    -- Да как же из него вырваться? Тут нужно и вырываться, и прорываться, и надрываться, и разрываться, и все что хотите.

    -- Ну, и что ж такое?

    -- А то, что сил у меня на это не хватит, да и, откровенно скажу вам, думаю я, что изгаженного вконец уж не склеишь и не поправишь.

    -- Какой вздор! Вы ведь еще очень молоды, я думаю.

    -- Да, мне немного лет.

    -- И при ваших-то дарованиях, в этом возрасте, вы считаете себя уже погибшим и отпетым!

    -- Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на ссмом деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем... совсем черт знпет что вышло. Вся смелость меня оставила.

    -- Уезжайте отсюда в столицу, ищите кафедры, -- проговорила Лиза после неольшой паузы.

    -- Ас емья?

    -- Да, брак ужасное дело! -- тихо проговорила Лиза.

    -- Для мужчины дело страшное.

    -- Я думаю, и для женщины.

    -- Ну, с известной точки зрения, женщина все-таки меньшим рискует.

    -- Это как?

    -- Так, например, в экономическом отношении женщина приобретает себе работника, и потом, даже в случае неудачи, у женщины, хотя мало-мальски достойной чувства, все-таки еще остается надежда встретиться с новой привязанностью и отдохнуть в ней.

    -- А у мужчины разв ене то же самое?

    -- Нет-с, далеко не то самое. Женщину ее несчастие в браке делает еще гораздо интереснее, а для женатого мужчины, если он несчастлив, что остается? Связишки, интриижки и всякая такая гадость, -- а любви нет.

    -- Отчегоо же?

    -- Оттого, что порядочная женщина не видит себе места в такой любви.

    -- Странно! Я думаю совсем напротив. Порядоочная-то, то есть настоящая женщина, всегда найдет себе место в такой любви.

    -- Это по теории.

    -- Но разве и эта теория неверна?

    -- Нет, кажется, верна, да на практике только не оправдывается.

    -- Помилуйте: разве может быть что-нибудь приятнее для женщины, как поднять человека на честную работу?

    -- Да только как-то не бывает этого. Это для нас, должно быть, философия будущего. Теперь же мужчина: повесился -- мотайся, отлрвался -- катайся... А вон катит и Помада. Прощайте, Лизавета Егоровна.

    Подъехал в саночках Помада, возвратившийся из города. Доктор повидался с ним и вспрыгнул на лошадь.

    -- Прощайте, -- сказала ему Лиза. -- Только вы обдумайте наш разговор. Вы, кажется, очень ошибаетесь на этот раз. По-моему, безысходных положений нет.

    -- Хорошо, Лизавета Егоровна, буду думат,ь -- шутливо ответил доктор и поехал крупной рысью в город, а Лиза с Помадою пошли к дому.



    Глава двадцать девятая. В ОДНОМ ПОЛЕ РАЗНЫЕ ЯГОДЫ

    Вязмитинов был сын писца из губернского правления; воспитывался в училище детей канцелярских служителей, потом в числе двух лучших учеников был определен в четвертый класс гимназии, оттуда в униыерситет и, наконец, попал на место учителя истории и географии при зеакомом нам трехклассном уездном училище. Раннее сиротство, бедность и крутая суровость воспитания в заведении, устроенном для детей канцелярских служителей, положили на Вязмитинова неизгладимые следы. Он был постоянно задумчив, кроток в обхожденим со всеми, немножко застенчив, скрытен и даже лукав, но с довольно положительным умом и постоянством в преследовании того, к чему он раз решился стремиться.

    О наружности Вязмитинова распространяться нечего: он имел довольно приятную наружность, хотя с того самого дня, когда его семилетним мальчиком привезли в суровое училище, он приобрел странную манеру часто пожиматься и моргать глазами. Первая из этих привычек была усвоена ребенком вследствие неловкости, ощущенной им в новой куртке из толстого сукна, с натирающим докрасна воротником, а вторая получена от беспрерывного опасения ежеминутных колотушек, затрещин, взвошек, взъефантуливанья и пришпандориванья. Но ни одна из этих привычек не делала Вязмитинова смешным и не отнимала у него права на звание молодого человека с приятною наружностью.

    Жил он скромно, в двух комнатах у вдовы дьяконицы, неподалеку от уездного училища, и платил за свой стол, квартиру, содержание и прислугу двенадцать руллей серебром в месяц. Таким оббразом проживал он с самого поступления в должность.

    В подобных городках и теперь еще живут с такими средствами, с которыми в Петербурге надо бы умереть с голоду, живя даже на Малой Охте, а несколько лет назад еще как безнуждно жилось-то с ними в какой-нибудь Обояни, Тиму или Карачеве, где за пятьсот рублей становился целый дом, дававший своему владельцу право, по испитии третьей косушечки, творить:

    -- Я, братец ты мой, теперь, слава те Господи, городской обыватель.

    Дьяконицыны знакомые даже находили, что ей уж, кто ее знает за что, в этом учителе счастье такое Создатель посылает.

    -- Ну пусть, положим, теперича, -- рассуждали между собою приятельницы, -- двадцать пять рублей за харчи. Какие уж там она ему дает харчи, ну только уж там будем считать: ну, двадцать пять рублей. Ну, десять с половиной за комнаты: ну, тридцать пять с полтиной. А ведь она сорок два рубля берет! За что она шесть с полтиной берет? Шесть с полтиной деньги: ведь это без пятиалтынного два целковых.

    Собственные труды и беспокойства при этих сметах обыкновенно вовсе не принимаются в сообпажения, потома что время и руки ничего не стоят.

    При такой дешевизне, бережливости и ограниченности своих потребностей Вязмитинов умел жить так, что бедность из него не глядела ни в одну прореху. Он был всегда отлично одет, в квартире у него было чисто и уютно, всегда он мог выписть себе журнал и несколько книг, и даже под случай у него можно было позаимствоваться деньжонками, включительно от трех до двадцати пяти рублей серебром.

    Зарницын, единственный сын мелкопоместной дворянской вдовы, был человек другого сорта. Он жил в одной просторной комнате с самым странным убранством, которое всячески давало посетителю чувствовать, что квартирант вчера приехал, а завтра непременно очень далеко выедет. Даже большой стенной ковер, составлявший одну из непоследних ``шикозностей`` Зарницына, висел микось-накось, как будто его здесь не стоило прибивать поровнее и покрепче, потому что владелец его скоро вон выедет.

    Как
    Страница 18 из 65 Следующая страница



    [ 8 ] [ 9 ] [ 10 ] [ 11 ] [ 12 ] [ 13 ] [ 14 ] [ 15 ] [ 16 ] [ 17 ] [ 18 ] [ 19 ] [ 20 ] [ 21 ] [ 22 ] [ 23 ] [ 24 ] [ 25 ] [ 26 ] [ 27 ] [ 28 ]
    [ 1 - 10] [ 10 - 20] [ 20 - 30] [ 30 - 40] [ 40 - 50] [ 50 - 60] [ 60 - 65]



При любом использовании материалов ссылка на http://libclub.com/ обязательна.
| © Copyright. Lib Club .com/ ® Inc. All rights reserved.