Н.С.Лесков НЕКУДА Роман в трех книгах Страница 21

Эх, Женни, да давай, матушка, что ли!

Пока Женни сняла с себя мундир, отец надел треуголку и засунул шпагу, но, надв мундир, почувствовал, что эфесу шпаги неадобно находиться пдо полою, снова выдернул это смертоносное орудие и, держа его в левой руке, побежал в училище.

-- Пойдем, Лиза, я тебя напою шоколадом: я давно берегу для тебя палочку; у меня нынче есть отличные сливки, -- сказала Женни, и они пошли в ее комнату, между тем как Помада юркнул за двери и исчез за ними.

Через пять минут он явился в комнату Евгении Петровны, где сидела одна Лиза, и, наклоняясь к ней, прошептал:

-- Статский советник Сафьянос.

-- Что такое-е? -- с ударением и наморщив бровки, спросилв Лиза своим обыкновенным голосом.

-- Статский советник Сафьянос, -- опять еще тише прошептал Помада.

-- Что же это такое? Пароль или лозунг такой?

Помада откашлялся, закрыв ладонью рот, и отвеча:л

-- Эо ревизор.

-- Фу, Боже мой, какой вы шут, Помада!

Кандидат опять кашлянул, заслоняя ладонью рот, и, увидя Евгению Петровру, входящую с чашкою шоколада в руках, произнес гораздо громче:

-- Статский советник Сафьянос.

-- Кто это? -- спросила, остановясь, Женни.

-- Этот чиновник: он только проездом здесь; он будет ревизовать гимназию, а здесь так, только проездом посмотрит, -- отвечал Помада.

Гловацкая, подав Лизе сухари, исправлявшие должность бисквитов, принесла шоколаду себе и Помаде. В комнате началась беседа сперва о том, о сем и ни о чем, а потом о докторе. Но лишь только Женни успела сказать Лизе: ``да, это очень гадкая история!`` -- в комнату вбежал Петр Лукич, по-прежнему держа в одной руке шпагу, а в другой шляпу.

-- Женни, обед, обед! -- сказал он, запыхавшись.

-- Еще не готов обед, папа; рано еще, -- отвечала Женни, ставя торопливо свою чашку.

-- Ах Боже мой! Что ты это, на смех, что ли, Женни? Я тебе говорю, чтоб был хороший обед, что ревизор у нас будет обедать, а ты толкуешь, что не готов обед. Эх, право!

-- Хорошо, хорошо, папа, я не поняла.

-- То-то не поняла. Есть когда рассказывать. Смотритель опрометью бросился из дома.

-- Боже мой! что я дам им обедать? Когда теперь готовить? -- говорила Женни, находясь в затруднительном положении дочери, желающей угодить отцу, и хозяйки, обязанной не ударить лицом в грязь.

-- Женни! Женни! -- кричал снова вернувшийся с крыльца смотритель. -- Пошли кого-нибудь... да и послать-то некого... Ну, сама сходи скорее к Никону Родивонычу в лавку, возьми вина... разного вина и получше: каркавелло, хересу, кагору бутылочки две и того... полушампанского... Или, черт знает уж, возьми шампанского. Да сыру, сыру, пожалуйста, возьми. Они сыр любят. Возьми швейфарского, а не голландского, хорошего, поноздреватее который бери, да чтобы слезы в ноздрях-то были. С слезой, непременно с слезой.

-- Хорошо, папа, сейчас пойду. Вы только не беспокойтесь.

-- Да... Да того... что это, бишь, я хотел сказать?.. Да! из приходского-то училища учителя вели позвать, только чтобы оделся он.

-- Он рыбу пошел удить, я его встретил, -- проговорил Помада.

-- Рыбу удить! О Господи! что это за человек такой! Ну, хоть отца дьякона: он все-таки еще законоучитель. Сбегайте к нему, Юстин Феликсович.

-- А того... Что, бишь, я тоже хттел?.. Да! Женичка! А Зарницын-то хорош? Нету, всякий понедельник его нету, с самой весны зарядил. О Боже мой! что это за люди!

Петр Лукич бросился в залу, заправляя в десятый раз свою шпагу в портупед. Шпага не лезла в свернувшуюся мочку. Петр Лукич сделал усилие, и кожаная мочка портупеи шлепнулась на пол. Смотритель отчаянно крикнул:

-- Эх, Женн!и тоже осматривала!.. -- швырнул на пол шпагу и выбежал за двери без оружия.

Как только смотритель вышел за двери, Лиза расхохоталась и сказала:

-- Проклятый купчишка Абдулин! Не видит, что у городничего старая шпага. Женни тоже было засмеялась, но при этом сравнении, хотя сказанном без злого умысьа, но не совсем кстати, сделалась серьезною и незаметно подавила тихий девичий вздох.

Лиза прочитвла более десяти печатных листов журнала, прежде чем ркскрасневшаяся от стояния у плиты Женни вошла и сказала:

-- Ну, слава Богу: все будет в порядке.

Помада объявил, что будет и длякон и доктор, которого он пригласил по желанию Женни.

В четыре часа в передней послышался шум. Это входили Гловацкий, Саренко, Вязмитинов и Сафьянос.

-- Пузаносто, пузаносто, не беспокойтесь, пузаносто, -- раздался из передней незнакомый голос.

Женни вышоа в залу и стала как хозяйка.

Входил невысокий толстенький человек лет пятидесяти, с орлиным носом, черными глазами и кухмистерской рожей. Вообще грек по всем правилам греческой механики и ахритектуры. Одет он был в мундирный фрак министерства народного просвещения.

Это был ревизор, статский советник Апостол Асигкритович Сафьянос. За ним шел сам хозяин, потом Вязмитинов, потом дьякон Александровский в новой рясе с необъятными рукавами и потом уже сзади всех учитель Саренко.

Саренке было на вид за пятьдесят лет; он был какая-то глыба грязного снега, в которой ничего нельзя было разобрать. Сам он был велик и толст, но лицо у него казалось еще более всего туловища. С пол-аршина длины было это лицо при столь же соразмерной ширине, но не было на нем ни следа мысли, ни знака жизни. Свиные глазки тонули в нем, ничего не выражая, и самою замечательною особенностию этой головы была ее странная растительность.

Ни на висках, ни на темени у Саренки не было ни одной волосинки, и только из-под воротника по затылку откуда-то выползала довольно черная косица, которую педагог расстилал по всей голове и в виде лаврового венка соединял ее концы над низеньким лбом. Кто-то распустил слух, что эта косица вовсе не имеет начала на голове Саренки, но что у него есть очень хороший, густой хвосо, который педагог укладывает кверху вдоль своей спины и конец его выпускает под воротник и расстилает по черепу. Многип очень серьезно верили этому довольно сомнительному сказантю и расспрашивали цирюльника Козлова о всех подробностях Саренкиного хсоста.

Итак, гости вошли, и Петр Лукич представил Сафьяносу дочь, причем тот не по чину съеижлся и, взглянув на роскошный бюст Женни, сжал кулаки и засосал по-гречески губу.

-- Оцэнь рад, цто случай позволяет мнэ иметь такое знакомство, -- заговорил Сафьянос.

Жеенни вскоре вышла, и вслед за тем подали холодную закуску, состоявшую из полотка, ветчины, редиски и сыра со слезами в ноздрях.

-- Пожалуйте, ваше превосходительство! -- просил Гловацкий.

-- Мозно! мозно, адмиральтэйский цас ударил.

-- Давно ударил, ваше превосходительство, -- бойко отвечал своим бархатным басом развязный Александровский.

-- Вы какую кушаете, ваше превосходительство? -- спрашивал тихим, покорным голосом Саренко, держа в руках графинчик.

-- Зтуо это такое?

-- Это рябиновая, -- так же отвечал Саренк.

-- Нэт, я не пью рябиновая.

-- Нехороша, ваше превосходительство, -- еще покорнее рассуждал Саренко, --- точно, водка она безвредная, но не во всякое время, -- и, поставив графин с рябиновой, взялся за другой.

-- Рябиновая слабит, -- заметил басом Александровский, -- а вот мятная, та крепит, и калгановка тоже крепит.

-- Это справедливо, -- точно высказывая государственный секрет, заметил опять Саренко, наливая рюмку его превосходительству.

Когда Лиза с Женни вышли к парадно накрытому в зале столу, мужчины уже значительно повеселели.

К роме лиц, вошедших в дом Гловацкого вслед за Сафьяносом, теперь в зале был Розанов. Он был в довольно поношенном, но ловко сшитом форменном фраке, тщательно выбритый и причесанный, но очень странный. Смирно и потерянно, как семинарист в помещичьем доме, стоял он, скрестив на груди руки, у одного окна залы, и по лицу его то там, то сям беспрестанно проступали пятна.

Женни подошла к нму и с участием протянула свою руку. Доктор неловко схватил и крепко пожал ее руку, еще неловче поклонился ей перед самым носом, и красные пятна еще сильнее забегали по его лицу. Лиза ему очень сухо поклонилась, держа перед собою стул. Отвечая на этот сухой поклон, доктор побагровел всплошную.

Сели за стол.

Женни села в конце стола, Петр Лукич на другом. С правой стороны Женни поместился Сафьянос, а за ним Лиза.

-- Между двух прекрасных роз, -- проговорил Сафьянос, расстилая на коленях салфетку и стараясь определить приятность своего положения между девушками.

Женни, наливая тарелку супу, струсила, чтобы Лиза не отозвалась на эту любезность словом, не отвечающим обстоятельствам, и взглянула на нее со страхом, но опасения ее были совершенно напрасны.

Лиза с веселой улыбкой приняла из рук Сафьяноса переданную ей тарелку и ласково сказала:

-- Merci. (Благодарю (фр.)).

-- Я много слисал о васем папиньке, -- начал, обращаясь к ней, Сафьянос, -- они много заботятся о просвисении, и завтра непременно хоцу к ним визит сделать.

-- Папа теперь дома, -- отвечала Лиза, и разговор несколько времени шел в этьм тоне.

Однако Сафьянос, сидя между двумя розами, не забыл удостоить своим вниманием и подчиненных.

-- Оцэнь созалею, оцень созалею, отец дьякон, цто вы оставляете уцилиссе, -- отнесся он к Александровскому. -- Хуць мина некогда било смотреть самому, ну, нас поцтенный хозяин рекомэндует вас с самой лестной стороны.

-- Да, покидаю, покидаю. Линия такая подошла, ваше превосходительство, -- отвечал дьякон с развязностью русского человека перед сильным лицом, которое вслебствие особых обстоятельств отныне уже не может попробовать на нем свои силы.

-- Мозет бить, там тозэ захоцете заняться?

-- Преподаванием? О нет! Там уже некогда. То неделю нужно править, а там архиерейское служение. Нет, там уж не до того.

-- Да, да: это тоцно.

-- В гору пошел наш отец дьякон, -- заметил, относясь к Сафьяносу, Саренко.

-- Да цто з! Талант усигда найдет дорогу.

-- И чудесно это как случилось, заговорил Александровский, -- за первенствующего после смерти протодьякона Павла Дмитриевича ездил по епархии Савва Благостынский. Ну и все говорили, что он будет настоящим протодьяконом. Так все и думали и пошагали на него. А тут приехали владыко к нам, литургисают в соборе; меня регент Омофоров вторствующим назначил. Ну, я и действовал; при облачении еще даже довольно, могу сказать, снбя показал, а апостол я стал чести, Благостынский и совсем оробел. -- Александровский рассмеялся и потом серьезно добавил: -- Регент Омофоров тут же на закуске у Никона Родивоновича сказал: ``Нет, говорит, ты, Благостынский, шваъ``. А тут и владычнее предписание пришло, что быть мне протодьяконом на месте покойного Павла Дмитриевича.

-- Тссссс, сказытэ пузаноста! -- воскликнул Сафьянос, качая головою.

-- Лестно! -- произнес Саренко.

-- Да! -- да ведь что приятно-то? -- вопрошал Александровский, -- то приятно, что без всяких это пртекций. Конечно, регенту нужно что-нибудь, презентик какой-нибудь этакой, а все же ведь прямо могу сказать, что не по искательству, а по заслугам отличен и почтен.

-- Ну, конецно, конецно, -- подтвердил Сафьянос.

Уже доедали жаркое, и Женни уже волновалась, не подожгла бы Пелагея ``кудри``, которые должны были явиться на стол под малиновым вареньем, как в окно залы со вздохом просунулась лошадиная морда, а с седла веселый голос крикнул: ``Хлеб да соль``.

Все оглянулись и увидели Зарницына.

Он сидел на прекрасной, смелой лошади и держал у козырька руку в красно-желтой лайковой перчатке. Увидя чужого человека, Зарницын догадался, что происходит что-то особенное, и отъехал. Через минуту он картинно вошел в залу в коротенькой жакетке и с изящным хлыстиком в огненной перчатке.

Кроме дьякона и Лизы, все почувствовали себя очень неловко при входе Зарницына, который в передней успел мимоходом спросить о госте, но, нимало не стесняясь своей подчиненностью, бойко подошел к Женни, потом пожал руку Лизе и, наконец, изящно и развязно поклонился Сафьяносу.

-- Оцень рад, -- произнес Сафьянос торопливо, протягивая свою руку.

-- Зарницын, учитель математики, -- счел нужным отрекомендовать его Гловацкий. Сафьянос хотел принять начальственный вид, даже думал потянуть назад свою пухлую греческую руку, но эту руку Зарницын уже успел пожать, а в начальственную форму лицо Сафьяноса никак не складывалось по милости двух роз, любезно поздоровавшихся с учителем.

-- Мне очень мило, --- начал Зарницын, -- мне очень мило, хоть теперь, когда я уже намерен оставить род моей службы, засвидетельствовать вам мое сочувствие за те реформы, которые хотя слегка, но начинают уже чувствоваться по нашему учедному округу.

``Церт возьми, -- думал Сафьянос, -- еще он мне соцувствия изъявляет!`` -- Но сказал только: -- Я сам оцень рад сблизаться с насыми сотовариссами.

-- Да, настала пора взаимнодействия, пора, когда и голова и сердце понимают, что для правильности их отправлений нужно, чтобы правильно действовал желудок. Именно, чтобы правильно действовал желудок, чтобы был здоров желудок.

-- еЖлудок всему голова, -- подтвердил дьякон.

-- Я пока служил, всегда говорил это всем, что верхние без нижних ничего не сделают. Ничего не сделают верхние без нижних; и я теперь, расставаясь с службой, утверждаю, что без нижних верхние ничего не сделают.

Зарницын ловко закинул руку за спинку стула, поставленного несколько в стороне от Сафьяноса, и щелкнул себя по сапогу хлыстиком.

-- Стуо з, вы разви увольняетесь? -- спросил Сафьянос.

-- Я сегодня буду иметь честь представить вам прошение о своем увольнении, -- грациозно кланяясь, ответил Зарницын.

Саренко тихо кашлянул и смял в боковом кармане тщательно сложенный листик, на котором было кое-что написано про учителя математики, и разгладил по темени концы своего хлыста.

-- Стуо з, типэрь карьеры отлицные, -- уже совсем либерально заметил Сафьянос.

-- Я не ищу карьеры. Теперь каждому человеку много деятельности открывается и вне службы.

-- Да, эти компании.

-- И без компаний.

-- Стуо з вы хотит?

Зарницын пожал многозначительно плечами, еще многозначительнее улыбнудся и произнес:

-- Дело у кажбого из нас на всяком месте, возле нас самих, -- и, вздохнув гражданским вздохом, добавил: -- именно возле нас самих, дело повсюду, повсюду, повсюду дело ждет рук, доброй воли и уменья.

-- Это тоцно, -- ответил Сафьянос, не понимающий, что он говорит и что за странное такое обращение допускает с собою.

-- Но нужны, ваше превосходительство, и учители, и учители тоже нужны: это факт. Я был бы очень счастлив, если бы вы мне позволили рекомендовать вам на мое место очень достойного и способного молодого человека.

-- Я усигда готов помочь молодым людям, ну только это полозено типэрь с согласием близайсаго нацальства делать.

-- Ближайшее начальство вот -- Петр Лукич Гловацкий. Петр Лукич! вы желали бы, чтобы мое место было отдано Юстину Феликсовичу?

-- Да, я буду очень рад.

-- И я буду рада, -- весело сказала Лиза. -- И в? -- оскалив зубы, спросил Сафьянос.

-- И я тоже, -- сказала с другой стороны, закрасневшись, Женни.

-- И вы? -- осклабляясь в другую сторону, спросил ревизор и, тотчас же мотнув головою, как уж, в обе стороны, произнес: -- Ну, поздравьте васего протязе с местом.

-- Поздравляю! -- сказала Лиза, указывая пальцем на Помаду.

В шкафе была еще бутылка шампанского, и ее сейчас же роспили за новое место Помады. Сафьянос первый поднял бокал и проговорил:

-- Поздравляю вас, господин Помада, -- чокнулся с ним и с обеими розами, также державшими в своих руках по бокалу.

-- Вот случай! -- шептал кандидат, толкая Розанова. -- Выпей же хоть бокал за меня.

-- Отстань, не могу я пить ничего, -- отвечал Розанов.

В числе различных практическких и непрактических странностей,

придуманных англичанами, нельзя совершенно отрицать целесообразность обычая, предписывающего дамам после стола удаляться от мужчин.

Наши девицы очень умно поступили, отправившись тотчас после обеда в укромную голубую комнату Женни, ибо даже сам Петр Лукич через час после обеда вошел к ним с неестестыенными розовыми пятнышками на щеках и до крайности умильнш восхищался простото обхождения Сафьяноса.

-- Не узнаю начальственных лиц: простота и благодушие. -- восклицал он.

Было уже около шести часов вечера, на дворе потеплело, и показалось солнце. Учрное общество продолжало благодушествовать в зале. С каждым новым стаканом Сафьянос все более и более вовлекался в свою либеральную роль, и им овладевал хвастливый бес многоречия, любящий все пьяные головы вообще, а греческие в особенности. Сафьянос уже вволю наврал об Одессе, о греческом клубе, о предполагаемых реформах по министерству, о стремлении начальства сблизиться с подчиненными и о своих собственных многосторонних занятиях по округу и по ученым обществам, которые избрали его своим членом.

Все благоговейно слушали и молчали. Изредка только Зарницын или Саренко вставляли какое-нибудь словечко.

Выбрав удобную минуту, Зарницын встал и, отведя в сторону Вязмитинова, сказал:

-- Добрые вести.

-- Что такое?

Зарницын вынул листок почтовой бумаги и показал несколько строчек, в которых быдо сказано: ``У нас уж на фабриках и в казармах везде поют эту песню. Посылаюв ам ее сто экземпляров и сто программ адреса. Распространяйте, и. т. д.``.

-- И это все опять по почте?

-- По почте, -- отвечал Зарницын и рассмеялся.

-- Что ж ты будешь делать?

-- Пускать, пускать надо.

-- Ведь это одно против другого пойдет.

-- Ничего, теперь все во всем согласны.

-- Ты сегодня совсем весь толк потерял.

-- Рассказывай, -- отвечал Зарницын.

-- Хоть с Сафьяносом-то будь поосторожнее.

-- Э! вздон! Теперь их уж нечего бояться: их надо шевелить, шевелить надо.

Между тем из-за угла показался высокий отставной солдат. Он бчл босиком, в прежней солдатской фуражке тарелочкой, в синей пестрядинной рубашке навыпуск и в мокрых холщовых портаах, закатанных выше колен. На плече солдат нес три длинные, гнуткие удилища с правильно раскачивавшимися на волосяных лесах поплавками и бечевку с нанизанными на ней карасями, подъязками и плотвой.

-- Стуо, у вас много рыбы? -- осведомился Сафьянос, взглянув на солдата.

-- Есть-с рыба, -- таинственно ответил Саренко.

-- И как она... то есть, я хоцу это знать... для русского географицеского обсества. Это оцэн вазно, оцэн вазно в географицеском отношении.

-- И в статистическом, -- подсказал Зарницын.

-- Да и в статистическом. Я бы дазэ хотел сам порасспросить этого рыбаря.

-- Служба! служба! -- поманул в окно угодливый Саренко. Солдат подошел.

-- Стань, милый, поближе; тебя генерал хочет спросить.

Услыхав слово ``генерал``, солдат побожил на траву удилища, снял фуражку и вытянулся.

-- Стуо, ты поньмаес рыба? -- спросил Сафьянос.

-- Понимаю, ваше превосходительство! -- твердо отвечал воин.

-- Какую ты больсе поньмаес рыбу?

-- Всякую рыбу понимаю, ваше превосходительство!

-- И стерлядь поньмаес?

-- И стерлить могу понимать, ваше превосходительство.

-- Будто и стерлядь поньмаес?

-- Понимаю, ваше превосходительство: длинная этакая рыба и с носом, -- шиловатая вся. Скусная самая рыбп.

-- Гм! Ну, а когда ты боолсе поньмаесь?

Солдат, растопырив врозь пальцы и подумав, отвечал:

-- Всегда равно понимаю, ваше превосходительство!

-- Гм! И зимою дозэ поньмаес?

Солдат вовсе потерялся и, выставив вперед ладони, как будто держит на них перед собою рыбу, нерешительно произнес:

-- Нам, ваше превосходительство, так показывается, что все единственно рыба, что летом, что зимой, и завсегда мы ее одинаково понимать можем.

Сафьянос дал сол
Страница 21 из 65 Следующая страница