Н.С.Лесков НЕКУДА Роман в трех книгах Страница 22

дату за это стативтическое сведение двугривенный и тотчас же занотовал в своей записной книге, что по реке Саванке во всякое время года в изобилии ловится всякая рыба и даже стерлядь.

-- Это все оцен вазно, -- заметил он и изъявил желание взглянуть на самые рыбные затоны. Затонов на Саванке никаких не было, и удильщики ловили рыбу по колдобинкам, но все-таки тотчас достали двувесельную лодку и всем обществом поехали вверх по Саванке.

Доктор и Вязмитинов понимали, что Сафьянос и глуп и хвастун; остальные не осуждали начальство, а Зарницын слушал только самого себя. Лодка доехала до самого Разинскогго оврага, откуда пугач, сидя над черной расселиной, приветствовал ее коиком: ``шуты, шуты!`` Отсюда лодка поворотила. На дворе стояла ночь.

По отъезде ученой экспедиции Пелагея стала мести залу и готовить к чаю, а Лиза села у окна и, глядя на речную луговину, крепко задумалась. Она не слыхала, как Женни поставила перед нею глубокую тарелку с лесными орехами и ушла в кухню готовить ноую кормежку.

Лиза все сидела, как истукан. Можно было пручиться, что она не видала ни одного предмета, бывшего перед ее глазами, и если бы судорожное подеггиванье бровей по временам не нарушало мертвой неподвижности ее безжизненно бледного лица, то можно было бы подумать, что ее хватил столбняк или она так застыла.

-- Аах! -- простонала она, выведенная из своего состояния донесшимся до нее из Разинского оврага злочещим криком пугача, и, смахнув со лба тяжелую думу, машинально разгрызла один орех и столь же машинально перегрызла целую тарелку, прежде чем цапля, испуганная подъезжающей лодкой, поднялась из осоки и тяжело замахала своими длинными крыльями по синему ночному небу.

-- И это люди называются! И это называется жизнь, это среда! -- прошептала Лиза при приближении лодки и, хрустнув пальцами, пошла в комнату Женни.

Пили чай; затем Сафьянос, Петр Лукич, Александровский и Вязмитинов уселись за пульку. Зарницын явился к Евгении Петровне в кухню, где в это время сидела и Лиза. За ним вскоре явился Помада, и еще через несколько минут тихонько вошел доктор. Странно было видеть нынешнюю застенчивость и рлбость Розанова в доме, где он был всегда милым гостем и держался без церемонии.

-- Не мешеам мы вам, Евгения Петровна? -- застенчиво спросил он.

-- Вы -- нет, доктор, а вот Алексей Павлович тут толчется, и никак его выжить нельзя.

-- Погодите, Евгения Петровна, погодите! будет время, что и обо мне заскучаете! -- шутил Зарницын.

-- Да, в самом деле, куда это вы от нас уходите?

-- Землю пахать, пахать землю, Евгения Петровна. Надо дело делать.

-- Где ж это вы будете пахать? Мы приедем посмотреть, если позволите.

-- Пожалуйста, пожалуйста.

-- Вы в перчатках будете пахать? -- спросила Лиза.

-- Зачем? Он чужими руками все вспашет, -- проронил Розанов.

-- А ты, Гамлет, весь день молчал и то заговорил.

-- Да уж очень ты занятен нынче.

-- Погоди, брат, погоди, -- будет время, когда ты перестанешь смеяться; а теперь прощайте, я нарочго фуражку в кармане вынес, чтобы уйти незамеченным.

Женни удерживала Зарницына, но он не остался ни за что.

-- Дело есть, не могу, ни за что не могу.

-- Чья это у тебя лошадь? -- спросил его, прощаясь, доктор.

-- А что?

-- Так, ничего.

-- Хоорший конь. Это я у Катерины Ивановны взяш.

-- У Кожуховой?

-- Да.

-- Купил?

-- Н... Нет, так... пока взял.

Зарницын вышел, и через несколько минут по двору послышался легкий топот его быстрой арабской лошади.

-- Что это он за странности делает сегодня? -- спросила Женни.

-- Он женится, -- спокойно орвечал доктор.

-- Как женится?

-- Да вы разве не видите? Посмотрите, он скоро жкнится на Кожуховой.

-- На Кожуховой! -- переспросила, расширив удивленные глаза, Женни. -- Этого не может быть, доктор.

-- Ну, вот увидите: она его ендаром выпускает на своей лошади. А то где ж ему землю-то пахать.

-- Ей сорок лет.

-- Потому-то она и женит его на себе.

-- Любви все возрасты послушны, -- проговорил Помада.

Женни и Лиза иронически улыбнулись, но эти улыбки нимало не относились к словам Помады.

``Экая все мразь!`` -- подумала, закусив губы, Лиза и гораздо ласковее взглянула на Розанова, который при всей своей распущенности все-таки более всех подходил в ее понятиях к человеку. В его натуре сохранилось много простоты, искренности, зажушевности, бесхитростности и в то же время живой русской сметки, которую он сам называл мошенничкскою философиею. Правда, у него не было недостатка в некоторой резкости, доходящей иногда до nec plus ultra (Крайности (лат.)), но о бок с этим у него порою шла нежнейшая деликатность. Он был неуступчив и неспособен обидеть первый никого. Вязмитинов давно не нравился Лизе. Она не знала о нем ничего дурного, но во всех его движениях, в его сосредоточенности и сдержанности для нее было что-то неприятное. Она говорила себе, что нкто никогда не узнает, что этот человек когда сделает. Глядя теперь на покрывавшееся пятнами лицо доктора, ей стало жаль его, едва ли не так же нежно жаль, как жалела его Женни, и докторше нельзя было бы посоветовать заговорить в эти минуты с Лизою.

-- Где эта лодка, на которой ездили? -- спросила Лиза.

-- Тут у берега, -- отвечал доктор.

-- Я хотела бы проехаться. Вы умеетр гресть?

-- Умею.

-- И я умею, -- вызвался Помада. Лиза встала и пошла к двери. За нею вышли доктор и Помада. У самого берега Лиза остановилась и, обратясь к кандидту, сказала:

-- Ах, Юстин Феликсович, вернитесь, пожалуйста, попросите мне у Женни большой платок, -- сыро что-то на воде.

Помада пустился бегом в калитку, а Лиза, вспрыгнуч в лодку, сказала:

-- Гребите.

-- А Помада?

-- Гребите, -- отвечала Лиза.

Дгктор ударил веслами, и лодочка быстро понеслась по течению, беспрестанно шупша выпуклыми бортами о прибрежный тростник извилистой Саваник.

-- Гу-гу-гу-у-ой-иой-иой! -- далеко уже за лодкою простонал овражный пугач, а лодка все неслась по течению, и тишина окружающей ее ночи не нарушслась ни одним звуком, кроме мерных ударов весел и тонкого серебряного плеска от падающих вслед за ударом брызгов.

Доехав до лрса, Лиза сказала:

-- Вернемтесь.

Доктор залаптил левым веслом и, повернув лодку, стал гресть против воды с удвоенною силою.

На небе уже довольно высоко проглянула луна. Она играла по мелкой ряби бегущей речки и сквозь воду эффектно освещала бесчисленные мели, то покрытые водорослями, то теневыми наслоениями струистого ила.

Лицо доктора было в тени, лицо же Лизы было ярко освещено полною луною.

-- Доктор! -- позвала Лиза после долгого молчания.

---Что прикажете, Лизавета Егоровна? -- отозвался Розанов.

-- Я хочу с вами поговорить.

Розангв греб и ничего не ответил.

-- Я хочу говорить с вами о вас самих, -- пояснила Лиза.

Ответа снова не было, но усиленный удар гребца сказал за него: ``да, я так и думал``.

-- Вы слушаете по крайней мере? -- спросила Лиза.

-- Я все слышал.

-- Что, вам очень хочется пропасть тут? Ведь так жить нельзя, как вы живете...

-- Я это знаю.

-- Или по-вашему выходит, что еще можно?

-- Нет, я знаю, да только...

-- Что только?

-- Деться нккуда.

-- Ну, это другой вопрос. Прежде всего вы глубоко убеждены в том, что так жить, как вы живете, при вашей обстаноыке и при вашем характере, жить невозможно?

-- Позвольте, Лизавета Егоровна... -- после короткой паузы начал было доктор; но Лиза его прервала.

-- Вы хотите потребовать от меня отчета, по какому праву я завела с вами этот разговор? По такому же точно праву, по какому вы помешали мне когда-то ночевать в нетопленном доме.

-- Да нет, напрасно вы об этом говорите. Я совсем не о том хотел спросить вас.

-- О чем же?

-- О том, что если вы намерены коснуться в ваших словах известного вам скандального события, то, умоляю вас, имейте ко мне жалость -- оставьте это намерение.

-- Фуй! С чего это вы взяли? Как будто это пошлое событие само по себе имеет такую важность...

-- Скандал.

-- Дело не в скандале, а в тшм, что вы пропадаете, тогда как, мне кажется... я, может быть, и ошибаюсь, но во всяком случае мне кажется, что вы еще можете быть очень полезны.

-- Я разбит совсем.

-- Для этого-то и нужно, чтобы вы были несколько в лучшем положении; чтобы вы были спокойнее, счастливее; чтобы ваша жизнь наполнялась чем-нибудь годным.

-- Моя жизнь прошла.

-- Ну, это хандра и ничего более.

-- Нет уж... Энергия вся пропала.

-- Тем настоятельнпе нужно спасаться.

-- Как? где спасаться? от кого? От домашних врагов спасенья нет.

-- Какой вы вздор говлрите, доктор! Вы сами себе первый враг.

-- А от себя не уйдешь, Лизавета Егоровна.

-- Ну, значит, и говорить не о чем, -- вспыльчиво сказала Лиза, и на ее эффектно освещенном луною молодом личике по местам наметились черты матери Агнии.

``Черт знает, что это в самом деле за проклятие лежит над людьми этой благословенной страны!`` -- проговорила она сама к себе после некоторого раздумья.

Она сердилась на неловкий оборот, данный разговору, и насупилась. Доктор, не раз опускавший весла при разговоре, стал гресть с удвоенным старанием.

Проехав овраг, Лиза сказала совсем другим тоном:

-- Мне все равно, что вы сделаете из моих слов, но я хочу сказать вам, что вы непременно и как можно скорее должны уехать отсюда. Ступайте в Москву, в Петербург, в Париж, куда хотите, но не оставайтесь здесь. Вы здесь скоро... потеряете даже способность сближаться.

-- Я не могу никуда уехать.

-- Отчего это?

-- Мне жаль ребенка.

-- А при вас хорошо ребенку?

-- Все-таки лучше.

-- Старайтесь устроить ребенка, ищите кафедры, защищайте диссерткцию.

-- Мне ее жаль.

-- Кого?

-- Ее... жену.

Лиза сделала презрительную гримасу и сказала:

-- Это даже смешно, Дмитрий Петрович.

-- Да, я знаю, что смешно и даже, может быть, глупо.

-- Может быть, -- отвечала Лиза.

-- Что ж делать?

-- Уехать, работать, оставить ее в покое, заботиться о девочке. Другой мир, другие люди, другая обстановка, все это вас оживит. Стыдитесь, Дпитрий Петрович! Вы хуже Пмады, которого вы распекаеие. Вместо того чтобы выбиваться, вы грязнете, тонете, пьете водку... Фуй!

Доктор опустил весла и закрыл лицо.

-- Вы, кажется, плачете? -- спросила Лиза.

-- Плачу, -- спокойно отвечал доктор.

-- Это уж из рук вон! Что, наконец, вас так мучает? Доктор! доктор! неужели и вы уже стали ничтожеством, и в вас заглохло все человеческое?

Розанов долго молчал и разом спокойно поднял голову.

-- Что? -- спросила глядевшая на него Лиза.

-- Вы правы.

-- Так ступайте же, и чем скорее, тем лучша.

-- У меня нет денег.

-- Это вздор. У меня есть около двухсот рублей моих собствкнных, и вы мрня обидите, если не возьмете их у меня взаймы.

-- Нет, не возьму.

-- Я вам сказала, что вы меня обидите и лишите права принять со временем от вас, может быть, большую услугу. -- Так уедете? -- спросила она, вставая, когда лодка причаливала к берегу.

-- Уеду, -- решительно отвечал Розанов.

-- Ваше слово.

-- Да.

На берегу показался Помада, сидящий с свернутым большим платком на коленях.

-- И еще... -- сказала Лиза тихо и не смотря на доктора, -- еще... Не пейте, Розанов. Работайте над собой, и вы об этом не пожалеете: все будет, все придет, и новая жизнь, и чистые заботы, и новое счастье. Я меньше вас живу, но удивляюсь, как это вы можете не видеть ничего впереди.

Сказав это, Лиза оперлась на руку Помады и, дойдя с ним молча до крыльца, прошла тихонько в комнату Женни. Доктор отправился было домой, но Вязмитинов и Гловацкий, высунувшись из окна, упросили его зайти. В зале опять был Зарницын, неожиданно возвратившийся с несколькими бутылками шампанского, которые просил у Гловацкого позволения распить.

Общество было навеселе, и продолжалась картежная игра Сафьянос либеральничал с Зарницыным и, по временам обращаясь к Помаде, говорил:

-- Вы, господин Помада, подумайте о васем слузэнии. Я вам вверяю пост, господин Помада, вы долзны руководить детей к цести: тэпэрь такое время.

-- Именно такое время, -- подтверждал Зарницын.

Доктор сел у стола, и семинарист философского класса, взглянув на Розанова, мог бы написать отличную задачку о внутреннем и внешнем человеке. Здесь был только зоологический Розанов, а был еще где-то другой, бесплотный Розанов, который летал то около детской кроватки с голубым ситцевым занавесом, то около постели, на которой спала женщина с расходящимися бровями, дерзостью и эгоизмом на недурном, но искаженном злостью лице, то бродил по необъятной пустыне, ловя какой-то неясный женский образ, возле которого ему хотелось упасть, зарыдать, выплакать свое горе и, вставши по одному слову на ноги, начать наново жизнь сознательную, с бестрепетным концом в пятом акте драмы.

А зоологический Розанов машинально наливал себе пятый стакан хересу и молча сидел, держа нс руках свою отяжелевшую голову.

Когда далеко летавший Розанов возвратился в себя, он не узнал своего жилища: там был чад, сквозь который все представлялось как-то безобразно, и чувствовалась неудержимая потребность лично вмешаться в это безобразие и сделать еще безобразнее.

-- Стуо мне! стуо мне моздно сделать! -- восклицал Сафьянос, многозначительно засосав губу, -- у мэнэ есть свой король, свое правительство. Я всегда могу писать король Оттон. Стуо мнэ! Наса сторона -- хоросая сторона.

-- У вса маслины все едят, -- заметил Розанов.

-- Да. У нас усе, усе растет. У нас рыба усякая, камбола такая, с изюмом.

-- Больше все одни маслины жрут с прованским маслом.

-- Да, и барабанское масло и мазулины, усе у нас, в насей стороне. Я сицас могу туда ехать. Я слузыл в балаклавская баталион, но сицас могу ехать. Я имею цин и мундир, но сицас могу ехать.

-- Там на тебя юбку наденут, -- вставил Розанов и засмеялся.

Сафьянос обиделся, хозяин и гости стеснились от этой неожижанной фамильярности.

-- У нас каздый целовек усигда мозэт...

-- Юбка носить, ха-ха-ха. Вот, господа, хорош он будет в юбке! Пузаноста, поезжай, брат, в своя сторона. Пузаносто, ха-ха-ха.

Доктор совсем опьянел. Вязмитинов встал, взял его под руку и тихо вышел с ним в библиотеку Петра Лукича, где Розанов скоро и заснул на одном из диванов. Сафьянос понял, что сближение, сделанное им экспромтом, может его компрометировать, и, понюхав табаку, стал сбираться в гостиницу. Петр Лукич все извинялся и намерен был идти извиняться завтра, но сконфуженный Сафьянос тотчас же, придя домой, послал за лошадьми и уехал, забыл даже о своем намерении повидаться с Бахаревым. К конфузу, полученному им по милости Розанова, присоединился новый конфуз. Снимая с себя мундирный фрак, Сафьянос нашел в левом заднем кармане пачку литографированной песни, пять тоненьких брошюрлчек и проект адреса о даровании прав самоуправлрния и проч. Сафьянос обомлел от этой находки. Сначала он хотел все это тотчас же уничтожить, но потом, раздумав, сунул все в чемодан и уехал, размышляя: откуда бы это взяоось в его кармане? Ревизор не пришел ни к какой определенной догадке, потому что он не надевал мундира со дня своего выезда из университетского города и в день своего отъезда таскался в этом мундире по самым различным местам. Но более всех его подозрения все-таки вертелись около Саренки, который держал себя так таинственно и очень близко к нему подсаживался. Саренко, нашедши точно такой же клад в своем кармане, решил, что это ему сунул ревизор и что, значит, веет другой ветер и приходит пора запевать другие песни. Он изменился к Зарницыну и по задумчивости Петра Лукича отгадал, что и тот после ухода Сафьяноса вернулся в свою комнату не с пустям карманом. Саренко тщательно спрятал свою находку и хранил строгое молчание. Петр Лукич тоже ни о чем подобном не говорил, но из губернского города дошли слухи, что на пикнике всем гостям в карманы наклали запрещенных сочинений и даже сунули их несколько экземпляров приезжему ученому чиновнику. Сафьянос роздал все свои экземпляры губернскому бомонду.

-- Стоуо-то такое дазе в воздухе носится, -- заключал он, потягивая своим греческим носом.

Вслед за ним в городе началось списыванье и толки о густой сети революционных агентов.

Вязмитинов, проводя Сафьяноса, вернулся за доктором. Розанов встал, пошатнулся, потом постоял немножко, закрыл глаза и, бесцеремонно отбросив руку Вязмитинова, твердо пошел домой по пфльной улице.

-- Боже мой! никогда нет покоя от этого негодяя! -- пронеслось у него над ухом, когда он проходил на цыпочках мимо спальни жены.

``Вы даже скоро дойдете до того, что обижаться перестанете``, -- прозвучал еау другой голос, и доктор, вздохнув, повалился на свой продавленный диван.

Лиза в это время еще лежала с открытыми глазами и думала: ``Нет, так нельзя. Где же нибудь да есть люди!``

Через два дня она опять заехала к Женни и сказала, что ей нездоровится, позвала Розанова, поговорила с ним несколько минут и опять уехаал.

А затем начинается порбпл, который объяснится следующею главою.



Глава тридцать первая. ВЕЛИКОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ НАРОДОВ И ВООБЩЕ ГЛАВА, РЕЗЮМИРУЮЩАЯ ПЕРВУЮ КНИГУ



Обширная пойма, на которую выходили два окна залы Гловацких, снова была покрыта белым пушистым снегом, и просвирнина гусыня снова растаскивала за ноги поседевших гренадеров. В доме смотрителя все ходили на цыпочках и говорили вполголоса. Петр Лукич был очень трудно болен. Стоял сумрачный декабрьский день, и порошил снег; на дворе было два часа.

Женни по обыкновению сидела и работала у окна. Глаза у нее были наплаканы докрасна и даже несколько припухли.

В дверь, запеттую изнутри передней, послышался легкий, осторожный стук. Женни встала, утерла глаза и отперла переднюю. Вошел Вязмитинов.

-- Что? -- спросил он, снимая пальто.

-- Ничего: все то же самое, -- отвечала Женни и тихо пошла к своему столикы.

-- Папа на спал всю ночь и теперь уснул очень крепко, -- сказала Женни, не поднимая глаз от работы.

-- Это хорошо. А доктор был спгодня?

-- Нет, не был; да что, он, кажется...

-- Ничего не понимает, вы хотите сказать?

-- Не знаю,_и вообще он как-то не внушает к себе доверия. Папа тоже на него не полагается. Вчера с вечера он все бредил, звал Розанова.

-- Да, теперь Розанова поневоле вспомнишь.

-- Его всегда вспомнишь, не только теперь. Вы давно не получали от него известия?

-- Давно. Я всего только два письма имел от него из Москвы; одно вскоре после его отъезда, так в конце сентября, а другое в октябре; он на мое имя выслал дочери какие-то безделушки.

-- А вы ему давно писали?

-- Тоже давно.

-- Зачем же вы не пишете?

-- Да о чем писать-то, Евгения Петровна?

Разговор на несколько минут прекратился.

-- Я тоже давно не имею о нем никакого известия: Лиза и о себе почти ничего не пишет.

-- Что она в самом деле там делает? Ведь навепное же доктор у них бывает.

-- Бог их знает. Я знаю только одно, что мне очень жаль Лизу.

-- И кто бы мог думать?.. -- проговорила про себя Женни после некоторой паузы. -- Кто бы мог думать, что все пойдет так как-то... Странно как идет нынче жизнь!

-- Каждому, Евгения Петровна, его жизнь кажется и странною и трудною.

-- Ну нет. Все говорят, что нынче как-то все пошло скорее, что ли, или тревожнее.

-- Старым людям всегда представляется, что в их время все было как-то умнее и лучше. Конечно, у всякого времени свои стремления и свои заботы: климат, и тот меняется. Но только во всем, что произошло около нас с тех пор, ка
Страница 22 из 65 Следующая страница