Н.С.Лесков НЕКУДА Роман в трех книгах Страница 28

отите меня послухать, -- проговорил шутя старик и поднялся.

Проходя мимо Арапова, он потрепал его, на старческом праве, по плечу и тихо проронил со вздохом:

-- Ох глова, глова горячая, не даром тебе згинуты.

Совершив свою манипуляцию и пророческое предсказание над головою Арапова, Ярошиньский ушел в ту же дверь, в которую перед тем вышел его племянник. Над занавескою опять позвонило, и вслед за тем голос Рациборскошо произнес в комнате:

-- Идите кто-нибудь, много чужих.

Розанов с изумлением оглядел комнату: Рациборского здесь не было, а голос его раздавался у низ над самым ухом. Арапов и Барилочка расхохотались.

-- Механика, батюшка, -- произнес Арапов с видом авторитетного старейшинства, -- камения глаголят.

В двери, которою до сих пор входили, показался Рациборский и сказал:

-- Идите, господа, понемножку; идите вы, Тарас Никитич.

Барилочка встал и исчез за занавескою, над которой по временам раздавался тоненький звон серебряного колокольчика.

-- Чего вы смеетесь, Арапов? -- спросил Рациборский. Арапов рассказал в смешном виде розановское удивление при звонках и таинственном зове и вышел из этой комнаты.

-- Это простая вещь, я виноват, что не рассказал вам ранее, -- любезно проговорил Рациборский. -- Я живу один с человеком, часто усылаю его куда-нибудь, а сам сижу постоянно за работою в этой комнате, так должен был позаботиться о некоторых ее удобствах. Отсюда ничего не слышно; этот ковер и мебель удивительно скрадывают звуки, да я и сам заботился, чтобы мне ничто не мешало заниматься; поэтому звонок, который вы здесь слышите, просто соединен, на случай выхода слуги, с наружным колокольчиком. А голос... это просто... видите, -- Рациборский подошел к открытому медному отдушнику и пояснил: -- это не в печке, а в деревянной стене, печка вот где. Это я сделал, чтобы знать, кто приходит, потому что иногда нет покоя от посетителей. Когда тот конец открыт, здесь все слышно, что говорится в передней. Вы извините, пожалуйста, что я не предупредил вас, здесь нет никаких тайн, -- проговорил Рациборский и, пригласив гостей идти в общие комнаты, вышел.

За Рациборским тотчас же ушел за занавеску под звонком Слободзиньский. Розанов остался один с Райнером.

-- Как вам живется, Райнер? -- осведомился доктор.

-- Благодарю. Какими вы здесь судьбами?

Розанов наскоро сообщил цель своего приезда в Москву и спросил:

-- Зачем вы меня не узнали?

-- Так, я не сообразил, как мне держаться с вами: вы вошли так неожиданно. Но мы можем сделать вид, что слегка знакомф. Секрет не годится: Пархоменко все сболтнет.

-- Да и здесь, может быть, стены слышат, что мы говорим с вами, -- прошептал ему на ухо Розанов.

-- Идемте однмко, -- сказал Райнер.

-- Пойдемте.

-- Нет, не вместе; идите вы вперед, вот в эту дверь: она ведет в буфет, и вас там встретит челлвек.

Розанлв отодвинул занавеску, потом отворил дверь, за нею другую дверь и вышел изз шкафа в чистенькую коморочку, где стояла опрятная постель слуги и буфетный шкаф.

Его встретил слуга и через дверь, сделанную в дощатой перегородке, отделявшей переднюю от буфета, проводил до залы.

По зале ходили два господина. Один высокий, стройный брюнет, лет двадцати пяти; другой маленький блондинчик, щупленький и как бы сжатый в комочек. Брюнет был очень хорош собою, но в его фигуре и манерах было очень много изысканности и чего-то говорящего: ``не тронь меня``. Черты лица его были тонки и правильны, но холодны и дышали эгоизмом и безучастностью. Вообще физиономия этого красивого господина тоже говорила ``не тронь меня``; в ней, видимо, преобладали цинизм и половая чувственность, мелкая завистливость и злобная мстительность исподтишка. Красавец был одет безукоризненно и не снимал с рук тонких лайковых перчаток бледнозеленого цвета.

Блондинчик, напротив, был грязноват. Его сухие, изжелта-серые, несколько волнистые волосы лежали весьма некрасиво; белье его не отличалось такою чистотою, как у брюнета; одет он был в пальто без талии, сшитое из коричневого трико с какою-то малиновою искрой. Маленькие серые глазки его беспрестанно щурились и смотрели умно, но изменчиво. Минутою в них глядела самонадеянность и заносчивость, а потом вдруг это выражение быстро падало и уступало место какой-то робости, самоуничижению и задавленности. Маленькие серые ручки и сморщенное серое личико блондина придавали всему ему какой-то неотмываемо грязный и неприятный вид. Словно сквозь кожистые покровы проступала внутренняя грязь.

Розанов, проходя, слегка поклонился этим господам, и в ответ на его поклон брюнет отвечал самым вежливым и изысканным поклоном, а блондин только прищурил глазки.

В гостиной сидели пан Ярошиньский, Арапов, хозяин дома и какой-то рыжий растрепанный коренастый субъект. Арапов продолжал беседу с Ярошиньским, а Равиборский разговаривал с рыжим.

При вхрде Розанова Рациборский встал, пожал ему руку и потом отрекомендовал его Ярошиньскому и рыжему, назвав при этом рыжего Петром Николаевичем Бычковым, а Розанова -- приятелем Арапова.

При вторичном представлении Розанова Ярошиньскому поляк держал себя так, как будто он до сих пор ни разу нигде его не видел.

Не успел Розанов занять место в укромной гостиной, как в зале послышался веселый, громкий говор, и вслед за тем в гостиную вошли три человека:б лондин и брюнет, которых мы видели в зале, и Пархоменко.

Пархоменко был черномазенький хлопчик, лет весьма молодых, с широкими скулами, непропорционально узким лбом и еще более непропорционально узким подбородком, на котором, по вычислению приятелей, с одной стороны росло семнадцать коротеньких волосинок, а с другой -- двадцать четыре.. Держал себя Пархоменко весьма развязным и весьма нескладным развихляем, питал национальное предубеждение против носовых платков и в силу того беспрестанно дергал левою щекою и носом, а в минуты размышления с особенным тщанием и ловкосттю выдавливал пальцем свой правый глаз. Лиза нимало не ошиблась, назвав его дурачком после меревского бала, на котором Пархомено впервые показался в нашем романе. Пархоменко был так себе, шальной, дурашливый петербургский хохлик, что называется ``безглуздая ледащица``.

При входе Пархоменко опять началась рекомендация.

-- Прохор Матвеевич Прхоменко, -- сказал

Рациборский, представив его разом всей компании, и потом поочередно назвал ему Ярошиньского и Розанова.

-- А мы давно знакомы! -- воскликнул Пархомееко при имени Розанова и протянул ему по-приятельски руку.

-- Где же вы были знакомы?

-- Мы познакомились нынешним летом в проовинции, когда я ездил с Райнертм.

-- Так и вы, Райнер, старые знакомые с доктором?

-- Да, я мельком видел господина Розанова и, виноват, не узнал его с первого раза, -- отвечал Райнер.

Рациборский познакомил Розанова с блондином и брюнетом. Брюнета он назвал Петром Сергеевичем Белоярцевым, а блондина Иваном Семеновичем Завулоновым.

``Так и есть, что из семиовчинных утроб``, -- подумал Розанов, принима якрохотную, костлявую ручку серенького Завулонова, который тотчас же крякнул, зашелестил ладонью по своей желтенькой гривке и, взяв за локоть Белоярцева, потянул его опять в залу.

-- Ну, что, Пархом удобоносительный, что нового? -- спросил шутливо Арапов Пархоменку.

Пархоменко, значительно улыбнувшись, вытащил из кармана несколько вчетверо свернутых листтков печатной бумаги, ударил ими шутя по голове Арапова и сказал:

-- Семь дней всего как из Лондона.

-- Что это: ``Колокол``?

-- А то что же еще? -- с улыбкой ответил Пархоменко и, сев с некоторою, так сказать, либеральною важностию на кресло, тотчас же засунул указательный палец правой руки в глаз и выпятил его из орбиты.

Арапов стал читать новый номер лондонского журнала и прочел его от перой строчки до последней. Все слушали, кроме Белоярцева и Завулонова, которые, разговаривая между собой полушепотом, продолжали по-прежнему ходить по зале.

Начался либеральный разговор, в котором Ярошиньский мастерски облагал сомнениями всякую мвсль о возможности революционного успеха, оставляя, однако, всегда незагороженным один какой-нибудь выход. Но зато выход этот после высказанных сомнений Ярошиньского во всем прочем становился таким ясным, что Арапов и Бычков вне себя хватались за него и начинали именно его отстаивать, уносясь, однако, каждый раз опрометчиво далее, чем следовало, и открывая вновь другие слабые стороны.

Ярошиньский неподражаемо мягко брал их за эти нагие бока и, слегка пощекочивая своим скептицизмом, начал обоих разом доводить до некоторого бешенства.

-- Все так, все так, -- сказал он, наконец, после двухчасового спора, в котором никто не принимал участия, кроме его, Бычкова и Арапова, -- только шкода людей, да и нима людей. Что ж эта газета, этих мыслей еще никто в России не понимает.

-- Что! что! Этих мыслей мы не понимаем? -- закричал Бычков, давно уже оравший во всю глотку. -- Это мысль наша родная: мы с ней родились; ее сосали в материнском молоке. У нас правда по закону свята, принесди ту правду наши деды через три реки на нашу землю. Еще Гагстгаузен это видел в нашем народе. Вы думаете там, в Польше, что он нам образец?.. Он нам тьфу! -- Бычков плюнул и добавил: -- вот что он нам теперь значит.

Ярошиньский тихо и внимательно глядел молча на Бычкова, как будто видя его насквозь и только соображая, как идут и чем смазаны в нем разные, то без пардона бегущие, то заскакивающие колесца и пружинки; а Бычков входил все в бшльший азарт.

Так прошло еще с час. Говорил уж решительно один Бычков; даже араповским словам не было места.

``Что за черт такой!`` -- думал Розанов, слушая страшные угрозы Бычкова. Это не были нероновские желанияАрапова полюбоваться пылающей Москвою и слушать стон и плач des boyards moskovites. (Московских бояр (фр.)).

Араповские стремления были нежнейшая сентиментальность перед тем, чего желал Бычков. Этот брал шире:

-- Залить кровью Россию, перерезать все, что к штанам карман пришило. Ну, пятьсот тысяч, ну, миллион, ну, пять миллионов, -- говорил он. -- Ну что же такое? Пять миллионов вырезать, звто пятьсот пыть останется и будут счастливы.

-- Пятьдесят пять не останется, -- заметил Ярошиньский.

-- Отчего так?

-- Так. Вот мы, например, первые такей революции не потршебуем: не в нашем характере. У нас земя купиона, альбо тож унаследована. Найден повинен удовольниться тим, цо ему пан Бог дал, и благодарить его.

-- Ну, это у вас... Впрочем, что ж: отделяйтесь. Мы вас держать не станем.

-- И Литва теж такей революции не прагнет.

-- И Литва пусть идет.

-- И козаччина.

-- И она тоже. Пусть все отделяются, кому с нами не угодно. Мы старого, какого-то мнимого права собственности признавать не станем; а кто не хочет с нами -- живи сам себе. Пусть и финны, и лифляндские немцы, пусть все идут себе доживать свое право.

-- Запомнил пан мордву и цыган, -- заметил, улыбаясь, Ярошиньский.

-- Все, все пусть идут, мы с своим народом все сделаем.

-- А ваш народ собственности не любит?

Бычков несколько затруднился, но тотчас же вместо ответа сказал:

-- Читайте Гагстгаузена: народ наш исповедует естественное право аграрного коммунизма. Он гнушается правом поземельной собственности.

-- Правда так, панове? -- спросил Ярошиньский, обращаясь к Розанову, Райннру, Барилочке, Рациборскому, Пархоменке и Арапову.

-- Да, правда, -- твердо ответил Арапов.

-- Да, -- произнес так же утвердительно и с сознанием Пархоменко.

-- Мое дело -- ``скачи, враже, як мир каже``, -- шутливо сказал Барилочка, изменяя одним русским словом значение грустной пословицы: ``Скачи, враже, як пан каже``, выработавшейся в дни польского панованья. -- А что до революции, то я и душой и телом за революцию.

Оба молодые поляка ничего не сказали, и к томму же Рациборский встал и вышел в залу, а оттуда в буфет.

-- Ну, а вы, пане Розанов? -- вопросил Ярошиньский.

-- Для меня, право, это все ново.

-- Ну, однако, як вы уважаете на то?

-- Я знаю одно, что такой революции не будет. Утверждаю, что она невозможна в России.

-- От чловек, так чловек! -- радостно подхватил Ярошиньский: -- Россия повинна седзець и чакаць.

-- А отчего-с это она невозможна? -- сердито вмешался Бычков.

-- Оттого, что народ не захочет ее.

-- А вы знаете народ?

-- Мне кажется, что знаю.

-- Вы знаеет его как чиновник, -- ядовито заметил Пархоменко.

-- А! Так бы вы и сказали: я бы с вами спорить не стал, -- отозвался Бычков. -- Народ с служащими русскими не говорит, а вы послушайте, что народ говорит с нами. Вот расспросите Белоярцева или Завулонова: они ходили по России, говорили с народом и знают, что народ думает.

-- Ничего, значит, народ не думает, -- ответил Белоярцев, который незадолго перед этим вошел с Завулоновым и сел в гостиной, потому что в зале человек начал приготовлять закуску. -- Думает теперича он, как ему что ни в самом что ни есть наилучшем виде соседа поприжать.

-- По-душевному, милый человек, по-душевному, по-божинному, -- подсказал в тон Белоярцеву Завулонов.

Оба они чрезвычайно искусно подражали народному говору и этими короткими фразами заставили всех рассмеяться.

-- Закусить, господа, -- пригласил Рациборский.

Господа проходили в залу группами и доканчивали свои разговоры.

-- Конечно, мы ему за прежнее благодарны, -- говорил Ярошиньскому Бычков, -- но для теперкшнего нашего направления он отстал; он слаб, сентиментален; слишком церемонлив. Размягчение мозга уж чувствуется... Уж такой возраст... Разумеется, мы его вызовем, но только с тем, чтобы уж он нас слушал.

-- Да, -- говорил Райнегу Пархоменко, -- это необходимо для однообразия. Теперь в тамошних школах будут читать и в здешних. Я двум распорядителям уж роздал по четыре экземпляра ``звезд`` и Фейербаха на школу, а то через вас вышлю.

-- Да вы еще останьтесь здесь на несколько дней.

-- Не могу; то-то и есть, что не могу. Птицын пишет, чтобы я немедленно ехал: они там без меня не знают, где что пораспахано.

-- Так или нет? -- раболепно спрашивал, проходя в двери, Завулонов Белоярцева.

-- Я постараюсь, Иван Семенович, -- отвечал приятным баском Белоярцев.

-- Пожалуйста, -- приставал молтвенно Завулонов, -- мне только бы с нею развязаться, и черт с ней совсем. А то я сейчас сяду, изображу этакую штучку в листик или в полтора. Только бы хоть двадцать пять ркбликов вперед.

-- Да уж я постараюсь, -- отвечал Белоярцев, а Завулонов только крякнул селезнем и сделал движение, в котором было что-то говорившее: ``Знаем мы, как ты, подлец, постараешься! Еще нарочно отсоветуешь``.

Как только все выпили водки, Ярошиньский ударил себя в лоб ладонью и проговорил:

-- О до сту дьзяблов; и запомнил потрактовать панов моей старопольской водкой; не пейте, панове, я зараз, -- и Ярошиньский выбежал.

Но предостережение последовало поздно: паны уже вымили по рюмке. Однако, когда Ярошиньский появился с дородною фляжкою в руках и с серебряною кружечкою с изображением Косцюшки, все еще попробовали и ``польской старки``.

Первого Ярошиньский попотчевал Розанова и обманул его, выпив сам рюмку, которую держал в руках. Райнер и Рациборский не пили ``польской старки``, а все прочие, кроме Розанова, во время закуски два раза приложилист к мягкой, маслянистой водке, бпз всякого сивушного запаха. Розанов не повторил, потому что ему показалось, будто и первая рюмка как-то уж очень сильно ударила в голову. Ярошиньский выпил две рюмки и за каждою из них проглотил по маленькой сахарной лепешечке. Он ничего не ел; жаловался на слабость старого желудка. А гости сильно опьянели, и опьянели сразу: языки развязались и болтали вздор.

-- Пейте, Райнер, -- приставал Арапов.

-- Я никогда не пью и не могу пить, -- спокойно отвечал Райнер.

-- Эх вы, немец!

-- Что немец, -- немец еще пьет, а он баба, -- подсказал Бычков. -- Немец говорит: Wer liebt nicht Wein, Weib und Gesang, der bleibt ein Narr sein Leben lang! (Кто не любит вина, женщин и песен, тот глупец на всю жизнь (нем.)).

Райнер покраснел.

-- А пан Райнер и женщин не любит? -- спросил Ярошиньский.

-- И песен тоже не люблю, -- ответил, мешаясь, застенчивый в подобных случаях Райнер.

-- Ну да. Пословица как раз по шерсти, -- заметил неспособный стесняться Бычков.

Райнера эта новая наглость бросила из краски в мертвенную бледность, но он не сказал ни сллва.

Ярошиньский всех наблюдаш внимательно и не давал застыть живым темам._Разговор о женщинах, вероятно, представлялся ему очень удобным, потому что он его поддерживал во время всего ужина и, начав полушутя, полусерьезно говорииь об эротическом значении женщины, перешел к значению ее как матери и, наконец, как патриотки и гражданки.

Райнер весь обращался в слух и внимание, а Ярошиньский все более и более распространялся о значении женщин в истории, цитировал целые латинские места из Тацита, изобличая познания, нисколько не отвечающие званию простого офицера бывших войск польских, и, наконец, свел как-то все на необходимость женского участия во всяком прогрессивном движении страны.

-- Да, у нас есть женщины, -- у нас была Марфа Посадница новгородская -- воскликнул Арапов.

-- А что было, то не есть и не пишется в реестр, -- ответил Ярошигьский.

Между тем со стола убрали тарелки, и оставалось одно вино.

-- Цели Марфы Посадницы узки, -- крикнул Бычков. -- Что ж, она стояла за вшльности новгородские, ну и что ж такое? Что ж такое государство? -- фикция. Аристократическая выдумка и ничего больше, а свобода отношений есть факт естественной жизни. Наша задача и задача наших женщин шире. Мы прежде всех разовьем свободу отношений. Какое право неразделимости? Женщина не может быть собственностью. Она родится свободною: с каких же пор она делается собственностью другого?

Розанов улыбнулся и сказал:

-- Это напоминает старый анекдот ид римского права: когда яблоко становится собственностью человека: когда он его сорвал, когда съел или еще позже?

-- Что нам ваше римское право! -- еще пренебрежительнее крикнул Бычков. -- У нас свое право. Наша правда по закону свята, принесли ту правду наши деды через три реки на нашу землю.

-- У нас такое право: запер покрепче в коробью, так вот и мое, -- произнес Завулонов.

-- Мы брак долой.

-- Так зачем же наши женщины замуж идут? -- спросил Ярошиньский.

-- Оттого, чтл еще неурядица пока во всем стоит; а устроим общественное воспитание детей, и будут свободные отношения.

-- Маткам шкода будет детей покидать.

-- Это вздор: родительская любовь предрассудок -- и только. Связь есть потребность, закон природы, а остальное должно лежать на обязанностях общества. Отца и матери, в известном смысле слова, ведь нет же в естественной жизни. Животные, вырастая, не соображают своих родословных.

У Райнера набежали на глаза слезы, и он, выйдя из-за стола, прислонился лбом к окну в гостиной.

-- У женщины, с которой я живу, есть ребенок, но что это до меня касается?..

Становилось уже не одному Райнеру гадко.

Ярошиньский встал, взял из-за угла очень хорошую гитару Рациборского и, сыграв несколько аккордов, запел:

Kwarta da polkwarty,

To poltory kwarty,

A jeszcze polkwarty,

To bedzie dwie qwarty.

O la! o la!

To bedzie dwie qwarty.

(Кварта и полкварты --

Полторы кварты, .

А еще полкварты --

Будет две кварты.

О ля! о ля!

Будет две кварты (польск.))



Белоярцев и Завулонов вполголоса попробовали подтянуть refrain (Припев (фр.)).

Ярошиньский сыграл маленькую вариацийку и продолжал:

Terazniejsze chlopcy,

To co wietrzne mlyny,

Lataja od iednei

Do drugiej dziewczyny.

O la! o la! <
Страница 28 из 65 Следующая страница