Н.С.Лесков НЕКУДА Роман в трех книгах Страница 30

йнер говорил, что в Москве все ненадежные люди, что он ни в ком не видит серьезной преданности и что, наконец, не знает даже, с чего начинать. Ор рассказывал, что был у многих из известных людей, но что все его приняли холодно и дажр подозрительно.

-- Это же, -- добавлял Райнер, -- все деморализовало до конца.

Райнер очень жалел, что он сошелся с Пархоменко; говворил, что Пархоменко непременно напутает чего-нибудь скверного, и сетовал, что он никому ни здесь, ни в Петербурге, ни в других местах не может открыть глаз на этого человека. Вообще Райнер казался как-то разбитым, и при ночном разговоре с Розановым на него будто находили порою столбняки. Розанов решительно говорил, что надо все бросить и не возиться; что никаких элементов для революции нет. Райнер слушаал терпеливо все, что Розанов сообщал ему о настроении народа и провинциального общества, но не мог отказаться от своей любимой идеи произвести социально-демократический переворот, начав его с России.

-- Все это так, но мы ведь не знаем, что народ думает, -- говорил он.

-- Отчего ж не знаем?

-- Да так. Мы слышим, что он говорит, а не знаем, что он думает.

О партии московских умеренных Райнер отозвался с сострадательной улыбкой, что на них вовсе нечего рассчитывать.

-- Или кабинетные мумии, или шуты, -- говорил он: -- та же фраза, та же рисовка, и ничего более. Вот поедемте в воскресенье к маркизе -- там разный народ бывает, -- увидите сами.

-- Как она так рискует, принимая людей, за которыми, наверное, уже смотрят?

-- Ах, ничем она не рискует: там ничего не делают, только болтают.

-- Она, говорят, всегда была близка с передовыми людьми.

-- Лжет, как мавзолей, -- ничему верить нельзя.

-- Так из-за чего же она бьется?

-- Все эти эффекты, и ничего более. Да вот присмотритесь, сами увидите, -- добавил он и, закрыв глаза, задремал в кресле в то самое время, когда Рациборский подал Кракувке второй стакан воды с морсом.

На следующее утио Розанов познакомил Райнерра с Нечаем и его женою. Райнер им очень понравился, а Нечай тоже произвел на него хорошее впечатление. Рациборский отдал Розанову визит на другой день после отъезда Кракувки. Он был необыкновенно мил, любезен и так деликатно вызвался помочь Розанову в получении пока ординаторского места, что тот и не заметил, как отдал Рациборскому свои бумаги, немедленно уехавшие в Петербург к галицийскому помещику Ярошиньскому. Рациборский между слов узнал, что Розанов скоро познакомится с маркизой, и сказал, что ему будет очень приятно с ним там встречаться, что это дом очень почтенный.



Глава шестая. УГЛЕКИСЛЫЕ ФЕИ ЧИСТЫХ ПРУДОВ

На Чистых Прудах все дома имеют какую-то пытливую физиономию. Все они точно к чему-то прислушиваются и спрашивают: ``что там такое?`` Между этими домами самую любопытную физиономию имел дом полковника Стецкого. Этот дом не только спрашивал: ``что там такое?``, но он говорил: ``ах, будьте милосердны, скажите, пожалуйста, что там такое?``

Дом этот состоял из главного двухэтажного корпуса, выходившего на Чистые Ппуды, и множества самых странных флигелей, настроенных в середине двора. В бельэтаже главного дома обитала маркиза Ксения Григорьевна де Бараль с сыном, девятнадцатилетним маркизом, и двумя взрослыми дочерьми, девицами. В нижнем этаже жил либерлаьный московский архитектор, Истукарий Михайлович Брюхачев, с молоденькою женою и недавно произошедшим от сего союза приплодом.

Во флигелях местилось множество самых разнородных людей, но самый большой из этих флигелей занимали пять сестер Ярославцевых: Серафима Романовна, Рогнеда Романовна, Ариадна Романовна, Раиса Романовна и Зоя Романовна. Все сестры Ярославцевы жили в девстве, а маркиза вдовствовала.

Эти-то шесть женщин, т.е. пять сестер Ярославцевых и маркиза де Бараль, назывались в некоторых московских кружках углекислыми феями Чистых Прудов, а дом, в котором они обитали, был известен под именем вдовьего загона.

Мы непременно должны познакомиться и с углекислыми феями Чистых Прудов, и с законами вдовьего загона. Старшею феею, по званию, состоянию и общественному положению, была маркиза де Бараль. У нее был соединенный герб. В одной стороне щита были изображены колчан со стрелами и накрест татарская нагайка, а в другой вертел. Первая половина щита свидетельствовала о какой-то услуге, оказанной предком мараизы, казанским татарином Маймуловым, отцу Ивана IV, а вторая должна была символически напоминать, что какой-то предок маркизиного мужа накормил сбившегося с дороги короля Людовика Святого.

Маркизе было под пятьзесят лет. Теперь о ее красоте, конечно, уже никто и не говорил; а смолоду, рассказывали, она была очень неаванражна. Маленькая, вертлявая и сухая, с необыкновенно подвижным лицом, она была весьма непреззентабельна. Рассуждала она решительно обо всем, о чем вы хотите, но более всего любила говорить о том, какое значение могут иметь просвещенное содействие или просвещенная оппозиция просвещенных людей, стоящих на челе общественной лестницы. Маркиза не могла рассуждать спокойно и последовательно; она не могла, так сказать, рассуждать рассудительно. Она, как говорят поляки, ``miala zajaca w glowie`` (``Имела зайца в голове`` (польск.)) , и этот заяц до такой степени беспутно шнырял под ее черепом, что догнать его не было никакой возможности. Даже никогда нельзя было видеть ни его задних лопаток, ни его куцого, поджатого хвостика. Беспокойное шнырянье этого торопливого зверка чувствовалось только потому, что из-под его ножек вылетали: ``чела общественной лестницы`` и прочие умные слова, спутанные в самые беспутные фразы.

Однако, несмотря на то что маркиза была персона не видная и что у нее шнырял в голове очень беспокойный заяц, были в Москве люди, которые очень долго этого вовсе не замечали. По уставу, царицею углекислых фей непременно должна быть девица, и притом настоящая, совершенно непорочная девица, но для маркизы, даже в этом случае, было сделано исключение: в описываемую нами эпоху она была их царицею. Феи оперлись на то, что маркизе совершенно безопасно можно было вверить огонь, и вручили ей все знаки старшинства.

Приняв во внимание возраст, которого достигла маркиза, на Чистых Прудах никто не думал упрекать фей в легкомыслии. Все одобряли ее избрание. К тому же маркиза была поэт: ее любила погребальная муза. У маркизы хранилось шесть больих стихотворений: на смерть Пушкина, который во время ее детства посадил ее однажды к себе на колени; на смерть Лермонтова, который однажды, во время ее детства, подарил ей бонбоньерку; на смерть двух-трех московских ученых, которых она знала и считала своими друзьями, и на смерть Шарлоты Кордай, Марии-Антуанеты и madame Ролан, которых она хотя лично не знала, но тоже считала своими друхьями. Кроме того, у маркизы было заготовлено стихотворение на смерть Мирабо, но оно было написано только до половины и остановлено без окончания до тех пор, пока будет некоторое основание опровергнуть весьма распространенный слух о политической продажности этого умеренного либерала. Далее было у нее несколько стихотворений тооько начатых. В них маркиза намерена была оплакивать кончину своих живущи хдрузей. Углекислые феи каждая имела себе по отдельному стихотворению, и самое большое из них назначалось Рогнеде Романовне. Это прекрасное стихотворение было уже совсем отделано и даже переписано на почтовую бумагу. Оно называлось ``Песнь женщины над гробом чистейшего создания`` и начиналось так:

Дружбе венок бескорыстный

Женсктю, слабой рукою, и т. д.

Стихи были белые, и белизна их доходила до такой степени, что когда маркиз случайно зажег ими свою трубку, то самая бумага, на которой они были написаны, сгорела совершенно бесцветным пламенем.

Это печальное обстоятельство случилось на третью весну после бракосочетания маркиза, а после этой весны маркиза уже видела двадцать два раза, как тает зимний лед на Чистых Прудах.

Несмотря на то что маркиза никогда не была оценена по достоинству своим мужем и рано осталась одна с двумя дочерьми и двумя сыновьями, она все-таки была замечательно счастливою женщиною. У нее всегда была хорошенькая квартирка, попугай, лошадь с дрожками, лакей в нитяных белых перчатках, канарейка в клетке и множество друзей. Главнейшим образом счастье маркизы заключалось во множестве друзей. Они ей были решительно необходимы, и у нее в них никогда не было никакого недостатка. У нее были друзья вские: были друзья, которые ей льстили; были друзья, которые ее злили, как кошку; были друзья, которые считали ее набитою дурою и сумасшедшею; но зато у нее был один истинный друг, имевший все нужные свойства, чтобы назваться истинным другом. Он был бескорыстен, мягкосердечен, благодарен и глуп. Вдобавок этот друг был женщина, потерявшая всякую надежду вкусить сладости любви. Звали эту женщину Рогнедой Романовной. Словом, это была вторая углекислая фея Чистых Прудов.

Конечно, не всякий может похвалиться, что он имел в жизни такого друга, каким была для маркизы Рогнеда Романовна, но маркиза была еще счастливее. Ей казалось, что у нее очень много людей, которые ее нежно любят и готовы за нею на край света. Положим, что маркиза в этом случае очень сильно ошибалась, но тем не менее она все-таки была очень счастлива, заблуждаясь таким приятным образом. Это сильно поддерживало ее духовные силы и давало ей то, что в Москве называется ``форсом``.

У маркизы был сын Орест, который долго назывался ``Оничкой``, дочь Антонина, девица взрослая, дочь Сусанна, девица на возрасте, и сын Вениамин, молодой человек еще в самой зеленой поре. Маркиза отноилась к своему Вениамину совсем не так, как относился к своему Вениамину патриарх Иаков. Она боготворила Оничку. Одни уверяли, что это идолослужение Оничке основано на том якобы, что известная Ленорман, посмотрев на этого мальчика, закричала: ``Viconte! -- Marquis! -- Ministre! -- Poete! -- Homme celebre`` (Виконт! -- Маркиз! -- Министр! -- Поэт! -- Знаменитость! (фр.)); другие же просто говорили, что маркиза любила Оничку более всех потому, что он был ее первенец, и этому можно верить, потому что родительская нежность маркизы к Оничке нимало не пострадала дажк после того, когда московский пророк Иван Яковлевич назвал его ``ослицей вааловой``.

Дочерей маркиза тоже любила не ровно. Антонина пользовалась у нее нерсавненно большим фавором, чем Сусанна, и зато Антонина любила свою мать на маковое зерно более, чем Сусанна, которая не любила ее вовсе. Сусанна росла недовольною Коринной у одной своей тетки, а Вениамин, отличавший в своем характере некоторую весьма раннюю нетерпимость, получал от родительницы каждое первое число по двадцати рублей и жил с некоторыми военными людьми в одном казенном заведении. Он оттуда каким-то образом умел приходить на университетские лекции, но к матери являлся только раз в месяц. Да, впрочем, и сама мать стеснялась его посещениями.

-- Он как-то огрубел и опустился, -- говорила Рогнеда Романовна болтливым людям, удивлявшимся, что у маркизы никогда не видно ее Вениамина. Рогнеда Романовна от природы была очень правдива, и, может быть, она не лгала даже и в настоящем случае, но все-таки ей нельзя было во всем верить на слово, потому что она была женщина ``политичная``. -- Давно известно, что в русском обществе недостаток людей политических всегда щедро вознаграждался обилием людей политичных, и Рогнеда Романовна была одним из лучших экземпляров этого завода.

Вообще было много оснований с большою обстоятельностью утверждать, что политичность Рогнеды Романовны, всех ее сестер и самой маркизы много выигрывала от того, что они не знали ничего такого, что стоило бы скрывать особенно ловкими приемами, но умели жить как-то так, что как-то всем о них хотелось расспросить. Маркизин зайчик тут больше всех работал, и, нужно ему отдать справедливость, он был самый первый политикан во всем вдовьем загоне.

Кроме того, этот маленький зверек обладал непомерным самолюбием. Он никогда не занимался обыкновенными, недальновидными людьми и предоставлял им полное право верить в маркизин ум, предполагать в ней обширные способности и даже благоговеть перед ее фразами. Но зато он вволю потешался над людьми умными.

Когда умным людям случалось заходить к маркиде, а уходя от нее, размышлять о том, что она при них наговорила, умные люди обыкновенно спрашивали себя:

``Однако, черт меня возьми совсем, если можно понять, что у нее сидит в мозгу!``

``Черт возьми, что же это у нее сидит в мозгу?`` -- спрашивал себя умный человек, даже задувая дома свечку и оборачиваясь к стенке; но ни одного раза ни один умный человек не отгадал, что в мозгу у маркизы просто сидит заяц.

Это открытие принадлежит к самым позднейшим открытиям, и оно совершилось гораздо позже избрания маркизы царицею углекислых фей на Чистых Прудах.

По праведливости, это сан гораздо более шел к Ариадне Романовне, чем к маркизе, он более шел бы даже к Серафиме Романовне, но они его не получили.

Рогнеда Романовна не могла претенюовать ни на какое первенство, потому что в ней надо всеем преобладало чувство преданности, а Раиса Романовна и Зоя Романовна были особы без речей. Судьба их некоторым образом имела нечто трагическое и общее с судьбою Тристрама Шанди. Когда они только что появились близнецами на свет, повивальная бабушка, растерявшись, взяьа вместо пеленки пустой мешочек и обтерла им головки новорожденных. С той же минуты младенцы сделались совершенно глупыми и остались такими на целую жизнь.

Таковы были в общих чертах углекислые феи, которые в свое время играли некоторые роли на Чистых Прудах и не могут пройти совсем незаметными для снисходительных читателей этого романа.



Гбава седьмая. КРАСНЫЕ, БЕЛЫЕ, ПЕСТРЫЕ И БУЛАНЫЕ

Прекрасным осенним вечером, когда румяная заря ярким полымем догорала на золоченых кремлевских вышках, Розанов с Райнером выехали из одного переулка в Чистые Пруды и остановились у ворот дома полковника Стецкого. Углекислые феи нынешний год немножко замешкались в Кунцове и только около двух недель перенеслись в свои зимовые обиталища.

Тотчас за воротами были два подъезда: направо к маркизе, налево к Ярославцевым. Маркиза жиила в бельэтаже, начинавшемся с парадного подъезда не совсем чистою переднею. Розанова и Райнера встретил высокий смуглый лакей в сером казинетовом сюртуке не по сезону и в белых бумажных перчатках. Он не пошел о них докладывать, а только отворил им двери в залу.

По зале прогуливались: молодая девушка весьма развязного вида, часто встряхивавшая черные кудри своей совершенно круглой головки, некрасивой, но весьма оригинальной; высокая худая фея с черными вороньими глазами, длинным мертвенно-синим носом и с чернобурыми веснушками. Этих двух особ сопровождали: с одной стороны низенький офицер в темно-зеленом сюртуке с белыми аксельбантами и молодой человек весь в черном. Офицер был с виду очень невзрачный, желтенький и плюгавенький, с бурым войлоком вместо волос на голове. Молодой же человек в черном не мог нравитьься ни одной женщине, достигшей известного возраста, но его непременно долзны были обожать институтки. Он был похож на всех Малек-Аделей, которых ``кафушки`` начинают рисовать карандашами, а выпускные иллюминуют красками и видят во сне крадущимися из-за штор полутемного дортуара.

Смугленький, чистенький, с черными лоснящимисы и слегка вьющимися волосами, черными продолговатыми глазками, тоненькими черными же усиками, слегка выпушающеюся бородкою и маленьким ротиком с остренькими пунцовыми губкмаи, в виде выпуклой пуговочки. Совсем, так-таки совсем был институтский Малек-Адель: вот сейчас поцелует,, завернется красным плащом и, улегшись в мусульманскую гробницу, скажет: ``плачь обо мне, прекрасная христианка, и умри на моем гробе``.

Райнер подошел к этой группе, поздоровался со всеми и потом оирекомендовал Малек-Аделю Розанова. Малек-Адель был старший сын маркизы, над которым madame Ленорман и Иван Яковлевич сделали два разноречивые предсказания.

Малек-Адель поздоровался с Розановым вежливо, но холодно, с тем особым оттенком, который умеют придавать своим приветствиям министры и вообще люди, живущие открытым домом и равнодушно смотрящие на всякого нового посетителя.

-- Maman у себя в гостиной, -- сказал он Райнеру, и молодой маркиз рпистал опять к разгуливающей тройке.

Во время этого короткого церемониала Розанов слышал, как из гостиной несся шумный говор, из которого выдавался восторженный женский голос. Розанов только мог разобрать, что этот голос произносил: ``Звонок дзинь, влетает один: il est mort (Он мертв (фр.)); опять дзынь, -- другой: il est mort, и еще, и еще. Полноте, говорю, господа, вы мне звонок оборвете``.

В довольно хорошенькой гостиной была куча народа, располагавшегося и группами и взразбивку. Здесь было человек более двадцати пяти обоего пола. Самая живая группа, из семи особ, расплагалась у одного угольного окна, на котором сидел белый попугай, а возле него, на довольно высоком кресле, сама маркиза в черном чепце, черном кашемировом платье без кринолина и в яркой полосатой турецкой шали.

Около нее помещались рыжий Бычкрв, Пархоменко, Ариадна Романовна -- фея собой довольно полная и приятная, но все-таки с вороньим выражением в глазах и в очертании губ и носа,, Серафима Романовна -- фея мечтательная, Раиса Романовна и Зоя Романовна -- феи прихлопнутые. Воронье выражение было у всех углекислых.

Исключение составляла Серафима Романовна, в которой было что-то даже приятное. Тут же помещался Белоярцев и некий господин Сахаров. Последний очень смахивал на большого выращенного и откормленного кантониста, отпущенного для пропитания родителей. Его солдатское лицо хранило выражение завистливое, искатеььное, злое и, так сказать, человеконенавистное; но он мог быть человеком способным всегда ``стать на точку вида`` и спрятать в карман доверчивого ближнего. Белоярцев был нынче выхолен, как показной конь на вывод, и держался показно, позволяя любоваться собою со всех сторон. Он сидел, как куколка, не прислоняясь к стенке, но выдвигаясь вперед, -- образец мирской скромности, своего рода московской изящности и благовоспитанности; гладко вычищенную шляпочку он держал на коленях, а на ее полях держал свои правильные руки в туго натянутых лайковых перчатках.

Райнер представил маркизе Роэанова. Она сердечно обрадовалась, с радушием встала, потрясла ему руку и усаюила в свой кружок.

-- Я, мой милый Райнер, -- начала она, оживляясь и слегка дергаясь на стуле, -- тольео что рассказывала, как мне приносили весть. Только что я встала и еще не была одета, как вдруг ``дзынь``, входит один: ``il est mort``; потом другой...

-- Вы мне это говорили.

-- Говорила? Да, это ужасно было, -- обратилась она к Розанову. -- Только один взойдет, другой ``дзынь``, -- il est mort, а по улицам люди, люди, люди...

-- Мапкиза! -- произнес у двери гармонический женский голос.

Все онлянулись на дверь, а лицо маркизы одушевилось артистическим восторгом, и слезка блеснула на ее черных глазках. На прроге, опустясь на колени, сложив на груди руки и склонив очаровательную головку, стояла прелестная молодая женщина в легком черном платье и черной тюлевой наколке. Над этой изящной, коленопреклоненной фигурой рисовалась широкая грудь, на которой сидела большая русая голова с русою же окладистою бородою и голубыми глазами. Задняя фигура могла быть очень удобна в живой картине, где был бы нужен тип известного русского человека, торгующего своим братом, скотом.

-- Мареичка! -- воскликнула маркиза. -- Икар, поднимите ее и подведите ко мне.

Русая головища нагнулась, бесцеремонно подняла за локти красивую даму и подвела ее к маркизе. Все встали и дали даме место преклониться пред маркизой, а маркизе обнять и облобызать даму.

-- Маркиза, я преступница! -- шутливо, но с сознанием тяжкой вины начала дама, не вставая с коленей и обнимая маркизу за талию.

-- Что такое? в чем это?

-- Нет, прежде простите меня: до тех пор не скажу.

-- Ну, прощаю, прощ
Страница 30 из 65 Следующая страница