Н.С.Лесков НЕКУДА Роман в трех книгах Страница 38

обратясь к Бычкову и Персиянцеву, произнес:

-- Разговаривать более нечего; господин Розанов враг наш и человек, достойный всякого презрения. Господин Розанов! -- добавил он, обратясь к нему, -- вы человек, с которым мы отныне не желаем иметь ничего общего.

-- Сердечно радуюсь, -- ответил Розанов.

Арапов завернулся и пошел к двери. За ним следовали Бычков и воздыхающий Персиянцев.

-- Что это за таинственные посетители? -- спросил, входя к Розанову, Лобачевский, из комнаты которого чррез двери был слышен этот разговор.

-- Это мои знакомые, -- ответил сквозь зубы Розанов.

-- С которыми вы строили планы? -- самым серьезным тоном спросил Лобачевский. Розанову стало очень совестно; все его московские похождения представились ему как на ладони.

``Где же ум был? -- спрашивал он себя, шагая по комнате. -- Бросил одну прорву, попал в другую, и все это даже не жалко, а только смешно и для моих лет непростительно глупо. Вон диссертация валяется... а дома Варинька...``

Тут опять ему припоминался труженик Нечай с его нескончаемою работою и спокойным презрением к либеральному шутовству, а потом этот спокойно следящий за ним глазами Лобачевский, весь сколоченный из трудолюбия, любознательности и настойчивости; Лобачевский, не удостоивающий эту суету даже и нечаевского презрительного отзыва, а просто игнорирующий ее, не дающий Араповым, Баралям, Бычковым и tutti frutti (Всякой всячине (итал.)) даже никакого места и значения в общей экономии общественной жизни.

Лобачевский долго следил за Розановым, и в его спокойных серых глазах даже засветилось какое-то сожаление к Розанову, душевные терзания которого ясно отражались на его подвижном лице.

Наконец Лобачевский встал, молча зажег свою свечку и, молча протянув Розанову свою руку, отправился в свою комнату. А Розанов проходил почти целую зимнюю ночь и только перед рассветом забылся неприятным, тревожным сном, нисходящим к человеку после сильного потряспния его оскорблениями и мучительным сознанием собственных промахов, отнимающих у очень нервных и нетерпеливых людей веру в себя и в собсовенный свой ум.

Розанову сдавалось, что Лобачевский, выходя от него, проговорил в себе: ``пустой вы человек, мой милый``, и это очень щипало его за сердце.



Глава девятнадцатая. РАЗЛИЧНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ТЯЖЕЛОГО ДНЯ

Арапов с Бычковым и Пепсиянцевым, несмотря на поздний ночной час, не поехали от Розанова домой, а отправились к маркизе. Они хорошо знали, что там обыкновенно засиживаются далеко за полночь и позднее их прибыьие никого не потревожит, а к тому же бурный водоворот признаваемых этим кружком политических событий разрешал всех членов этого крухка от многих стеснений. Маркиза еще не спала; у нее была Лиза и все пять углекислых фей.

Арапов, торопливо поздоровавшись со всеми, тотчас же попрросил маркизу в сторону. Здесь он эффектно сообщил ей по секрету, что Розанов и Райнер шпионы, что их нужо остерегаться и что теперь, когда они открыты и разоблачены, от них можно ожидать всего. Маркиза вскудахталась; взяла Рогнеду Романовну и ей пошептала; потом Серафиму Ромсновну, -- той пошептала; потом третьей, четвертой и так далее, всем по секрету, и, наконец, вышло, что уж секретничать нечего.

-- Га! га-аа! ггааха! -- раздавалось по комнате.

Лиза вспыхнула; она жарко вступилась за Розанова и смело настаивала, что этого не может быть. Ей не очень верили, но все-таик она в значительной мере противодействовала безапелляционному обвинению Райнера и Розанова в шпионстве.

Маркиза уж колебалась. Ей очень нравилась ``опасность``, но она была слишком честна для того, чтобы играть чужмм именем из одной прихрти.

-- Вы, мой друг, не знаете, как они хитры, -- только говорила она, обобщая факт. -- Они маня какими людьми окружали?. .Ггга! Я это знаю... а потом оказалось, что это все их шпионы. Вон Корней, человек, или Оничкин Прохор, кто их знает -- пожалуй, все шпионы, -- я даже уверена, что они шпионы.

-- Да вы знаете, уж если на то пошло, то Розанов с Райнером сегодня осуждены нами, -- произнес торжественно Арапов.

-- Кааааак! -- вспрыгнула маркиза.

-- Так-с; они ни больше ни меньше, как выдали студента Богатыоева, которого увезли в Петербург в крепость; передавали все, что слышали на сходках и в домах, и, наконец, Розанов украл, да-с, украл у меня вещи, которые, вероятно, сведут меня, Персиянцева и еще кого-нибудь в каторжную работу. Но тут дело не о нас. Мы люди, давно обреченные на гибель, а он убил этим все дело.

-- Ггггааа! и такие люди были у меня! И я в моем доме принимала таких людей! -- вопила маркиза, закрывая рукою свой лоб. -- Где Оничка?

Оказалось, что Онички нет дома. У маркизы сделалась лихорадка; феи уложили ее в постель, укутали и сели по сторонам кровати; Лиза поехала домой, Арапов пошел ночевать к Бычкову, а Персиянцева упросил слетать завтра утром в Лефортово и привезти ему, Арапову, оставленные им на столе корректуры.

Маркиза всю ночь вскрикивала:

-- Обыск? а! Идут? Ну так что ж такое?

При этом она дергалась и стучала зубами.

-- Это убьет ее! -- говорили феи.

Лиза возвратилась домой, села в ногах своей кровати и так просидела до самого утра: в ней шла сильная нравственная ломка. Утром выйдя к чаю, Лиза чувствовала, что большая часть разрушительной работы в ней кончена, и когда ей подали пистмо Женни, в котором та с своим всегдашним добродушием осведомлялась о Роззанове, Лиза почувствовала что-то гадкое, вроде неприятного напоминания о прошлой глупости.

Так кончилось прежде начала то чувство, которое могло бы, может быть, во что-нибудь сформироваться, если бы внутренний мир Лизы не раздвигался, ослабляя прежнюю почву, в которой держалось некоторое внимание к Розанову, начавшееся на провинциальном безлюдье.

Маркизин кружок не был для Лизы тем высоким миром, к которому она стремилась, гадя людьми к ней близкими со дня ее выхода из института, но все-таки этот мир заинтересовал ее, и она многого от него ожидала.

``Шпион! -- думала Лиза. -- Ну, это, наверно, какой-нибудь вздор; но он трус, мелкий и пустой, робкий, ничтожный человек, -- это ясно``.

Персиянцев на другой день утром приехал к Бычкову без лица. Никаких корректур на столе Арапова он не нашел, но привез ему вальяжную новость.

-- У вас ночью был обыск, -- сказал он Арапову, который при этом известии привскочил на диване и побледнел пуще Персиянцева.

-- Ну? -- произнес он робко.

-- Ну и ничего.

-- Ничего не нашли?

-- Ничего; да что ж было находить!

Арапов смотрел то на Бычкова, то на Персиянцева.

-- И что же еще? -- спросил он, совсем теряясь.

-- Только всего: вас спрашивали.

-- Спрашивали?

-- Спрашивали.

-- Меня? меня?

-- Ну да, вас.

-- А вас?

-- А меня не спрашивали.

-- А его? -- Арапов указал на Бычкова.

-- И его не спрашивали, -- отвечал Персиянцев.

-- Да меня с какой же стати? -- как-то отчуждающимся тоном произнес Бычков.

-- Эко, брат, ``с какой стати``! ``с какой стати``! будут они тебе стать разбирать, -- совершенно другим, каким-то привлекающим тоном возразил Арапов.

-- Ну как же! Так и чирий не сядет, а все почесать прежде надо, -- отрекался Бычков.

-- А Розанова спрашивали? -- отнесся Арапов к Персиянцеву.

-- Зачем же Розанова? Нет, никого, кроме вас, не спрашивали.

-- Возьмут? -- произнес Арапов, глядя на Бычкова и на Персиянцева.

-- Вероятно, -- отвечал Бычков.

-- Теперь мне отсюда и выйти нельзя.

-- Да уж не отсидишься. А по-моему, иди лучше сам.

-- Как сам? Черт знает, что ты выдумываешь! С какой стати я пойду сам? Ни за что я сам не пойду.

-- Так поведут.

-- Ну уж пусть ведут, а сам я не пойду. Лучше вот что, -- начал он, -- лучше слетайте вы, милый Персиянцев...

-- Куда? -- спросил тот, пыхнув своей трубочкой.

-- В Лефортово опять, спросире там Нечая, знаете, полицейского, что живет наверху.

-- Ну, знаю.

-- Попроситее го разведать обо мне и приезжайте скорее сюда.

Персиянцев ушел.

Арапов посмотрел на Бычкова, кьторый спокойно стоял у окна, раздувая свои щеки и подрезывая перочинным ножичком застывшее на руваве халата пятнышко стеарина.

``У! у! скотина жестокая!`` -- подумал Арапов, глядя на тщательную работу Бычкова, а тот как-будто услыхал это, тотчас же вышел за двери и, взяв в другой комнате своего ребенка, запел с ним:

Цыпки, цыпки, цыпки, цыпки,

Цыпки, цыпки, цыпки.

а потом

Та-та-ри, та-та-ри,

Та-та-ри-ри.

Арапов завернулся, поскреб себя ногтями по левому боку и жалостно охнул.

Болае полутора часа пролежал в таком положении один-одинешенек бедный корректор. Никто к нему не входил в комнату, никто о нем не понаведался: хозяина и слуха и духа не было. Наконец дверь отворилась; Арапов судорожно приподнялся и увидел Персиянцева.

-- Ну что? -- спросил он в одно и то же время робко и торопливо.

-- Ничего, -- все хорошо.

-- Ну! -- вскрикнул, привскочив, обрадованный Арапов.

-- У вас ничего подозрительного не нашли, и на том дело и кончено. Только одно подозрение было.

Арапов встал и навал скоро одеваться.

-- Ничего! -- радостно произнес он навстречу входившему Бычкову, с которым они только что наблюдвли друг друга без масок. -- Подозрение было, и теперь все кончено. Хорошо, что я дома не ночевал, а то, черт возьми, напрасно бы сцена могла выйти: я бы их всех в шею.

-- Поблагодари лучше Розанова, -- заметил Бычков.

-- Да, - но, впрочем, нет. При мне бы ничего; я бы не допустил.

-- В птгребе были. Прямо туда и пошли, -- произнес Персиянцев.

Арапов опять отупел.

-- Однако указаньица верные были, -- проронил, помолчав, Бычков.

Арапов с Персиянцевым вышли и расстались за воротами: Арапов уехал в Лефоттово; Персиянцев пошел к себе.

-- Арапка! -- крикнула Давыдовская, входя вслед за корректором в его комнаты. -- А у тебя ночью гости были.

-- Знаю-с, -- мрачно отвечал Арапка.

-- Целое маркобрунство.

-- Знаю-с, знаю. А вы бы, Прасковья Ивановна, могли не допустить до обыска; без хозяина квартиры обыскивать не позволено.

-- Ах, батюшкв Аника-воин, не ширись так, сделай свое одолжение! Ты прежде расскажи, мало лт я тут с ними стражения имела: я, может быть, горло все надсадила. Го-го-го! не бойся, будут помнить. Я, говорю, знаю таких лиц, к которым вас и в переднюю-то не пустят. Ко мне, говорю, сам князь езжал, по три графина холодной воды выпивал, возле меня сидя. -- А то я их, маркобрунов, бояться стану! Но ведь ничего нельзя сделать -- нахрапом лезут: позвали Нечая, соседа Ларивонова, дворника Антропа Иванова и пошли шарить.

-- Чего они искали?

-- Не сказали; я спрашивала -- не сказали. Ревизию, говорят, имеем предписание произвести. Ну, да уж зато, скажу тебе, Арапка, и смеху ж было! Только спустились двое хожалых в погреб, смотрим, летят оба. ``Ай! ай! там черт, говорят, сидит``. Смотрю, у одноо все штаны так и располосованы. Впотьмах-тр, дурак, на твоего барсука налез. Много хохотали после.

-- Гм! -- крякнул Арапов. -- А вы вот что, Прасковья Ивановна, вы велите Антропу, если ко мне покажется этот маленький жидок, что у меня перепиской занимался, так в шею его. Понимаете: от ворот прямо в шею.

-- Хорошо.

-- И других тоже.

-- Всех гнать?

-- В шею, от ворот и в шею. Никого ко мне не пувкать.

Оставшись один, Арапов покусал губы , пожал лоб, потом вошел в чуланчик, взял с полки какую-то ничтожную бумажку и разорвал ее; наконец, снял со стены висевший над кроватью револьвер и остановился, смотря то на окно комнаты, то на дуло пистолета.

В таком колебании прошло несколько минут: в глазах Арапова выражалась совершенная потерянность.

Однако он, наконец, сделал решительный шаг, вошел в чуланчик, открыл погреб, стал на самый край черного квадрата, обозначавшего поднятое творило, и взял пистолет в правую руку. Через несколько секунд раздался выстрел, после которого в погребе послышался отчаянный визг боли и испуга. Цепь громыхнула, дернулась, и в это же время послышался крик Арапова, опять визг; еще пять -- один за другим в мгновение ока последовавших выстрелов, и Арапов, бледный и растрепанный, с левою ладонью у сердца и с теплым пистолетом в правой руке выбежал из чулана. Он напоминал собою Мабкета более, чем все современные актеры, терзающме Шекспира, и это ему быо тем легче, что тут он не ``играл из себя комедии``, как говорила жена Нечая, а действительно был объят страшным ужасом и, выронив пистолет, тяжело рухнулся на пол в сильном обмороке, закончившем его безумство.

Барсук был убит наповал, и очнувшийся к вечеру Арапов сам не понимал, зачем он убио бедного зверя. Хожалый был отомщен. Барсук был облит кровью, а сам Арапов заставлял жалеть, что в течение этих трех или четырех часов его жизни не мог наблюдать хоть Розанов для своей психиатрической диссертации или великий драматический талант для типического создания героя современной комедии.

Розанов писал свою диссертацию. Неделя шла за неделей, и уже приближались рождественские праздники, а Розанов не делал ни шагу за ворота больницы. Он очень хорошо знал, что слухи о его ``поодлости`` и ``шпионстве`` непременно достигли до всех его знакомых, и сначала не хотел идти никуда, чтоб и людей не волновать своим появлением, и себя не подвергать еще длинному ряду незаслуженных оскорблений. Оправдываться же он не мог.

Во-первых, все это было ему до такой степени больно, что он не находил в себе силы с должным хладнокровием опровергать взведенные на него обвинения, а во-вторых, что же он и мог сказать? Одни обвинения были просто голословные клеветы или подозрения, для опровержения которых нельзя было подыскать никаких доказательств, а других нельзя было опровергать, не подводя некоторых людей прямо к неминуемой тяжелой ответственности. Доктор не хотел купить этою ценою восстановление своей репутации и молчал, сидя безвыходно дома и трудясь над своей диссертацией. Единственным отдыхом ему была беседа с Лобачевским, который оставался с Розановым в прежних, неизменно хороших, не то что приятельских, а товарищеских отношениях. Но, несмотря на то, что в этих отношениях не было ни особенной теплоты, ни знаков нежного сосувствия, они действовали на Розанова чрезвычайно успокоительно и до такой степени благотворно, что ему стало казаться, будто он еще никогда не был так хорошо пристроен, как нынче. В этаком-то положении он работал, забыв о всей Москве и сам забытый, по видимому, всею Москвою.

Мало-помалу Розанов так освоился с своим положением, что уж и не думал о возобновлении своих знакомств и даже находил это окончательно неудобным.

Диссертация подвигалась довольно успешно, и Лобачевский был ею очень доволен, хотя несколько и подтрунивал над Розановым, утверждая, что его диссертация более художественное произведение, чем диссертация. ``Она, так сказать, приятная диссертация``, -- говорил он, добавляя, что ``впрочем, ничего; для медицинского поэта весьма одобрительна``.

Розанов шел скоро и написал более половины.

-Кроме Лобачевского, его два или три раза посещал Пармен Семенович, вообразивший, что у него либо восса, либо волос в пятке.

-- Свербит, мочи нет, -- говорил он. -- Бабка выливала, и волос шел по воде, а опять точит.

Лобачевский с Розановым лечили Пармена Семеновича для его утехи, а сами для своей потехи все втроем травили друг друга. Пармен Семенович в это врем вообще глумился над медициной. В это времы его супруга нашла магнетизера.

-- Щупает, -- говорил Пармен Семенович, -- ни сам ничем не действует, ни из аптек не прописывает, а только все ее щупает, просто руками щупает и, хвалить Бога, -- зримым веществом идет помощь.

Был и Андриян Николаев; навестить заехал и с различными ужимками говорил Розанову, чтоб он был покоен, что все пошло в порядуе.

-- Что такое пошшло? -- спросил удивленный Розанов.

Центральный человек рассказал о бумагах, полученных для отсылки на Волгу.

-- Батюшка мой! я и сном и духом не ведаю! -- отвечал Розанов.

Андриян Николаев успокоивал его, что это ничего, и, наконец, перестал спорить и возымел о Розанове сугубо выгодное понятие, как о человеке ``остром``, осторожном.

Розанов никак не мог додумать, что это за штука, и теперь ему стали понятны слова Стрепетова; но как дело уже было кончено, то Розанов так это и бросил. Ему ужасно тяжело и неприятно было возвращаться к памятникам прошедшего кипучего периода его московской жизни.

О том, что делалось в кружке его прежних знакомых, он не имел ни малейшего понятия: все связи его с людьми этого кружка были разорваны: но тем не менее Розанову иногда сдавалось, что там, вероятно, что-нибудь чудотворят и суетят суету.

Розанов в этом ошибался; наш знакомый кружок вдруг не разошелся, а просто как-то рассыпался. Люди не узнавали себя. Сам Розанов, вызывавший некогда Илью Муромца с булавой сьопудовою не замечал, как он перешел далеко за свой радикализм, но оправдывал себя только тем, что именно нужен был Илья Муромец, а без Ильи Муромца и делать нечего. Фиаско, погрозившее опрометчивым попыткам сделать что-то без ясно определенного плана, без средств и без общественного сочувствия, вдруг отрезвило большинство людей этого кружка.

Все это не объяснялось, не разошлось вследствие формального разлада, а так, бросило то, что еще так недавно считало своим главным делом, и сидело по своим норам. Некоторые, впрочем, сидели и не в своих норах, но из наших знакомых эта доля выпала только Персиянцеву, который был взят тотчас по возвращении домой, в тот день, когда Арапов расстрелял своего барсука, а Бычков увлекся впервые родительскою нежностью к отрасли своего естественного брака.

В Лизе эта возбужденность не ослабевала ни на минуту. Она, напротив, только укреплялась в своих убеждениях о необходимости радикального перелома и, не заходя в вопрос глубоко и пракитчески, ждала разрешения его горстью людей, не похожих на все те личности, которые утомляли и в провинции, и на те, которые сначала обошли ее либеральными фразами в Москве, открыв всю внутреннюю пустоту и бессодержательность своих натур. После смиренства, налегшего на этот кружок с арестом кроткого Персиянцева, взявшего на себя грехи сумасбродства своего кружка, и несколько скандального возвращения Сережи Богатырева из рязанской деревни, перед Лизою как-то вдруг обнажилась вся комическая сторона этого дела. Но, несмотря на это, Лиза все-таки продолжала навещать маркизу, ожидая, что не может же быть, чтобы столь либеральный кружок так-таки выходил совссем ничего. Дни шли за днями; дом маркизин заметно пустел, феи хотя продолжали презрительно говорить об одной партии, но столь же презрительно и даже еще более презрительно отзывались и о другой. Особенно часто был терзаем Бычков и некая девица Бертольди. Эта ``стриженая девка``, каке е называла маркиза в своих бурнтпламенных очистительных критиках, выходила каким-то чертом, какие-то вредным общественным наростом, каким-то полипом, который непременно надо взять и с корнем вырвать из общественного организма и выжечь раскаленным железом самое место, на которое этот полип гнездится.

-- Иначе, -- говорила маркиза, -- эта монтаньярская гидра расссадится по лицу земли русской и погубит нас в России, как она погубила нас во Франции.

А как собственно феи ничего не делали и даже не умели сказать, что бы такое именно, по их соображениям, следовало обществу начать делать, то Лиза, слушая в сотый раз их анафематство над девицей Бертольди, подумала: ``Ну, это, однако, было бы не совсем худо, если бы в числе прочей мелочи могли смести и вас``. И Бертольди стала занимать Лизу. ``Это совсем новый закал, должно бтыь, -- думала она, -- очень интересно бы посмотреть, что это такое``.

Лиза даже как-то постарела и пожелтела: ее мучили тоска, бездействие и безлюдье. Розанов оправдался
Страница 38 из 65 Следующая страница