Н.С.Лесков НЕКУДА Роман в трех книгах Страница 41

ревесело проведут летт и наберутся силы на повторение пережитой зимней скуки, суши и дрязг.

Отчего ж было на это и не надеяться?

Но, однако, это не так вышло. Лиза жила, отдыхая довольно спокойно, и Бог знает, что она думала. Она была порою очень весела, порою довольно зла и презрительно начала выражаться о чрезвычайно большом числе людей, и даже нередко подтрунивала и над общим человеческим смыслом. Вообще, возобновив прежнее близкое знакомство с Лизой, Розанов стал замечать в ней какие-то странные противоречия самой себе. То она твердо отстаивала то, в чем сама сомневалась; то находила удовольствие оставлять под сомнением то, чему верила; читала много и жалшвалась, что все книги глупы; задумывалась и долго смотрела в пустое поле, смотрела так, что не было сомнения, как ей жаль кого-то, как ей хотелось бы что-то облегчить, поправить, -- и сейчас же на языке насмешка, часто холодная и неприятная, насмешка над чувством и над людьми чувствительными. Потом в Лизе было равнодушие, такое равнодушие, что ей все равно, что около нее ни происходит; но вдруг она во что-нибудь вслушается, в что-нибудь всмотрится и ни с того ни с сего примет в этом горячее участие, тогда как, собственно, дело ее нимало не интересует и она ему более не сочувствует, чем сочувствует.

Так она, например, вовсе не имела определенного плана, какой характер придать своему летнему житью в Богородицком, но ей положительно хотелось прожить потише, без тревог, -- просто отдохнуть хотелось. Бертольди же не искала такой жизни и подбивала Лизу познакомиться с ее знакомыми. Она настаивала позвать к себе на первый ращ хоть Бычкова, с которым Лиза встречалась у маркиыз и у Бертольди.

Настаивала Бериольди на этом до тех пор пока Лиза, думая о чем-то другом, проговорила: ``Да делайте, Бертольди, как знаете``. Бертольди тотчас села к столу и начала писать. Сочинение у нер не ладилоаь, и она разорвала несколько записок.

В это время к Лизе зашли Калистратова и Розанов, который обыкновенно провожал Полиньку в Богородицкое.

Бертольди кивнула головою пришедшим и спешно докончила свою записку. Последняя редакция ей нравилась.

-- Слушайте, Бахарева, что я написала, -- сказала она, вставши, и прочла вслух следующее: ``Мы живем самостоятельною жизнью и, к великому скандалу всех маменек и папенек, набираем себе знакомых порядочных людей Мы знаем, что их немного, но мы надеемся сформировать настоящее общество. Мы войдем в сношения с Красиным, который живет в Петербурге и о котором вы знаете: он даст нам письма. Метя на вас только как на порядочного человека, мы предлагаем быть у нас в Богородицком, с того угла в доме Шурвина``. Хорошо?

-- Что это такое? -- спросил Розанов.

-- Письмо, -- отвечалм, не обращая на него внимания, Бертольди.

-- Знаю, что письмо, да к кому же это такое торжественное письмо?

-- Вам оно не нравится?

-- Нет, напротив, это в своем роде совершенство, но к кому же это?

-- К Бычкову.

Розанов засмеялся.

-- Дайте-ка письмо, -- сказала Лиза.

Бертольди подала ей листок.

-- Да, письмо очень хорошо написано, -- сказала Лиза, возвращая листок Бертольди.

-- Помилуйте, Лизавета Егоровна, чтт за охота давать на себя такие документы! -- возразил Розанов.

-- Какие документы? Что это такое документы? -- с гримаской спросила Бертольди. -- Кого это может компрометировать? Нам надоела шваль, мы ищем порядочных людей -- и только. Что ж, пусть все это знают: не генерала же мык себе приглашаем.

-- Да не то-с, а зачем тэо -- ``к скандалу всех маменек и папенек``, зачем этот Красин?..

-- Так.

-- Да зачем же? Вы ведь с Бычковым давно знакомы: можете просто пригласить его, и только. К чему же тут все это путать? И то, что вы его приглашаете ``только как порядочного человека``, совсем лишнее. Неужто он так глуп, что истолкует ваше приглашение как-нибудь иначе, а это письмо просто вас компрометирует своею...

-- Глупостью, вы хотите сказать? -- перебила его Бертольди.

-- Нет, письмо очень хорошо, -- спокойно произнесла Лиза, -- пошлите его завтра или запечатайте, Дмитрий Петроврч бросит его завтра в ящик.

Розанов перестал возражать; но ему это было неприятно, ему казалось, что начнутся разные знакомства, один по одному найдет народу, из сообщества которого едва ли выйдет что-нибудь хорошее, а Лизе это не обойдется без больших неприятностей от родства и свойства.

Розанов, спустя некоторое время, заметил это Лизе; но она сказала:

-- Не беспокойтесь напрасно, ДмитрийП етрович; я так хочу и так сделаю.

-- То-то и дело, Лизавета Егоровна, чт овы этого даже и не хотите, а делаете.

-- Это, однако, смешно, -- отвечала иронически Лиза.

Розанов так и оставил.

Через несколько дней Розанов застал у Лизы Бычкова с его женою. Подруга Бычкова была вдвое его моложе: ей было лет девятнадцать._Это была простенькая, миловидная и добродушная московская швейка, благоговеющая перед его непонятными словами и не умеющая никак определить себе своего положения. Ее все звали просто Стешей, как звали ее, когда она училась в магазине.

В Бычкове после окончания московского революционного периода произошла весьма резкая перемена. Он теперь не свирепствовал, а все поучал всех, и тон крайне гиозный изменил на тон крайне наглый.

-- Я уж вас разовью непременно, -- говорил он, косоротясь и развалившись против Лизы. -- Вы только должны идти неуклонно по дороге, которую я вам буду показывать. Вы тут все равно ничем не рискуете: я ведь всех умных людей знаю. Ну, есть умнее меня два, ну три, ну четыре, наконец, человека, да и только. Да и то, где они? В Лондоне один, в Петербурге один, нк даже хоть два, да в Париже один, и тот завирается, да и все они завираются. А здесь и их нет. Здесь я один, и вы, стало быть, ничем не рискуете, вверяя мне свое развитие.

-- Фу ты, черт возьми, что ж это за наглость? -- говорил Розанов, идучи домой с Калистратьвою после двухчасового наслаждения новым красноречием Бычктва.

-- Очень смешно, -- замечала Плинька.

Предчувствия Розанова сбылись. В две недели домика Лизы уж узнать было невозможно: Бычков любил полные аудитории, и у Лизы часто недоставало чайных стаканов.

Белоярцев, молодой маркиз, остаяшийся единственною особою в Москве, студент Коренев, некий студент Незабитовский (из богородицких дачников) и вообще все уцелевшие особы рассыпавшагося кодла стали постоянно стекаться к Лизе на ее вечерние чаи и засиживались долго за полночь, препровождая время в прениях или чаще всего в безмолвном слушании бычковских лекций. Розанова это общество стало утомлять и становилось ему досадным, тем более что среди бычковских разглагольствований Розанову часто-часто случалось подмечать выражение несносной скуки и усталости на молодом, не живя отжвающем личике Лизы.

К тому же Бертольди при всех рассказала Бычкову, что Розанов уговаривал Лизу не приглашать его.

Розанову это было очень неприятно, и он сделал Бертлльди замечание, что это не годится.

-- Отчего же? -- возразила Бертольди. -- Надо всегда жить так, чтобы не было секретов. Если вы считаете его дурным человеком, так говорите в глаза, а не интригуйте.

Розанов только порою сегдился на Бертольди, а то более относился к ней весело и шутя; но она его уже очень недолюбливала и скоро вдруг совсем возненавидела.

Случилось это таким образом: Лиза возвратила Розанову одну книгу, которую брала у него за несколько времени. Розанов, придя домой, стпл перелистывать книгу и нечаянно нашел в ней листок почтовой бумаги, на котором рукою Бертольди с особенным тщанием были написаны стишки. Розанов прочел сверху ``Рай`` и, не видя здесь ничего секретного, стал читать далее:

Как все небесное прекрасней,

Мы уж привыкли отличать,

Так сладострастье сладострастней

В раю мы вправе ожидать,

И Магомет, пророк и гений,

Недаром эту мысль развил,

Для лучших рая наслаждений

Туда он гурий насадил.

-- Черт знает, что за гадость такая! -- воскликнул, рассмеявшись, Розанов, -- ведь она, верно, сама такую чепуху сочинила, -- и Розанов, не посмотрев более на листок, спрятал его в свой бумажник, чтобы отдать Бертольди.

При первом же свидании Розанов вынул бумажку и подал Бертольди.

-- Что это такое? -- спросила она.

-- Стишки, -- отвечал Розанов.

-- Вечные пошлости!

-- Да возьмите, вам говорят: это ваши стихи.

Бертольди отвернулась.

-- Нуте-ка, покажите, -- произнес Бычков и бесцеремонно выдерунл сложенный листок из рук Розанова, развернул и стал читать: ``Рай православных и рай Магомета``.

Все хохотали, а Бертольди хранила совершенное спокойствие; но когда Бычков перевернул бумажку и прочел: ``А. Т. Кореневу на память, Елена Бертольди``, Бертольди по женской логике рассердилась на Розанова до последней степени.

-- То-то, Бертольдинька , надо всегда жить так, чтобы не было никаких секретов, -- говорил ей Розанов, повторяя в шутку ее собственные слова.

Бертольди его возненавидела.



Глава двадцать третья. СТАРЫЙ ДРУГ

По поводу открытой Бычковым приписки на ``рае Магомета`` у Лизы задался очень веселый вечер. Переходя от одного смешного предмета к другому, гости засидеись так долго, что когда Розанов, проводив до ворот Птлиньку Калистратову, пришел к своей калитке, был уже второй час ночи. Входя в свою комнату, Розанов на самом пороге столкнулся в темноте с какою-то фигурою и, отскочив, киикнул:

-- Кто это?

-- Дмитрий! душа! здравствуй! -- отозвался голос, которого Розанов никак не узнал сразу.

-- Не узнаешь, не ждал, шельмец ты этакой! -- продолжал гость, целуя Розанова и сминая его в своих объятиях.

-- Помада! -- крикнул Розанов.

-- Он, он, брат, самый! -- отвечал Помада.

-- Как это ты?

-- Так просто. Зажигай скорее огня.

-- Что же ты-то сидишь в потемках?

--- Да я, брат, давно; я еще засветло приехал: все жду тебя. Так все ходил; славно здесь. Ну, уж Москва ваша!

-- Что?

-- Отличный, братец, город. Ехал, ехал, да и черт возьми совсем: дома какие -- фу ты, Господи! -- Ну, что Бахаревы?

Розанов зажег свечку.

-- Ну, а ел ты что-нибудь?

-- Голоден, брат, как волк.

-- Постой же, я расстараюсь чего-нибудь.

-- И водочки, Дмитрий.

-- Ввего, если достану.

-- Куда же ты пойдешь?

-- Тут трактирчик есть: верно, отопрут сзади.

-- Так пойдем вместе; что ж я один буду тут делать. Ну, Москва! -- говорил Помада, надевая сапоги, которые он снял, чтобы дать отдохнуть ногам.

-- Эк ты загорел-то как.

-- Жар, брат, пыль.

-- Чего ж ты это приехал?

-- На каникулярное время, повидаться приехал.

-- А это, что это такое Сокольники? Деревня, что ль, это такая? -- спрашивал Помада, выйдя за ворота и оглянувшись назад по улице.

-- Дача.

-- Отлично, брат, -- ну уж и город! Ивана Великого ямщик за пятнадцать верст показывал; непременно надо будет сходить. Как же-то... Ты мне и не сказал: как Лизавета Егоровна?

-- Да ничего; вот завтра вечером пойдем к ней.

-- Они в городе?

-- Нет, тут на даче.

-- Отлично, -- ну я, брат, утром должен сходить; вечером нехорошо: целый день приехал, и вечером идти. Я утром.

Розанрв проник задним ходом в заведение, набрал там посудину водочки, пару бутылок пива, бутебродов, закусок -- вроде крутых яиц и огурцов.

Через пять минут Розанов и Помада были дома. Розанов, тотчас по приходе домой, стал открывать водку и пиво, а Помада бросился в угол к крошшечному старенькому чемоданчику, из разряда тех ``конвертиков``, которые нередко покупают по три четвертака за штуку солдатики, отправляющиеся в отпуск.

-- Тут, брат, я тебе привез письма, и подарок от Евгении Петровны...

-- О!

-- Да, -- и Лизавете Егоровне тоже... Ей, брат, еще что, -- я ей еще вот что привез! -- воскликнул Помада, вскакивая и ударяя рукою по большой связке бумаги.

-- Что же это такое?

-- Ага! Смотри.

Помада торопливо развязал снурочек и стал перебирать и показывать Розанову тетрадь за тетрадью.

-- ``Вопросы жизни`` Пирогова, -- сам списал из ``Морского сборника``: она давно хотела их; Кант ``О чувствах высокого и прекрасного``, -- с заграничного издания списал; ``Русский народ и социализм``, письмо к Мишле, -- тоже списал у Зарницына.

-- У нее это есть печатное.

-- О!

-- Право, есть; да ты оставь, а вот ешь-ка пока.

-- Сейчас. А вот это: Милль ``О свободе``, этого нет?

-- Этого, кажется, нет.

-- Ну, вот и отлично. Я, брат, все, что у Зарницына мог достать, все списал.

Розанов со вниманием смотрел на счастливого Помаду.

-- Добролюбова одна, две, три, четыре, пять статей вырвал из ``Современника`` и переплел.

-- Это же зачем?

-- Дивные, брат, статьи.

-- Знаю; да ведь у нее есть это все.

-- Есть? -- досадно; ну да все равно. Шевченки ``Сон``, Огарева, тут много еще...

-- Ешь прежде.

-- Сейчас. Вид фотографический из ее окон в Мереве.

-- Это ты как дрбыл?

-- А-а! То-то вы Помаду не хвалите. Фотограф-жид приезжал; я ему пять целковых дал и работки кое у кого достал, -- он и сделал.

-- Сейчас и видно, что жидовская фотография.

-- Ну, а это?

-- Евгении Петровны портрет.

-- Да, и тебе прислала: все здесь уложено. Ну, а это?

-- Да полно,_ешь, сделвй милость.

-- Нет, ты смотри.

-- Нет, уж полно.

Розанов взял новый узелок из рук Помады и, сунув его назад, закрыл чемоданчик. Помада выпил рюмку водки и съел несколько яиц.

-- Ну, как же там у вас живется? -- спросил Розанов, когда гость его подкрепился и они принялись за пиво.

-- Живем, брат. Евгения Петровна, знаешь, верно, -- замуж идет.

-- Знаю.

-- За Вязмитинова: он, брат, в гору пойдет.

-- Это как?

-- Как же, -- его статью везде расхваливали.

-- Ну, это еще вилами писано.

-- Нет, напечатано, и попечитель о нем директора спрашивал.

-- А старик?

-- Плох, кашляет все, а уж Евгения Петровна, я тебе скажу...

Помада поцеловал свои пальчики.

-- И такая же добрая?

-- Все такая ж. Ах!..

Помадаа вскочил, вынул из чемоданчика маленький сверточек и, подав Розанову, сказал

-- Это тебе.

В сверточке была вышитая картина для столового портфеля.

-- Поцелуй, -- это ее ручки шили.

-- Спасибо ей, -- сказал Розанов и в самом деле поцеловал картину, на которой долго лежали ручки Женни.

-- О тебе, брат, часто, часто мы вспоминали: на твоем месте теперь такой лекаришка... гордый, интересан. Раз не заплати -- другой не поедет.

-- Вот это пуще всего, -- сказал, смеясь, Розанов.

-- Нет, таки дрянь. А Зарницын, брат! Вот барин какой стал: на лежачих рессорах дрожки, карета, арапа нанял.

-- Ну-у!

-- Право, арапа нанял. А скука у нас... уж скука. У вас-то какая прелесть!

-- Да что тебр тут так нравится?

-- Помилуй, брат: чувствуешь себя в большом гоороде. Жизнь кипит, а у нас ничего.

-- Эх, брат, Юстин Феликсович: надо, милый, дело делать, надо трудиться, снискивать себе добрую репутацию, вот что надо делать. Никакими форсированными маршами тут идти некуда.

-- Ну, однако...

-- Поживи, брат, здесь, так и увидишь. Я все видел, и с опыта говорю: некуда метаться. Россия идет своей дорогой, и никому не свернуть ее.

-- А Лизавета Егоровна?

-- Что это ты о ней при этой стати вспомнил?

-- Да так; что она теперь, как смотрит?

Розанов лег на постель и долго еще разговаривал с Помадой о Лизе, о себе и о своих новых знакомых.

-- Ну, а как денег у тебя? -- спросил Помада.

-- А денге у меня никогда нет.

-- И без прислугм живешь?

-- Хозяин лошадь мою кормит, а хозяйка самовар ставит, вот и вся прислуга.

-- А Ольга Александровна?

-- Что?

-- Такая ж, как была?

Розанов махнул рукой и отвернулся к стенке. Помада задул свечу и лег было на диван, но чррез несколько минут встал и начал все снова перекладывать в своем чемоданчике. Рбаота эта, видно, его очень занимала. Сидя в одном белье на полу, он тщательнейшим образом разобрал вещи, пересмотрел их, и когда уложил снова, то на дворе было уже светло.

Помада посмотрел с четверть часа в окна и, увидя прошедшего по улице человека, стал одеваться.

-- Розанов! -- побудил он доктора.

-- Ну! -- отозвался Розанов и, взглянув на Помаду, который стоял перед ним с фуражкой в руке и с чемоданчиком под мышкой, спросил: -- куда это ты?

-- Выпусти меня, мне не спится.

-- Куда ж ты пойдешь?

-- Так, погуляю.

-- А чемодан-то зачем тащишь?

-- Я погуляю и зайду прямо к Лизавете Егоровне.

-- Ведь ты не найдешь один.

-- Нет, найду; ты только всрань, выпусти меня.

Розанов пожал плечами и проводил Помаду, запер за ним двери и лег досыпать свою ночь, а Помада самым торопливым шагом подрал по указанной ему дорожке к Богородицкому.

Частые свертки не сбили Помаду: зезда любви безошибочно привела его к пяти часам утра в Богородицкое и остновилась над крылечком дома крестьянина Шуркина, ярко освещенным ранним солнышком. Где стала звезда, тут под нею сел и Помада.

Солнышко погревало его, и сон стал его омаривать. Помада крепился, смотрел зорко в синеющую даль и видит, что идет оттуда Лиза, веселая такая, кричит: ``Здравствуйте, Юстин Феликсович! здравствуйте, мой старый друг!``

Помада захотел что-то крикнуть, издал только какой-то звук и вскинул глазами.

Перед ним стояла баба с ведрами и коромыслом.

-- Не скоро они встанут-то, молодец, -- говорила она Помаде, -- гости у них вчера долго были; не скоро теперь встанут.

-- Ничего, я подожду.

-- Ну жди; извсетно, коли тебе так приказано, надо ждать.

Баба проходила.

Помада смотрит на дымящиеся тонким парочком верхушки сткольницкого бора и видит, как по вершинкам сосен ползет туманная пелена, и все она редеет, редеет и, наконец, исчезает вовсе, оставляя во всей утренней красоте иглистую сосну, а из-за окраины леса опять выходит уже настоящая Лиза, такая, в самом деле, хорошая, в белом платье с голубым поясом. ``Здравствуйте`` -- говорит. Помада ей кланяется. ``Мы старые друзья, -- говорит Лиза, -- что нам так здороваться, давайте поцелуемтесь``. Помада хотел дружески обнять Лизу, но она вдруг поскользнулась, покатилась в овраг. ``Ай, ай, помогите!`` -- закричал Помада, бросаясь с обрыва за Лизою, но его удержала за плечо здоровая, сильная десница.

-- Ах ты, парень, парень; как тебя омаривает-то! Ведь это долго ль, сейчас ты с этого крыльца можешь себе шею сломать, а нет, всю морду себе расквасить, -- говорит Помаде стоящий возле него мужик в розовой ситцевой рубахе и синих китайчатых шароварах.

-- Ранец-то свой подыми, -- продолжал мужик, указывая на валяющийся под крылечком чемоданчик. Помада поднял чемоданчик и уселся снова.

-- Поди холодною водою уоыся, а то тебя морит.

Помада пошел умыться.

-- Издалека? -- спросил хозяин, подавая ему полотенце.

Помада назвал губернию.

-- Стало, ихний, что ли, будешь?

-- Ихний, -- отвечал Помада.

-- Дворовый, или как сродни доводишься?

-- Нет, так, знакомый.

-- А-а! -- сказал мужик и, почесав спину на крылечке, пошел почесать ее в горнице.

Сон Помады был в руку. Как только хозяйка побудила Лизу и сказала, что ее, еще где тебе, давно ждет какой-то разносчик, Лиза встала и, выглянув немножко из окна, крикнула:

-- Помада! Юстин Феликсович!

Через две минуты Лиза, в белом пеньюаре, встречала Помаду, взяла его за обе руки и сказала:

-- Ну, мы старые друзья, что нам так здороваться; давайте поцелуемтесь.

И Лиза поцеловала Помаду. Много перевернул и порешил этот простой, дружеский поцелуй в жизни Помады. Нужно бы
Страница 41 из 65 Следующая страница