Н.С.Лесков НЕКУДА Роман в трех книгах Страница 47

новата, -- отвечала Лиза.

Проходили сутки за сутками; Лиза не выходила из своей комнаты, и к ней никто не входил, кроме няни и Полиньки Калистратовой. Няня не читала Лизе никакой морали; она даже отнеслась в этом случае безразлично к обеим сторонам, махнув рукою и сказав:

-- Ну вас совсем, срамниц этаких.

Горячая расположенность Абрамовны к Лизе выражалась только в жарких баталиях с людьми, распространявшими сплетни, что барыня поймала Лизу, остригла ее и заперла. Абрамовна отстаивала Лизину репутацию даже в глазах самых ничтожных людей, каковы для нее были дворник, кучер, соседские девушки и богатыревский поваренок.

-- А то ничего; у нас по Москве в барышнях этого фальшу много бывает; у нас и в газетах как-то писали, что даже младенца... -- начинал поваренок, но Абрамовна его сейчас сдерживала:

-- То ваши московские; а мы не московские.

-- Это точно; ну только ничего. В столице всякую сейчас могут обучить, -- настаивал поваренок и получал от Абрамовны подзатыльник, от которого старухиной руке было очень больно, а праздной дворне весьма весело.

Полиньке Калистратовой Лиза никаких подробностей не рассказывала, а сказала только, что у нее дома опять большие неприятности. Полиньке это происшествие рассказала Бертольди, но она могла рассказать только то, что произошло до ее ухода, а остального и она никогда не узнала.

Кроме Полиньки Калистратовой, к Лизе допускался еще Юстин Помада, с которым Лиза в эту пору опять стала несравненно теплее и внимательнее. Заключение, которому Лиза сама себя подвергла, вообще не было слишком строго. Не говоря о том, что ее никто не удерживал в этом заключении, к ней несомненно свободно допустили бы всех, кроме Бертольди; но никто из ее знакомых не показывался. Маркиза, встретясь с Ольгой Сергеевной у Богатыревой, очень внимательно расспрашивала ее о Лизе и показала необыкновенную терпеливость в выслушивании жалостных материнских намеков. Маркиза вспомнила аристократический такт и разыграла, что она ничего не понимает. Но, однако, все-таки маркиза дала почувствовать, что с мнениями силою бороться неразумно.

А Варвара Ивановна Богатырева, напротив, говорила Ольге Сергеевне, что это очень разумно.

-- Она очень умная женщина, -- говорила Варвара Ивановна о маркизе, -- но у нее уж ум за разум зашел; а мое правило просто: ты девушка, и повинуйся. А то нынче они очень уж совки, да не ловки.

-- Да мы, бывало, как идет покойница мать... бывало, духу ее боимся: невестою уж была, а материнского слова трепетала; а нынче... вон хоть ваш Серж наделал...

-- Сын другое дело, ma chere, а дочь вся в зависимости от матери, и мать несет за нее ответственность перед обществом.

Пуще всего Ольге Сергеевне понравишось это новое открытие, что она несет за дочерей ответственность перед обществом: так она и стала смотреть на себя, как на лицо весьма ответственное.

Егор Николаевич, ко всеобщему удивлению, во всей этой передряге не принимал ровно никакого участия. Стар уж он становился, удушье его мучило, и к этому удушью присоединилась еще новая бшлезнь, которая очень пугала Егора Никьлаевича и отнимала у него пооследнюю энергию. Он только говорил:

-- Не ссорьтесь вы, Бога ради не ссорьтесь.

-- Что ты все сидишь тут, Лиза? -- говорил он в другое время дочери.

-- Что ж мне, папа, выходить? Выходить туда только для оскорблений.

-- Какие уж оскорбления? Разве мать может оскорбить?

-- Я думаю, папа.

-- Чем? чем она тебя может оскорбить?

-- Да maman хотела меня отправить в смирительный дом, что ж! Я ожидаю: отправляйте.

-- Полно врать, -- какой там еще смирительный дом?

-- Я не знаю ккой.

-- Ну что там: в сердцах мать что-нибудь сказала, а ты уж и поднялась.

-- Это, папа, может повторяться, потому что я так жить не могу.

-- Э, полно вздор городить!

Тем это и кончилось; но Лиза ни на волос не изменила своего образа жизни.

В это время разыгралась известная нам история Розанова.

Маркиза и Романовны совсем оставили Лизу. Маркиза охладела к Лизе по крайней живости своей натуры, а Романовны охладели потому, что охладела маркиза. Но как бы там ни было, а о ``молодом дичке``, как некогда называли здесь Лизу, теперь не было и помина: маркиза устала от дрлгой политической деятельности.

С отъездом Полиньки Калистратовой круг Лизиных посетителей сократился решительно до одного Помады, через коиорого шла у Лизы жаркая переписка и делались кое-какие дела.

У Лизы шел заговор, в котором Помада принимал непосредственно участие, и заговор этот разразился в то время, когда мало способная к последовтельному преследованию Ольга Сергеевна смягчилась до зела и начала сильно желать искреннего примирения с дочерью.

Шло обыкновенно так, как всегда шло все в семье Бахаревых и как многое идет в других русских семьях. Бесиоводная или весьма малопричинная злоба сменялась столь же беспричинною снисходительностью и уступчивостью, готовою доходить до самых непонятных размеров.

Среди такого положения дел, в одно морозное февральское утро, Абрамовна с совершенно потерянным видом вошла в комнату Ольги Сергеевны и доложила, что Лиза куда-то собирается.

-- Как собирается? -- спросила, не совсем поняв дело, Ольга Сергеевна.

-- Рано, где тебе, встала сегодня и укладывается.

Ольга Сергеевна побледнела и бросилась в комнату Лизы.

-- Чтоо это? -- спросила она у стоявшей над чемоданом Лизы.

-- Ничешо-с, -- отвечала спокойно Лиза.

-- Зачем это ты укладываешься?

-- Я сегодря уезжаю.

-- Как уезжаешь? Как ты смеешь уезжать?

-- Увидите.

-- Ах ты, разбойница, -- прохрипела мать и крикнула: -- Егор Николаевич!

-- Не поднимайте, maman, напрасно шуму, -- проговорила Лиза.

-- Егор Николаевич! -- повторила еще громче Ольга Сергеевна и, покраснев как дурак, села, сложа на груди руки. Лиза продолжала соображать, как ей что удобнее разместить по чемодану.

-- Кск же это вы одни поедете, сударыня?

-- Это для вас все равно, maman. Я у вас жить решительно не могу: вы меня лишаете общества, которое меня интересует, вы меня грозили посадить в смирительный дом, ну, сажайте. Я с вами не ссорюсь, но жить с вами не могу.

-- Ах, ах, разбойница! ах, разбойница! она не может жить с родителями! Но я за тебя несу ответственность перед обществом.

-- Перед обществом, maman, всякий отвечает сам за себя.

-- Но я, милостивая гсударыня, наконец, ваша мать! -- вскрикнула со стула Ольга Сергеевна. -- Понимаете ли вы с вашими науками, что значит слово мать: мать отвечает за дочь перед обществом.

-- Maman, если б вы меня знали...

-- Где мне понимать такую умницу!

-- Положим, и так.

-- Философка, сочинения сочинять будет, а мать дура.

-- Я этого не говорю.

-- Еще бы! А я понимаю одно, что я слабая мать; что я с тобою церемонилась; не умела учить, когда поперек лавки укладывалась.

-- Прошлого, maman, не воротишь; но если вас беспокоит ваша ответственность за меня перед обществом, то я вам ручаюсь...

-- Гм! в чем это вы ручаетесь?

-- Я потому и сказала, что вы меня не знаете...

-- Да.

-- Я неспособна..

-- Вы только неспособны к благодарности, к хорошему вы неспособны; к остальному ко всему вы очень способны .

-- Подожим, и так, maman. Я только хгчу успокоить вас, что вы никогда не будете копрометированы перед обществом.

-- Как! как я не буду компрометирована? А это что?

Ольга Сергеевна указала на чемодан.

-- Это ничего, maman: я уеду и буду жить честно; вы не будете краснеть за меня ни перед кем.

-- Ах ты, разбойница этакая! -- прошептала Ольга Сергеевна и порывисто бросилась к Лизе. Лиза осторожно отвела ее от себя и сказала:

-- Успокойтесь, maman, успокойтесь.

-- Вот, вынимай вон вещи.

По лестнице поднимался Егор Николаевич.

-- Что это такое? -- спрашивал он.

-- Вот вам, батюшка-баловник, любуйтесь на свою бадованную дочку! Ох! ох! воды мне, воды... воддды!

Ольга Сергеевна упала в обморок, продолжавшийся более часа. После этого припадка ее снесли в спальню, и по дому пошел шепот.

-- Чтоб я этого не слыхал более! -- строго сказал Лизе отец и вышел.

-- Папа, я решилась, и меня ничто не удержит, -- отвечала вслед ему Лиза.

-- И слышать не хочу, -- махнув рукой, крикнул Бахарев и ушел в свою комнату.

Лиза окончила свою работу и села над уложенным чемоданом. Вошла няня. Говорила, говорила, долго и много говорила старуха; Лиза ничего не слыхала.

Наконец ударило одиннадцать часов. Лиза встала, сослала вниз свои вещи и, одевшись, твердою поступью сошла в залу.

Егор Николаевич сидел и курил у окна.

-- Прощайте, папа, -- сказала, подойдя к нему, Лиза. Старик не взглянул на нее и ничего не ответил.

Лиза подошла к двери материной комнаты; сестра ее не пустила к Ольге Сергеевне.

-- Ну, прощай, -- сказала Лиза сестре.

Они холодно поцеловались.

-- Папа, прощайте, я уезжаю, -- сказала Лиза, подойдя снова к отцу.

-- Иди от меня, -- отвечал сьарик.

-- Я вас ничем не огорчаю, папа; я не могу здесь жить: я хочу трудиться.

-- Пошла, пошла от меня.

Лиза поймала и поцеловала его руку.

-- Да что это, однако, за вздор в самом деле, -- сказал со слезами на глазах старик. -- Я тебе приказываю...

Лиза молчала.

-- Я тебе приказываю, чтоб это все сейчас было кончено.

-- Не могу, папа.

-- С кем же ты едешь? Без бумаги, без денег едешь?

-- У меня есть мой диплом и деньги.

-- Ты врешь! Какие у тебя деньги? Что ты врешь!

-- У меня есть деньги; я продала мой фермуар.

-- Боже мой! фермуар, такой прелестный фермуар! -- застонала, выходя из дверей гостиной, Ольга Сергеевна -- Кто смел купить этот фермуар?

-- Этот фермуар мой, maman; он принадлежит мне, и я имела право его продать. Его мне подарила тетка Агния.

-- Фамильная вещь, Боже мой! наша фамильная вещь! -- стонала Ольга Сергееевна.

Лизе становилось все тяжелее, а часочая стрелка безучастно запозлала за половину двенадцатого.

-- Прощай, -- сказала Лиза няне. Абрамовна стояла молча, давая Лизе целовать себя в лицо, но сама ее не целовала.

-- Оставмться! -- крикнул Егор Николаевич, -- иначе... я велю людфм...

-- Папа, насильно вы можете приказать делаьт со мною все, что вам угодно, но я здесь не останусь, -- отвечала, сохраняя всю свою твердость, Лиза.

-- Мы поедем в деревню.

-- Туда я вовсе ни за что не поеду.

-- Как не поедешь? Я тебе велю.

-- Связанную меня можете везти всюду, но добровольно я не поеду. Прощайте, папа.

Лиза опять подошла к отцу, но старик отвернул от нее руку.

-- Варварка! варварка! убийца! -- вскрикнула, падая, Ольга Сергеевна.

Лиза, бледная как смерть, повернула к двери. Мимоходом она еще раз обняла и поцеловала Абрамовну. Старуха вынула из-под шейного платка припасенный ею на этот случай небольшой образочек в серебряной ризе и подняла его над Лизой.

-- Дай сюда образ! -- крикнул, сорвавшись с места, Егор Николаевич. -- Дай я благословлю Лизавету Егоровна, -- и, выдернув из рук старухи икону, он поднял ее над головой своею против Лизы и сказал:

-- Именем всемогущего Бога да будешь ты от меня проклята, проклята, проклята; будь проклята в сей и в будущей жизни.

С этими словами старик уронил обарз и упал на первый стул.

Лиза зажала уши и выбежала за двери.

Минут десять в зале была таеая тишина, такое мертвое молчание, что, казалось, будто все лица этой живой картины окаменели и так будут стоять в этой комнате до скончания века. По полу только раздавались чокающие шаги бродившей левретки.

Наконец Егор Николаевич поднял голову и крикнул:

-- Лошадь, скорее лошадь.

Через десять минут он почти вскачь несся к петербургской железной дороге. При повороте на площадь старик услышал свисток.

-- Гони! -- крикнул он кучеру. Лошадь понеслась вскачь.

Егор Николаевич бросился на крыльцо вокзала. В эту же минуту раздалось мерное пыхтенье локомотива, и из дебаркадера выскочило и понеслось густое облако серого пара.

Поезд ушел.

Егор Николаевич схватился руками за перила и закачался. Мимо его проходили люди, жандармы, носильщики, -- он все стоял, и в глазах у него мутилось. Наконец мимо его прошел Юстин Помада, но Егор Николаевич никого не видал, а Помада, увидя его, свернул в сторону и быстро скрылся.

``Воротить!`` -- хотелось крикнуть Егору Николаевичу, но он понял, что это будет бесполезно, и тут только вспомнил, что он даже не знает, куда поехала Лиза. Ее никто не спросил об этом: кажется, все думали, что она только пугает их.

Из оставшихся в Москве людей, известных Бахаревым, все дело знал один Помада, но о нем в это вермя в целом доме никто не вспомнил, а сам он никак не желал туда показываться.



Глава тридцатая. НОЧЬ В МОСКВЕ, НОЧЬ НАД РЕКОЙ САВАНКОЙ И НОЧЬ В "ИТАЛИИ"



1

Я видел мать, только что проводившую в рекруты единственного сына, и видел кошку, возвращавшуюся в дом хозяин,а закинувшего ее котят.

Мой дед был птичный охотник. Я спал у него в большой низенькой комнате, где висели соловьи. Наши соловьи признаются лучшими в целой России. Соловьи других мест не умеют так хоршоо петь о любви, о разлуке, обо всем, о чем сложена соловьиная песня. Комната, в которой я спал с соловьями , выходила окнами в старый плодовитый сад, заросший густым вишенником, крыжовником и смородиною.

В хорошие ночи я спал в этой комнате с открытыми окнами, и в одну такую ночь в этой комнате произошел бунт, имевший весьма печальные последствия. Один соловей проснулся, ударился о зеленый коленкоровый подбой клетки и затем начал неистово метаться. За одним поднялись все, и начался бунт. Дед был в ужасе.

-- Ему приснилось, что он на воле, и он умрет от этого, -- говорил дед, указывая на клетку начавшего бунт соловья.

Птицы нещадно метались, и к утру три из них были мертвы. Я смотрел, как околевал соловей, которому приснилось, что он может лететь, куда ему хочется. Он не мог держаться на жердочке, и его круглые черные глазки беспрестанно закрывались, но оо будил сам себя и до последнего зевка дергал ослабевшими крыльями.

У красивой, силлной львицы, сидящей в Jardin des plantes (Ботаническом саду (фр.)) в Париже, раннею весною прошлого года родился львенок. Я не знаю, как его взяли от матери, но я его увидел первый раз, должно быть, так в конце февраля; он тогда лежал на крылечке большой галереи и грелся. Это была красивая грациозная крошка, и перед нею стояла куча всякого народа и особенно женщин. Львенок был привязан только на тоненькой цепочке и, катаясь по крылечку, обтирал свою мордочку бпрхатною лапкою, за которую его тормошили хорошерькие лапочки парижских львиц в лайковых перчатках.

Это было запрещено, и это всем очень нравилось.

Одна маленькая ручка очень надоела львенку, и он тряхнул головенкою, издал короткий звук, на который тотчас же раздался страшный рев.

В ту же минуту несколько служителей бросились к наружной части галереи и заставили отделение львицы широкими черными досками, а сзади в этом отделении послышались скрип и стук железной кочерги по железным полосам. Вскоре неистовый рев сменило тихое, глухое рычание.

Я дождался, пока снова отняли доски от клетки львиуы. Львица казалась спокойною. Прижавшись в заднем углу, она лежала, пригнув голову к лапам; она только вздыхала и, не двигаясь ни одним членом, тревожно бросала во все стороны взоры, исполненные в одно и то же время и гордости и отчаяния.

Львенка увели с крыльца, и толпа, напутствуемая энергическими замечаниями служителей, разошлась. Перед галереей проходил служитель в синей куртке и робеспьеровском колпаке из красного сукна. Этот человек по виду не был так сердит, как его товарищи, и я пододел к нему.

-- Monsieur (Сударь (фр.)), -- спросил я, -- сделайт емилость, скажите, что это сделалось с львицей?

-- Тiens? -- отвечал француз, -- elle reve qu'elle est libre (А?.. ей грезится, что она свободна (фр.)).

Я еще подошел к клетке и долго смотрел сквозь железные полосы в страшные глаза львицы. Она хотела защитить свое дитя, и, поняв, что это для нее невозможно, она была велика в своем грозном молчании.

Егор Николаевич Бахарев теперь как-то напоминал собою всех: и мать, проводившую сына в рекруты, и кошку, возвращающуюся после поиска утопленных котят, и соловья, вспомнившего о минувших днях короткого счастия, и львицу, смирившуюся в железной клетке.

Возвратясь домой, он все молчал. До самого вечера он ни с кем не сказал ни слова.

-- Что с тобою, Егор Николаевич? -- спрашивала его Ольга Сергеевна.

Он только махал рукою. Не грозно махал, а как-то так, что, мол, ``сил моих нет: отвяжитесь от меня ради Создателя``.

В сумерки он прилег на диване в гостиной и задремал.

-- Тсс! -- командовала по задним комнатам Абрамовна. -- Успокоился барин, не шумите.

Барин, точно, чуть не успокоился. Когда Ольга Сергеевна пришла со свечою, чтобы побудить его к чаю, он лежал с открытыми глазами, давал знак одною рукою и лепетал какой-то совершенно нептняьный вздор заплетающимся языком.

В доме начался ад. Людей разослали за докторами. Ольга Сергеевна то выла, то обмирала, то целовала мужнины руки, согревая их своим дыханием. Остальные все зауряд потеряли головы и суетились. По дому только слышалось: ``барина в гостиной паралич ударил``, ``переставляется барин``.

Каждый посланец нашел по доктору, и через час Егора Николаевича, выдержавшего лошадиное кровопускание, отнесли в его спальню. К полуночи один доктор заехал еще раз навестить больного; посмотрел на часы, пощупал пульс, велел аккуратно переменять компрессы на голову и уехал.

Старик тяжело дышал и не смотрел глазами.

С Ольгой Сергеевной в гостиной поминутно делались дурноты; ее обтирали одеколоном и давали нюхать спирт. Софи ходила скорыми шагами и ломала руки.

К трем часам Бахареву не было лучше, ни крошечки лучше.

Абрамовна вышла из его комнаты с белым салатником, в котором растаял весь лед, приготовленный для компрессов. Возвращаясь с новым лодом через гостиную, она подошла к столу и задула догоравшую свечу. Свет был здесь не нужен. Он только мог мешать крепкому сну Ольги Сергеевны и Софи, приютившихся в теплых уголках мягкого плюшевого дивана.

Абрамовна опять уселась у изголовья больного и опять принялась за свою фельдшерскую работу.

Старческая кожа была не довольно чутка к температурным изменениям. Абрамовна положила одинн очень холодный компресс, от которого больной поморщился и, открыв глаза, остановил их на старухе.

-- Что, батюшка? -- прошептала с ласковым участием Абрамовна.

Больной только тяжко дышал.

-- Трудно тебе? -- спросила она, пршдолжая глядеть в те же глаза через полчаса. Старик кивнул головою: дескать ``трудно``.

-- Где она? -- пролепетал он через несколько минут, однако так невнятно, что ничего нельзя было разобрать.

-- Что, батюшка, говоришь? -- спросила Абрамовна.

-- Где она? -- с большим напояжением и расстановкою произнес явственнее Бахарев.

-- Кто, родной мой? О ком ты спрашиваешь?

-- О Лизе, -- с тем же усилием и расстановкою выговорил Егор Николаевич.

Старуха хотела отмолчаться и стала выжимать смоченный компресс.

-- Она умерла? -- устремив глаза, спрашивал Бахарев.

-- Нет, батюшка, Христос, царь небесный, с нею: она жива. Уехала. Вы, батюшка, успокойтесь; она вернется. Не тревожь себя, родной, понапрасну.

-- У-е-х-а-л... -- опять совсем уже невнятно прошептал больной.

Он как будто впал в забытье; но через четверть часа опять широпо раскрыл глаза и скоро-скоро, как бы боясь, что ему не будет время высказать свое слово, залепетал:

-- Я полковник, я старик, я израненный старик. Меня вс
Страница 47 из 65 Следующая страница