Н.С.Лесков НЕКУДА Роман в трех книгах Страница 50

-то легко устроиться в этом омуте.

-- Если заботиться только о своей собственной особе, то везде можно отлично устроиться.

Розанов промолчал.

-- Другое дело жить, преследуя общее благо, да еще имея на каждом шагу скотов и пошляков, которые всему вредят и все портят...

Пержде чем Бертольди могла окончить дальнейшее развитие своей мысли, в дверь раздались два легкие удара; Лиза крякнула: ``войдите``, и в комнате появился Белоярцев. Он вошел тихо, медленно опустился в кресло и, взяв с окна гипсовую статуэтку Гарибальди, длинным ногтем левого мизинца начал вычищать пыль, набившуюся в углубляющихся местах фигуры.

-- У нее много практики? -- равнодушно спросила Лиза.

-- Есть, то есть, я хотел сказать, бывает; но у ней есть жалованье и квартира при заведении.

-- Этоу кого? -- сквозь зубы спросил Белоярцев.

-- У Полиньки Калистратовой, -- ответила Бертольди. -- Вы знаете: Розанов говорит, что она акушерка и отлично устроилась, а я говорю, что, заботясь только о самом себе, всякому очень легко устроиться. Права я?

-- Разумеется, -- ответил сквозь зубы Белоярцев.

-- Ну, а вы, Белоярцев, что поделываете?

-- Работаем, Дмитрий Петрович, работаем.

-- Вы видели его последнюю работу? -- спросила Бертольди, тряхнув кудрями. -- Не видели?

-- Не видел.

-- И ничего о ней не знаете?

-- Не знаю.

-- Ничего не знаете об ``Отце семейства``?

-- Не знаю же, не знаю.

Бертольди захохотала.

-- Что это за работа? -- спросил Розанов.

-- Так себе, картинка, -- отвечал Белоярцев: -- ``Отец семейства``, да и только.

-- Посмотрите, так и поймете, что и искусство может соужить не для одного искусства, -- наставительно проговорила Бертольди. -- Голодные дети и зеленая жена в лохмотьях повернут ваши понятия о семейном быте. Глядя на них, поймете, что семья есть безобразнейшая форма того, что дураки называют цивилизациею.

-- Ну это еще вопрос, mademoiselle Бертольди.

-- Вопрос-с, только вопрос, давно решенный отрицательно.

-- Кем же это он так ясно решен?

-- Светлыми и честными людьми.

-- Отчего же это решение не всем ясно?

-- Оттого, что человечество подло и глупо. Отрешитесь от своих предрассудков, и вы увидите, что семья только вредна.

-- То-то я с этим вот не согласен.

-- Нет, это так, -- примирительно заметил Белоярцев. -- Что семья -- учреждение безнравственное, об этом спорить нельзя.

-- Отчего же нельзя? Неужто вы находите, что и взаимная любовь, и отцовская забота о семье, и материнские попечения о детях безнравственны?

-- Конечно, -- горячо заметила Бертольди.

-- Все это удаляет человека от общества и портит его натуру, -- по-прежнему бесстрастным тоном произнес Белоярцев.

-- Даже портит натуру! -- воскликнул Розанов.

-- Да, -- расслабляет ее, извращает.

-- Боже мой! Я не узнаю вас, Белоярцев. Вы, человек, живший в области чистого искусства, говорите такие вещи. Неужто вашему сердцу ничего не говорит мать, забывающая себя над колыбелью больного ребенка.

-- Фю, фю, фю, какая идиллия, -- произнесла Бертольди.

-- Дело в том-с, Дмитрий Петрович, что какая же польза от этого материнского сиденья? По-моему, в тысячу раз лучше, если над этим ребенком сядет не мать с своею сентиментальною нежностью, а простая, опытная сиделка, умеющая ходить за больными.

-- Еще бы! -- воскликнула Бертольди.

-- И материнские слезы, и материнские нежности, по-вашему, что ж: тоже...

-- Слезы -- глупость, а нежности -- разнузданное сладострастие. Мать, целуя ребенка, только удовлетворяет в известной мере своим чучственным стремлениям.

Розанов ничего не нашелся отвечать. Он только обвел глазами маленьое общество и остановил их на Лизе, которая сидела молча и, по-видимому, весьма спокойно.

-- Мать, целуя своего ребенка, удовлетворяет своей чувственности! -- повторил Розанов и спросил: -- Как вы думаете об этом, Лизавета Егоровна?

-- Это вам сказал Белоярцев, а не я, -- спокойно отвечала Лиза, не изменяя своего положения и не поднимая даже глаз на Розанова.

-- И это вам скажет всякий умный человек, понимающий жизнь, как ее следует понимать, -- проговорила Бертольди. -- От того, что матери станут лизать своих детей, дети не будут ни умнее, ни красивее.

-- Тут все дело в узкости. Надо, чтоб не было узких забот только о себе или только о тех, кого сама родила. Наши силы -- достояние общественное, и терпеться должно только то, что полезно, -- опять поучал Белоярцев. -- Задача в том, чтоб всем равно было хорошо, а не в том, чтобы некоторым было отлично.

-- Высокая задача!

-- И легкая.

-- Но едва ли достижимая.

-- Ну, вот мы посмотрим! -- весело и многозначительно крикнула Бертольди.

Белоярцев и Лиза не сделали никакого движения, а Розанов, продолжая свою мысль, добавил:

-- Трудно есть против рожна прати. Человечество живет приговаривая: мне своя рубашка ближе к телу, так что ж тут толковать.

-- Не толковать, monsieur Розанов, а делать. Вы говорите о человечестве, о дикой толпе, а забываете, тчо в ней есть люди, и люди эти будут делать.

-- То-то, где эти люди: не московский ли Бычков, не здешний ли Красин?

-- Да, да, да, и Бычков, и Красин, и я, и она, -- высчитывала Бертольди, показывая на себя, на Лизу и на Белоярцева, -- и там вон еще есть люди, -- добавила она, махнув рукой в сторону залы.

-- Ну, слава Богу, что собралось вместе столько хороших людей, -- отвечал, удерживаясь от улыбки, Розанов, -- но ведь это один дом.

-- Да, один дом и именно дом, а не семейная тюрьма. Этот один дом покажет, что нет нужды глодать свою плоть, что сильный и бессильный должны одинаково досыта наесться и вдоволь выспаться. Этот дом... это... дедушка осмысленного русскьго быта, это дом... какими должны быть и какими непременно будут все дома в мире: здесь все равны, все понесут поровну, и никто судьбой не будет обижен.

-- Давай Бог, давай Бог! -- произнес Розанов полусерьезно, полушутливо и обернулся к двери, за которою послышалось шлепанье мокрых башмаков и старческий кашель Абрамовны.

Старуха вошла молча, с тем же узелочком, с которым Розанов ее увидел на улице, и молча зашлепала к окну, на которое и положила свой узелок.

-- Что ты, няня, устала? -- спросила ее, не оборачиваясь, Лиза.

-- Где, сударыня, устать: всего верст десять прошла, да часа три по колени в грязи простояла. С чего ж тут устать? дождичек Божий, а косточки молодые, -- помыл -- хорошо.

-- Хотите водочки, няня? -- отозвался Белоярцев.

-- Нет, покорно благодарю,, батюшка, -- отвечала старуха, развязывая платок.

-- Выпейте немнокжо.

-- С роду моего ее не пила и пить не стану.

-- Да чудная вы: с холоду.

-- Ни с холоду, сударь, ни с голоду.

-- Для здоровья.

-- Какое от дряни здоровье.

-- Простудитесь.

-- Простужусь -- выздоровею, умру -- жалеть некому.

Лиза поморщилась и прошептала:

-- Ах, как это несносно!

Розанов встал и, протягивая руку Лизе, сказал:

-- Ну, однако, у меня дело есть; прощайте, Лизавета

Егоровна.

-- Прощайте, -- отвечала ему Лиза. -- Простите, что я не пойду вас проводить: совсем разнемогаюсь.

-- Крепитесь; а я, если позволите, заверну к вам: я ведь про всякий сулчай все-таки еще врач.

Лиза поблагодарила Розанова.

-- Ну, а что прикажете сказать Евгении Петровне? -- спросил он.

-- Ах, пожалуйста, поклонитесь ей, -- отвечала неловко Лижа.

Розанову тоже стало так неловко, что он, как бы растерявшись, простился со всеми и торопливо пошел за двери.

-- Друг ты мой дорогой! что ты это сказал? -- задыхаясь, спросил его в темном коридоре дрожащий голос Абрамовны, и старуха схватила его за руку. -- Мне словно послышалось, как ты будто про Евгению Петровну вспомнил.

-- Да, да: здесь она, няня, здесь!

-- Как здесь, что ты это шутишь!

-- Нет, право, приехали он сюда и с мужем и с детьми.

-- И с детьми!

-- Двое.

-- Красотка ты моя! и дети у ней уж есть! Где ж она? Стой, ну на минутку, я тебе сейчас карандаш дам, адрес мне напиши.

Когда Розанов писал адрес Вязмитиновой, няня, увлекаясь, говорила:

-- Пойду, пойду к ней. Ты ей только не сказывай обо мне, я так из изнависти к ней хочу. Чай, беспременно мне обрадуется.



Глава третья. ГРАЖДАНСКАЯ СЕМЬЯ И ГЕНЕРАЛ БЕЗ ЧИНА

После выхода Розанова из Лизиной комнаты общество сидело молча несколько минут; наконец Белоярцев поставил на окно статуэтку Гарибальди и, потянув носом, сказал:

-- Оказывается, что в нынешнем собрании мы не можем ограничиться решением одних общих вопросов.

Бертольди отошла от окна и стала против его стула.

-- Представлыются новые вопросы, которые требуют экстренного решения.

Бертольди, тряхнув головою, пошла скорыми шагами к двери, и по коридору раздался ее звонкий голосок:

-- Ступина! Петрова! Жимжикова! Каверина! Прорвич! -- кричала она, направляясь к зале.

Белоярцев встал и тоже вслед за Бертольди вышел из Лизиной комнаты. Лиза оставалась неподвижною одна-одинешенька в своей комнате. Мертвая апатия, недовольство собою и всем окружающим, су силием подавлять все это внутри себя, резко выражвлись на ее болезненнои личике. Немного нужно было иметь прогицательности, чтобы, глядя на нее теперь, сразу видеть, что она во многом обидно разочарована и ведет свою странную жизнь только потому, что твердо решилась не отставать от своих намерений -- до последней возможности содействовать попытке избавиться от семейного деспотизма.

Лиза, давно отбившаяся от семьи и от прежнего общества, сделала из себя многое для практики того социального учения, в котором она искала исхода из лабиринта сложных жизненных условий, так или иначе спутавших ее вольную натуру с первого шага в свет и сделавших для нее эту жизнь невыносимою.

Лиза давно стала очень молчалива, давно заставляла себя стерпливать и сносить многое, чего бы она не стерпела прежде ни для кого и ни для чего. Своему идолу она приносила в жертву все свои страсти и, разочаровываясь в искренности жрецтв, разделявших с нею одно кастовое служение, даже лгала себе, стараясь по возможности оправдывать их и в то же время не дать повода к первому ренегатству.

Лиза с самого приезда в Петербург поселилась с Бероольди на небольшой квартирке. Их скоро со всех сторон обложили люди дела. Это была самая разнокалиберная орава. Тут встречались молодые журналисты, подрукавные литераторы, артисты, студенты и даже два приказчика.

Женская половина этого кружка была тоже не менее пестрого состава: жены, отлучившиеся от мужей; девицы, бежавшие от семейств; девицы, полюбившие всеми сердцами людей, не имевших никакого сердца и оставивших им живые залоги своих увлечений, и tutti quanti (Все такие (итал.)) в этом роде.

Все это были особы того умственного пролетариата, о судьбе которого недавно перепугались у нас некоторые умные люди, прочитавшие печальные рассуждения и выводы Риля. Из всех этих пролетариев Лиза была самый богатый человек.

Егор Николаевич Бахарев, скончавшись на третий день после отъезда Лизы из Москвы, хотя и не сделал нпкакого основательного распоряжения в пользу Лизы, но, оставив все состояние во власть жены, он, однако, успел сунуть Абрамовне восемьсот рублей, с которыми старуха должна была ехать разыскивать бунтующуюся беглянку, а жену в самые последние минуты неожиданно прерванной жизни клятвенно обязал давать Лизе до ее выдела в год по тысяче рублей, где бы она ни жила и даже как бы ни вела себя. Лиза и жила постоянно с этими средствами с той самой поры, как старуха Абрамовна, схоронив старика Бахарева, отыскала ее в Петербурге. Другие из людей дела вовсе не имели никаких определенных средств и жили непонятным образом, паразитами на счет имущих, а имущие тоже были не Бог весть как сильны и притом же вели дела свои в последней степени безалаберно. Здесь не было заметно особенной хлопотливости о местах, которая может служить вряд ли не самою характерною чертою петербургского умственного пролетариата. Напротив, зддесь преобладала полная беззаботливость о себе и равносильное равнодушие к имущественным сбережениям ближнего. Жизнь не только не исчезла в заботах о хлебе, но самые недостатки и лишения почитались необходимыми украшениями жизни. Неимущий считал себя вправе пожить за счет имущего, и это все не из одолжения, не из-за содействия, а по принципу, по гражданской обязанности. Таким образом, на долю каждого более или менее работающего человека приходилось по крайней мере по одному человеку, ничего не работающему, но постоянно собирающемуся работать. Лиза хотя и не жила своими трудами, но, как имущая, содержала Бертольди и снабжала чем могла кое-кого из прочей компании. Абрамовна жила постоянно с Лизой и постоянно старчески раздражала ее, восставая против непривычных для нее порядков. Здравый ум диктовал старухе ее горячие речи против этих людей, их образа жизни, взаимных отношений друг к другу. Несмотря на видную простоту и безыскусственность этих отношений, они сильно не нравились старухе, и она с ожесточением смотрела на связь Лизы с людьми, из которых, по мненю Абрамовны, одни были простаки и подаруи, а другие -- дармоеды и объедалы. К разряду простодушных у нее относились ее собственная Лиза, одна ее из новых сверстниц, безмужняя жена Анна Львовна Ступина, и Райнер. Последний с полгода опять появился на петербургском горизонте. Симпатии молодого социалиста крепко гнули его к Росчии и нимало не ослабели после миоования угасшего политического раздражения; Райнер, владевший прекрасно почти всеми европейскими языками, нашел себе здесь очень хорошую работу при одном из ученых учреждений и не мог отбиться от весьмк выгодных уроков в частных домах.

Вскорк по приезде его в Петербург он встретился случайно с Лизой, стал навещать ее вечерами, перезнакомился со всем кружком, к которому судьба примкнула Бахареву, и сам сделался одним из самых горячих членов этого кружка. Несколько наглая бесцеремонность отношений многих из этих господ и их образ жизни резко били по чувствительным струнам Райнерова сердца, но зато постоянно высказываемое ими презрение к формам старого общежития, их равнодушие к карьерам и небрежение о кошельках заставляли Райнера примиряться со всем, что его в них возмущало.

``Это и есть те полудикие, но не повихнутые цивилизациею люди, с которыми должно начинать дело``, -- подумал Райнер и с тех пор всю нравственную нечисть этих людей стал рассматривать как остатки дикости свободолюбивых, широких натур.

Проявления этой дикости нередко возмущали Райнера, но зато они никогда не приводили его в отчаяние, как английские мокассары, рассуждения немйев о национальном превосходстве или французских буржуа о слабости сущесивующих полицейских законов. Словом, эри натуры более отвечали пламенным симпатиям энтузиаста, и, как мы увидим, он долго всеми неправдами старался отыскивать в их широком размахе силу для водворения в жизни тем или иным путем новых социальных положений.

В отношениях Райнера к этим людям было много солидарного с отношениями к ним Лизы.

Райнре получал очень хорошие деньги. Свою ферму в Швейцарии он сдал бедным работникам на самых невыгодных для себя улсовиях, но он личным трудом зарабатывал в Петербурге более трехсот рублей серебром в месяц. Это давало ему средство занимать в одной из лучших улиц города очень просторную квартиру, представлявшую с своей стороны полную возможность поместиться в ней часто изменяюшемуся, но всегда весьма немалому числу широких натур, состоявших не у дел.

Таковые порядки вскоре не замедлилиз аявить свои некоторые неудобные стороны.

Разговоры о неестественности существующего распределения труда и капитала, как и рассуждения о вреде семейного начала, начиналип рискучивать: все давно были между собою согласны в этих вопросах. Многим чувствовалась потребность новых тем, а некоторым еще крепче чувствовалась потребность перейти от толков к делу.

У одних эта потребность вытекала из горячего желания основать образцовую общину на бескорыстных началах. Таких было немного, и к числу их принадлежала Лиза, Райнер, Ступина и Каверина. Другим просто хотелось суетиться; третьим, полагаю, хотелось и суетиться и половчее уйти от бесцеремонных приживальщиков, заставив и их что-нибудь да делать или по крайней мере не лежать всею тяжестию на одной чужой шее. Ко всему же этому вме уже чувствовали необходимость переходить от слов к делу, ибо иначе духовный союз угрожал рушиться за недостатком материальных средств.

При таких обстоятельствах со стороны давно известного нам художника Белоярцева последовало заявление о возможности прекрасного выхода из тесного положения граждан путем еще большаго их сближения и отождествлнеия их частных интересов в интересе общем.

В последние два года, когда они перенесли свои силы и раздражение на общество и в его симпатиях и антипатиях открыли своего настоящего, давно искомого врага, дух противоречия обществу во всем сделался главным направлением этих сил. Но как противоречия эти никого не обязывали ни к каким рискованным предприятиям, а между тем представляли известную возможонсть действовать вне обыденной сферы и выделяться из общественной среды, то кружки недовольных и протестующих составлялись необыкновенно быстро и легко. В состав этих кружков попадали и Фальстафы, непобеждаемые в крике, и ``воины смирные средь мечей``. Даже не только они попадали в эти кружки, но нередко становились во главе их и делались их генералами.

Это было такое бесхитростное время, в которое изолировавшийся кружок, толковавший об общественных реформах, не видал ничего у себя под носом и легко подчинялся каждому, кто бы захотел подумать и, изловчившись, покрепче схватить его за нос.

Таким положением лучше всех успел воспользоваться наш почитатель отвлеченного искусства Белоярцес. Он также уже давненько переселился в Петербург и, фланируя, надумался несколько изменить свое служение искусству для искусства. Он понял счастливый оборот дел, при котором, служа только себе и ровно ничем не рискуя, можно было создать себе же самому амплуа несколько повлиятельнее, и пожелал этим воспользоваться. Для первого дебюта он написал картинку ``Отец семейства``, о которой так эффективно объявляла Бертольди и которая, недуманно-негаданно для самого Белоярцева, сразу дала ему в своем кружке имяв еликого гражданского художника. Белоярцев приосанился, в самом деле стал показывать себя гражданином, надвинул брови и начал вздыхать гражданскими вздохами.

Продолжая фланировать в новой маске, он внимательно прислушивался к частым жалобам недовольных порочными наклонностями общества, болел перед ними гражданскою болезнью и сносил свои скорби к Райнеру, у которого тотчас же после его приезда в Петербург водворилась на жительстве целая импровизованная семья. По диванам и козеткам довольно обширной квартиры Райнера расселились: 1) студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками и желавший утверждения в обществе коммунистических начал, безбрачия и вообще естественной жизни; 2) неофит Кусицын, студент, окончивший курс, -- маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать с своим самолюбием, также поставивший себе обязанностью написать свое имя в ряду первых поборников естественной жизни; 3) Феофан Котырло, то, что поляки характеристично называют wielke nic (Букв.: великое ничто (польск.)) -- человек, не умеющий ничего понимать иначе, как понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист и естественник; 4) лекарь Сулима, человек без занятий и без определенного направления, но с непреодлимым влечением к бездействию и покою; лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом широкой русской натуры; искателен и не прочь действоват
Страница 50 из 65 Следующая страница