Николай Лесков Очарованный странник Страница 10

роою, бывало, веселит, а порою тем докучает, что балуется.

- Как же она баловалась?

- А разно... Как ей, бывало, вздумается; на колени, бывало, вскочит; либо спишь, а она с головы тюбетейку ногой скопнет да закинет куда попало, а сама смеется. Станешь на нее грозиться, а она хохочет, заливается, да, как русалка, бегать почнет, ну а мне ее на карачках не догнать - шлепнешься, да и сам рассмеешься.

- А вы там, в степи, голову брили и носили тюбетейку?

- Брил-с.

- Для чего же это? верно, хотели нравиться вашим женам?

- Нет-с; больше для опрятности, потому что там бань нет.

- Таким образом, у вас, значит, зараз было две жены?

- Да-с, в этой степи две; а потом у другого хана, у Агашимолы, кой меня угонил от Отучева, мне еще две дали.

- Позвольте же, - запытал опять один из слушателей, - как же вас могли угнать?

- Подвохом-с. Я ведь из Пензы бежал с татарвою Чепкуна Емгурчеева и лет пять подряд жил в емгурчеевской орде, и тут съезжались к нему на радости все князья, и уланы, и ших-зады, и мало-зады, и бывал хан Джангяр и Бакшей Отучев.

- Это которого Чепкун сек?

- Да-с, тот самый.

- Как же это... Разве Бакшей на Чепкуна не сердился?

- За что же?

- За то, что он так порол его и лошадь у него отбил?

- Нет-с, они никогда за это друг на друга не сердятся: кто кого по любовному уговору перебьет, тот и получай, и больше ничего; а только хан Джангар мне, точно, один раз выговаривал... "Эх, - говорит, - Иван, эх, глупая твоя башка, Иван, зачем ты с Савакиреем за русского князя сечься сел, я, - говорит, - было хотел смеяться, как сам князь рубаха долой будет снимать".

"Никогда бы, - отвечаю ему, - ты этого не дождал".

"Отчего?"

"Оттого, что наши князья, - говорю, - слабодушные и не мужественные, и сила их самая ничтожная".

Он понял.

"Я так, - говорит, - и видел, что из них, - говорит, - настоящих охотников нет, а все только если что хотят получить, так за деньги".

"Это, мол, верно: они без денег ничего не могут". Ну, а Агашимола, он из дальней орды был, где-то над самым Каспием его косяки ходили, он очень лечиться любил и позвал меня свою ханшу попользовать и много голов скрта за то Емгурчею обещал. Емгурчей меня к нему и отпустил: набрал я с собою сабуру и калганного корня и поехал с ним. А Агашимола как взял меня, да и гайда в сторону со всем кочем, восемь дней в сторону скакали.

- И вы верхом ехали?

- Верхом-с.

- А как же ваши ноги?

- А что же такое?

- Да волос-то рубленый, который у вас в пятках был, разве он вас не беспокоил?

- Ничего; это у них хорошо приноровлено: они эдак кого волосом подщетинят, тому хорошо ходить нельзя, а на коне такой подщетиненный человек еще лучше обыкновенного сидит, потому что-он, раскорякой ходючи, всегда ноги колесом привыкает держать и коня, как обручем, ими обтянет так, что ни за что его долой и не сбить.

- Ну и что же с вами далее было в новой степи у Агашимолы?

- Опять и еще жесточе погибал.

- Но не погибли?

- Нет-с, не погиб.

- Сделайте же милость, расскажите: что вы дальше у Агашимолы вытерпели.

- Извольте.



7



- Как Агашимолова татарва пригонили со мной на становище, так и гайда на другое, на новое место пошли и уже не выпустили меня.

"Что, - говорят, - тебе там, Иван, с Емгурчеевыми жить, - Емгурчей вор, ты с нами живи, мы тебя с охотой уважать будем и хороших Наташ тебе дадим. Там у тебя всего две Наташи было, а мы тебе болтше дадим".

Я отказался.

"На что, - говорю, - мне их больше? мне больше не надо".

"Нет, - говорят, - ты не понимаешь, больше Наташ лучше: они тебе больше Колек нарожают, все тебя тятькой кричать будут".

"Ну, - говорю, - легко ли мне обязанность татарчат воспитывать. Кабы их креситть и причащать было кому, другое бы еще дело, а то что же: сколько я их ни умножу, все они ваши же будут, а не православные, да еще и обманывать мужиков станут, как вырастут". Так двух жен опять взял, а больше не принял, потому что если много баб, так они хоть и татарки, но ссорятся, поганые, и их надо постоянно учить.

- Ну-с, и что же, любили вы этих ваших новых жен?

- Как-с?

- Этих новых жен своих вы любили?

- Любить?.. Да, то есть вы про это? ничего, одна, что я от Агашимолы принял, была до меня услужлива, так я ее ничего... сожалел.

- А ту девочку, что прежде молоденькая-то такая у вас в женах была? она вам, верно, больше нравилась?

- Ничего; я и ее жалел.

- И скучали, наверно, по ней, когда вас из одной орды в другую украли?

- Нет; скучать не скучал.

- Но ведь у вас, верно, и там от тех от первых жен дети были?

- Как же-с, были: Савакиреева жена родила двух Колек да Наташку, да эта, маленькая, в пять лет шесть штук породила, потому что она двух Колек в один раз парою принесла.

- Позвольте, однако, спросить вас: почему вы их все так называете "Кольками" да "Наташками"?

- А это по-татарски. У них все если взрослый русский человек - так _Иван_, а женщина - _Наташа_, а мальчиков они _Кольками_ кличут, так и моих жен, хоть они и татарки были, но по мне их все уже русскими числили и Наташками звали, а мальчишек Кольками. Однако все это, разумеется, только поверхностно, потому что они были без всех церковных таинств, и я их за свопх детей не почитал.

- Как же не почитали за своих? почему же это так?

- Да что же их считать, когда они некрещеные-с и миром не мазаны.

- А чувства-т оваши родительские?

- Что же такое-с?

- Да неужто же вы этих детей нимало и не любили и не ласкали их никогда?

- Да ведь как их ласкать? Разумеется, если, бывало, когда один сидишь, а который-нибудь подбежит, ну ничело, по головке его рукой поведешь, погладишь и скажешь ему: "Ступай к матери", - но только это редко доводилось, потому мне не до них было.

- А отчего же не до них: дела, что ли, у вас очень много было?

- Нет-с; дела никакого, а тосковал: очеоь домой в Россию хотелось.

- Так вы и в десять лет не привыкли к степям?

- Нет-с, домой хочется... тоска делалась. Особенно по вечерам, или даже когда среди дня стоит поогда хорошая, жарынь, в стану тихо, вся татарва от зною попадает по шатрам и спит, а я подниму у своего шатра полочку и гляжу на степи... в одну сторону и в другую - все одинаково... Знойный вид, жестокий; простор - кгаю нет; травы, буйство; ковыль белый, пушистый, как серебряное море, волнуется, и по ветеркк запах несет: овцой пахнет, а солнце обливает, жжет, и степи, словно жизни тягостной, нигде конца не предвидится, и тут глубине тоски дна нет... Зришь сам не знаешь куда, и вдруг пред тобой отколь ни возьмется обозначается монастырь или храм, и вспомнишь крещеную землю и заплачешь.

Иван Северьяныч остановился, тяжело вздохнул от воспоминания и продолжал:

- Или еще того хуже было на солончаках над самым над Каспием: срлнце рдеет, печет, и солончак блестит, и море блестит... Одурение от этого блеску даже хуже, чем от ковыля, делается, и не знаешь тогда, где себя, в какой части света числить, то есть жив ты или умер и в безнадежном аду за грехи мучишься. Там, где степь ковылисте,е она все-таки радостней; там хоть по увалам кое-где изредка шалфей сизеет или мелкий полынь и чабиец пестрит белизну, а тут все одно блыщание... Там где-нибудь огонь палом по траве пойдет, - суета поднимется: дрохвы летят, стрепеты, кулики степные, и охота на них затеется. Тудаков этих, или по-здешнему дрохвов, на конях заезжаем и длинными кнутьями засекаем; а там, гляди, надо и самим с конями от огня бежать... Все от этого развлечение. А потом по старому палу опять клубника засядет; птица на нее разная налетит, все больше мелочь этакая, и пойдет в воздухе чириканье... А потом еще где-нибудь и кустик встретишь: таволожка, дикий персичек или чилизник... (*20) И когда на восходе солнца туман росою садится, будто прохладой пахнет, и идут от растения запахи... Оно, разумеется, и при всем этом скучно, но все еще перенесть можно, но на солончаке не приведи господи никому долго побывать. Конь там одно время бывает доволен: он соль лижет и с нее много пьет и жиреет, но человеку там - погибель. Живности даже никакой нет, только и есть, как на смех, одна малая птичка, красноустик, вроде нашей ласточки, самая непримечательная, а только у губок этакая оторочка красная. Зачем она к этим морским берегам летит - не знаю, но как сесть ей постоянно здесь не на что, то она упадет на солончак, полежит на своей хлупи (*21) и, глядишь, опять схватилась и опять полетела, а ты и сего лишен, ибо крыльев нет, и ты снова здесь, и нет тебе ни смерти, ни живота, ни покаяния ,а умрешь, так как барана тебя в соль положат, и лежи до конца света солониною. А еще и этого тошнее зимой на тюбеньке; снег малый, только чуть траву укроет и залубенит - татары тогда все в юртах над огнем сидят, курят... И вот тут они со скуки тоже часто между собою порются. Тогда выйдешь, и глянуть не на что: кони нахохрятся и ходят свернувшись, худые такие, что только хвосты да гривы развеваются. Нсилу ноги волочат и копытом снежный паст разгребают и мерзлую травку гложут, тем и питаются, - это и называется тюбенькуют... Несносно. Только и рассеяния, что если замечают, что какой конь очень ослабел и тюбеньковать не может - снегу копытом не пробивает и мерзлого корня зубом не достает, то такого сейчас в горло ножом колют и шкуру снимают, а мясо едят. Препоганое, однако, мясо: сладкое, все равно вроде как коровье вымя, но жесткое; от нужды, разумеется, ешь, а самого мутит. У меня, спасибо, одна жена умела еще коневьи ребра коптить: возьмет как есть коневье ребро, с мясом с обеих сторон, да в большую кишку всунет и над очагом выкоптит. Это еще ничего, сходнее есть можно, потому что оно, по крайней мере, запахом вроде ветчины отдает, но а на вкус все равно тоже поганое. И тут-то этакую гадость гложешь и вдруг вздумаешь: эх ,а дома у нас теперь в деревне к празднику уток, мол, и гусей щипят, свиней режут, щи с зашеиной варят жирные-прежирные, и отец Илья, наш священник, добр
Страница 10 из 25 Следующая страница