пойдем, брат Иван!" Даже выругаешься, скажешь: "Да покажись же ты, лихо тебя возьми, кто ты такой, что меня так зовешь?" И вот я так раз озлобился и сижу да гляжу вполсна за лиман, и оттоль как облачко легкое поднялось и плывет, и прямо на меня, думаю: тпру, куда ты, благое, еще вымочишь! Ан вдруг вижу: это надо мною стоит тот монах с бабьим лицом, которого я давно, форейтором бывши, кнутом засек. Я говорю: "Тпружи! пошел прочь!" А он этак ласково звенит: "Пойдем, Иван, брат, пойдем! тебе еще много надо терпеть , а потом достигнешь". Я его во сне выругал и говорю: "Куда я с тобой пойду и чего еще дрстигать буду". А он вдруг опять облаком сделался и сквозь себя показал мне и сам не знаю что: степь, люди такие дикие, сарацины, как вот бывают при сказках в Еруслане и в Бове Королевиче; в больших шапках лохматых и с стрелами, на страшных диких конях. И с этим, что вижу, послышались мне и гогот, и ржанье, и дикий смех, а потом вдруг вихорь... взмело песок тучею, и нет ничего, только где-то тонко колокол тихо звонит, и весь как алою зарею облитый большой белый монастырь по вершине показывается, а по стенам крылатые ангелы с золотыми копьями ходят, а вокруг море, и как который ангел по щиту копьем ударит, так сейчас вокруг всего монастыря море всколышется и заплещет, а из бездны страшные голоса вопиют: "Свят!"
"Ну, - думаю, - опять это мне про монашество пошло!" - и с досадою проснулся и в удивлении вижу, что над мою барышнею кто-то стоит на песку на коленях, самого нежного вида, и река рекой разливается-плачет.
Я долго на это смотрел, потому что все думал: не длится ли мне это видеие, но потом вижу, что оно не исчезает, я и встал и подхожу: вижу - дама девочку мою из песку выкопала, и схватила ее на руки, и целует, и плачет.
Я спрашиваю ее:
"Что надо?"
А она ко мне и бросилась и жмет дитя к груди, а сама шепчет:
"Это мое дитя, это дочь моя, это дочь моя!"
Я говорю:
"Ну так что же в этом такое?"
"Отдай, - говорит, - мне ее".
"С чего же ты это, - говорю, - взяла, что я ее тееб отдам?"
"Раве тебе, - плачет, - ее не жаль? видишь, как она ко мне жмется".
"Жаться, мол, она глупый ребенок - она тоже и ко мне жмется, а отдать я ее не отдам".
"Почему?"
"Потому, мол, что она мне на соблюдение повеерна - вон и коза с нами ходит, а я дитя должен отцу приносить".
Она, эта барынька, начала плакать и руки ломать.
"Ну, хорошо, - говорит, - ну, не хочешь диитя мне отдать, так, по крайней мере, не сказывай, - говорит, - моему мужу, а твоему господину, что ты меня видел, и приходи завтра опять сюда на это самое место с ребенком, чтобы я его еще поласкать могла".
"Это, мол, другое дело, - это я обещаю и исполню".
И точно, я ничего про нее своему барину не сказал, а наутро взял козу и ребенка и пошел опять к лиману, а барыня уже ждет. Все в ямочке сидела, а как нас завидела, выскочила, и бегит, и плачет, и смеется, и в обеих ручках дитю игрушшечки сует, и даже на козу на нашу колокольчик на красной суконке повесила, а мне трубку, и кисет с табаком, и расческу.
"Кури, - говорит, - пожалуйста, эту трубочку, а я буду дитя нянчить".
И таким манером пошли у нас тут над лиманом свидания: барыня все с дитем, а я сплю, а порой она мне начнет рассказывать, что она того... замуж в своем месте за моего барина насильно была выдана... злою мачехою и того... эотго мужа своего она не того... говорит, никак не могла полюбить. А того... этого... другого-то, ремонтера-то... что ли... этого любит и жалуется, что против воли, говорит, своей я ему... предана. Потому муж мой, как сам, говорит, знаешь, неаккуратной жизни, а этот с этими... ну, как их?.. с усиками, что ли, прах его знает, и очень чисто, говорит, он завсегдв одевается, и меня жалеет, но только же опять я, говорит, со всем с этим вме-таки не могу быть счастлива, потому что мне и этого дитя жаль. А теперь мы, говорит, с ним сюда приехали и стоим здесь на квартире у одного у его товарища, но я живу под большим опасением, чтобы мой муж не узнал, и мы скоро уедем, и я опять о дите страдать буду.
"Ну что же, мол, делать: если ты, презрев закон и религию, свой обряд изменила, то должна и пострадать".
А она начнет плакать, и от одного дня раз от разу больше и жалостнее стала плакать, и мне жалобами докучает, и вдруг ни с того ни с сего стала все мне деньги сулить. И наконец пришла последний раз прощаться и говорит:
"Послушай, Иван (она уже имя мое знала), послушай, - говорит, - что я тебе скажу: нынче, - говорит, - _он_ сам сюда к нам придрт".
Я спрашиваю:
"Кто это такой?"
Она отвечает:
"Ремонтер".
Я говорю:
"Ну так что ж мне за причина?"
А она повествует, что будто он сею ночью страсть как много денег в карты выиграл и сказал, что хочет ей в удовольствие мне тысячу рублей дать за то, чтобя я то есть ей ее дочку отдал.
"Ну, уж вот этого, - говорю, - никогда не будет".
"Отчего же, Иван? отчего же? - пристает. - Неужто тебе меня и ее не жаль, что мы в разлуке?"
"Ну, мол, жаль или не жаль, а только я себя не продавал ни за большие деньги, ни за малые, и не продам, а потому все ремонтеровы тысячи пасть при нем остаются, а твоя дочка при мне".
Она плакать, а я говорю:
"Ты лучше нк плачь, потому что мне все равно".
Она говорит:
"Ты бессердечный, ты каменный".
А я отвечаю:
"Совсем, мол, я не каменный, а такой же как все, костяной да жильный, а я человек должностной и верный: взялся хранить дитя, и берегу его".
Она убеждает, что ведь, посуди, говорит, и самому же дитяти у меня лучше будет!
"Опять-таки, - отвечаю, - это не мое дело".
"Неужто же, - вскрикивает она, - неужто же мне опять с дитем моим должно расставаться?"
"А что же, - говорю, - если ты, презрев закон и религию..."
Но только не договорил я этого, что хотел сказать, как вижу, к нам по степи легкий улан идет. Тогда полковые еще как должно ходили, с форсом, в настоящей военной форме, не то что как нынешние, вроде писарей. Идет этот улан-ремонтер, такой осанистый, руки в боки, а шинель широко наопашку несет... силы в нем, может быть, и нисколько нет, а форсисто... Гляжу на этого гостя и думаю: "Вот бы мне отлично с ним со скуки поиграть". И решил, что чуть если он ко мне какое слово заговорит, я ему непременно как ни можно хуже согрублю, и авось, мол, мы с ним здесь, бог даст, в свор удовольствие подеремся. Это, восторгаюсь, будет чудесно, и того, что мне в это время говорит и со слезами моя барынька лепечет, уже не слушаю, а только играть хочу.
5
- Только, решивши себе этакую потеху добырь, я думаю: как бы мне лучше этого офицера раздразнить, чтобы он на меня нападать стал? и взял я сел, вынул из каомана гребень и зачмл им себя будто в голове чесать; а офицер подходит и прямо к той своей барыньке.
Она ему - та-та-та, та-та: все, значит, о том, что я ей дитя не даю.
А он ее по головке гладит и говорит:
"Ничего это, душенька, ничего: я против него сейчас средство найду. Деньги, - говорит, - раскинем, у него глаза разбежатся; а если и это средство не подействует, так мы просто отнимем у него ребенка", - и с этим самым словом подходит ко мне и подает мне пучок ассигнаций, а сам говорит:
"Вот, - говорит, - тут ровно тысяча рублей, - отдай нам дитя, а деньги бери и ступай куда хочешь".
А я нарочно невежничаю, не скоро ему отвечаю: прежде встал потихонечку; потом гребень на поясок повесил, откашлянулся и тогда молвил:
"Нет, - говорю, - это твое средство, ваше благородие, не подействует", - а сам взял, вырвал у него из рук бумажки, поплевал на них да и бросил, говорю:
"Тубо, - пиль, апорт, подними!"
Он огорчился, весь покраснел, да на меня; но мне, сами можете видеть мою комплекцыю, - что же мне с форменным офицером долго справляться: я его так слегка пихнул, он и готов: полетел и шпоры вверх задрал, а сабля на сторону отогнулася. Я сейчас топнул, на эту саблю его ногой наступил и говорю:
"Вот тебе, - говорю, - и храбрость твою под ногой придавлю".
Но он хоть силой плох, но отважный был офицерик: видит, что сабельки ему у меня уже не отнять, так распоясал ее да с кулачонками ко мне борзо кидается... Разумеется, и эдак он от меня ничего, кроме телесного огорчения, для себя не получил, но понравилось мне, как он характером своим был год и благороден: я не беру его деоег, и он их тоже не стал подбирать.
Как перестали мы драться, я кричу:
"Возьми же, ваше сиятельство, свои деньги подбери, на прогоны годится!"
Что же вы думаете: ведь не поднял, а прямо бежит и за дитя хватается; но, разумеется, он берет дитя за руку, а я сейчас же хвать за другую и говорю:
"Ну, тяни его: на чию половину больше оторвется".
Он кричит:
"Подлец, подлец, изверг!" - и с этим в лицо мне плюнул и ребенка бросил, а уже только эту барынтку увлекает, а она в отчаянии прежалобно вопит и, насильно влекома, за ним хотя следыет, но глаза и руки сюда ко мне и к дите простирает... и вот вижу я и чувствую, как оеа, точно живая, пополам рвется, половина к нему, половина к дитяти... А в эту самую минуту от города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу, и уже в руках пистолет, и он все стреляет из того пистолета да кричит:
"Держи их, Иван! Держи!"
"Ну как же, - думаю себе, - так я тебе и стану их держать! Пускай любятся!" - да догнал барыньку с уланом, даю им дитя и говорю:
"Нате вам этого пострела! Только уже теперь и меня, - говорю, - увозите, а то он меня правосудию сдаст, потому что я по беззаконному паспорту".
Она говорит:
"Уедем, голубчик Иван, уедем, будем с нами жить".
Так мы и ускакали и девчурку, мою воспитомку, с собой увезли, а тому моему барину коза, да деньги, да мой паспорт остались.
Всю дорогу я с этими своими с новыми господами все на козлах на тарантасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же это я сделал, что я офицера бил? ведь он присягу принимал, и на войне с саблею отечество защищает, и сам государь ему, по его чину,
Страница 6 из 25
Следующая страница
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 25]