редводителем тогда был граф Мамура, которого отец был масон и даже находился на высланье и в сына вселил идеи, по которым тот Дмитрия Афанасьевича не многообожал. Но о нем пока остановимся на этом, а барышня уехала, и, вообразите, от возивщего ее жида дознаю, что она уехала к тому предводителю! И вот, значится, от сих неизвестных причин откроется их гнездо, и честь открытия, знаете, принадлежать будет мне!.. Но что же вышло?! Недаром, верно, поется: "Мечты мои безумны", ибо вдруг позвали меня в город, и тот сам, кто мог меня представить к поощрению орденом, по жалобе предводителя, начал меня ужаснейше матевировать: для чего я говорил девице непристойности, и потом пошел еще хуже матевиовать за донос и на нем доказал, будто глупейшего от меня и человека нет! И сам же показывает мне рукопись фраз той стриженой панночки или мамзели, и под ними красными чернилами обозначения: под однрй стоит: "Матфея XIII, 22", а под другой: "Иакова II, 6".
- Да-с! Вообразите, что она все это взяла из Нового завета! Ну и скажите на милость, для чего их этому всему понаучивали! Даже и сам штаб-офицер говорит:
"Хорошо еще, что у меня писарь из немцев и он узнал, откуда эти слова, а то мы все могли это пустить далее, и тогда когда-нибудь обо всех нас подумали бы, что мы ничего не знали"!
И опять пошел матевировать, но за усерюие похвалил и об ордене сказал, что это - желание благородное, и надо старатьсся и надеяться.
XX
Ось тобi и счастие! Я был в превеликом смущении и побежал до старого своего помогателя Вековечкина и стал его просить об уяснении: как мне себя направлять в дальнейшей службе?
- Помогайте, - говорю, - многообожаемый, потому что я связался с политическими людьми, а се, я вам скажу, не то що конокрады, с которыми я управлялся по "Чину явления истины". Как вы хотите, а политика, - бо дай, она исчезла, - превосходит мой разум. Помилуйте, как тут надо делать, чтобы заслужить на одобрение?
А он паки так тихо, як и тожде, говорит:
- Это нельзя указать на всякий случай отдельно, а вообще старайся, як можно больше угождай против новых судов, а там, може, и в самом деле господь направит в тври руки какого-нибудь потрясователя. Тогда цапай.
- О, - говорю, - только дай господи, чтоб он был!
И еду назад домой успокоенный и даже в приятной мечте, и приехвл домой с животным благоволением, и положился спать, прмолясь богу, и даже просто вызывал потрясователя из отдаленной тьмы и шепотал ему:
"Пирходи, друже! Не бойся, чего тобi себя долго томить! Ведь долго или коротко, все рано, душко мое, твоя доля пропаща; но чем ты сдашься кому-нибудь, человеку нечувствительному или у которого уже есть орден, то лучше сдайся мне! Я тебя, душко, и покормлю хорошо, и наливки дам пить, и в бане помыю,-а по смерти, когда тебя задавят, я тебя помнить обещаюсь..." А он все не идет, и опять меня томит забота: как бы его найти и поймать? И думаешь, и не спишь, и молишься, и даже все спутаешь вместе, мечты и молитвы. Читаешь: "Господи! аще хощу или аще не хощу, спаси мя, и аще мечты мои безумны..." и тут вдруг опомнишься, и все бросишь, и начинаешь соображать. Сказано, что хорошо стараться ни в чем не уважать суду, да як же таки, помилуйте меня, я, малый полицейский чин, который только с певчими курс кончил, и вдруг я смею не уважать университант, председателя того самого велегласного судилища, которое приветствовано с такой радостью! Возможно ли? Правда, что всенепобедимый Вековечкин изъяснил, чро "приветствия ничего не значат!" "И ты, - сказал он, - где сие необходимо - приветствуй, а сам все подстроивай ему в пику, так, щоб везде выходили какие-нибудь глупости; так их и одолеем, бо этому никак нельзя быть, чтобы всех людей одинаково судить, и хотя это все установлено, но знову должно отмениться". Ну, хорошо!
А потом припоминаю: що же он еще мне указывал? Ага! щоб проникать в "настроение умов в народе". Но какие же, помилуйте, в Перегудах настроения умов? Но, однако, думаю себе: дай попробую! И вот я еду раз в ночи со своим кучером Стецьком и пытаю его настроение!
- Чуешь ли, - говорю, - Стецько; чи звисно тобi, що у нас за люди живут в Перегудах?
- Що такое?! - пересмросил Стецько и со удивлением.
Я опять повторил,, а он отвечает;
- Ну, известно.
- А що они себе думают?
- Бог з вами: що се вам сдалось такие глупости!
- Это, братец, не глупости, а это теперь надо по службе.
- Чужие думки знать?
- Да. Стецько молчит.
- Ну что ж ты молчишь? Скажи!
- А що говорить?
- Что ты думаешь.
- Ничего не думаю.
- Как же так ничего не думаешь! Вот я тебе що-сь говорю, ну, а ты що же о том думаешь?
- Я думаю, що вы брешете.
- Так! А я тебе скажу, что ты так думаешь для того, що ты дурень.
- Млже, и так.
- А ты подумай: не знаешь ли, кто як по-другому думае? - А вже ж не знаю! Хиба это можно чужие думки знать!
- А як бы ты знав?
- Ну, то що тогда?
- Сказал бы ты мiнi про это или нет?
- А вже ж бы не сказал.
- А отчего же бы это ты, вражий сыне, не сказал бы?
- А на що я буду чужие думки говорить? Хиба я доказчик або иная подлюга!
- Так вот тебя за это и будут бить.
- А за що меня бить будут?
- Не смей звать подлюгою!
- Ну, а то еще як подлюгу называть, - як не подлюгою, а бить теперь никого не узаконено.
- Ах ты, шельма! Так это и ты вздумал на закон опираться!
- Ну, а то ж як!
- Як! Так вот погоди - ты увидишь, где-тебе пропишут закон!
А он головой мотнул и говорит:
- Се вы що-сь погано говорите!
Но я его оборотил за плечи и говорю:
- Вперед больше так не смей говорить. Я тебе приказываю, щоб ты везде слухал, що где говорят, и все бы мне после рассказывал. Понимаешь?
Он говорит:
- Ну, понимаю!
- А особенно насчет тех, кто чем-нибудь недоволен.
- Ну, уж про это-то я ни за що не скажу.
- А почему же ты, вражий сыне, про это не скажешь?
- Не скажу потому, что я - оборони боже - не шпек и не подлюга, щоб людей обиать.
- Аг!а.. Ишь ты какой.
- А повторительно потому, що меня тогда все равно люди битемут.
- Ага! Ты боишься, что тебя мужики побьют, а я тебе говорю, что это еще ничего не значит.
- Это вы так говорите, потому що они вас еще не били.
- Нет, не потому, а потому, что после мужиков ты еще в своем месте жить останешься, а есть такие люди, що пропорхне мимо тебя, як птица, а ты его если не остановишь сцапахопатательно и упустишь, то сейчас твое место в Сибирь.
- Это за что же меня в Сибирь?
- Бо они потрясователи основ. _ - Да що же менi до них? Бог с ними.
- Вот дурак! Сейчас сразу и виден, что дурак!.. Потрясователь основ, а он говорит: "Бог с ними"! Какая скотина!
А он, Стецько, обиделся и начинает ворчать:
- Що ж вы всю дорогу ругаетесь?
- Я,- отвечаю, - для того тебя, дурака, ругаю, что, когда ты едешь, то чтобы ты теперь не только коньми правил, но и повсеместно смотрел, чи не едет ли где-нибудь потрясователь, и сейчас мы будем его ловить. Иначе тебе и мне Сибирь!
Стецько выслушал это внимательно с своею всему миру преизвестною малороссийскою флегмою и говорит:
- Ну, а после еще що?
А я ему стал сочинять и рассказывать, что как вперед надо жить, что надо уже нам перестать делать по-старому, а надо делать иначе.
А он спрашивает:
- Як?
А я говорю:
- А вот как: вот мы ездим у дышель, а надо закладать тройку с дугой да с бубнами... Он смеется и говорит:
- А еще ж що?
- Пiсен своих про Украину да еще що не спiвать,
- А що ж спiвать?
- А вот: "По мосту-мосту, по калинову мьсту".
- А се що ж такое "калинов мост"?
- Веселая песня такая: "Полы машутся, раздуваются".
Он, глупый, уже совсем смеется:
- Як "раздуваются"? Чего они раздуваются?
- Нп понимаешь?
- А ей же да богу не разумiю!
- Ну, то будешь разуметь!
- Да з якого ж поводу?!
- Будешь разумiть!
- Да з якого поводу?!
- Побачишь!
- Що!
- Тоди побачишь! А он вдруг кажет:
- "Тпру!" - и, покинув враз всю оную свою превеликую малоросскую флегму, сразу остановил коней и слез, и подате мне вожжи.
- Это что? - говрю.
- Извольте-ся! - отвечает.
- Что же это значит?
- Вожжи.
- Зачем?
- Бо я больше с вами ехать не хочу!
- Да что же это такое значит?
- Значится, що я всей сей престрашенной морок не желаю и больше с вами не поiду. Погоняйте сами.
Положил мне на колени вожжи и пошел в сторону через лесочек!..
Я его звал, звал и говорил ему и "душко мое" и "миляга", но назад не дозвался! Раз только он на минуту обернулся, но и то только крикнул:
- Не турбуйтесь напрасно: не зовите меня, бо я не пойду. Погоняйте сами.
И так и ушел... Ну, прошу вас покорно уделать какую угодно политику ось с таким-то народом!
- Звольтеся: погоняйте сами!
А кони у меня были превостренькие, так как я, не обязанный еще узами брака, любил слегка пошиковать, а править-то я сам был не мастер, да и скандал, знаете, без кучера домой возвращаться и четверкой править. И я насилу добрался до дому и так перетрусился, что сразу же заболел на слаботы желудка, а потом оказалось другое еще досаждение, что этот дурень Стецько ничеог не понял как следует, а начал всем рассказывать, будто кто только до меня поойдет за кучера, то тому непременно быть подлюгой или идти в Сибирь. И подумайте, никто из паробков не хочет идти до меня убирать кони и ездить, и у меоя некому ни чистить коней, ни кормить их, ни заптягать, и к довершению всего вдруг в одну прекрасную ночь, когда мы с Христиной сами им решетами овса наложили и конюшни заперли, - их всех четверых в той ночи и украли!..
Заметьте себе, я, той самый, що всiх конокрадов изводил, - вдруг сам сел пешки!
XXI
Ужасная в душе моей возникла обида и озлобление! Где ж таки, помилуйте, у самого станового коней свели! Что еще можно вздумать в мире сего дерзновеннее! Последние времена пришли! Кони - четверка - семьсот рублей стоили; да еще упряжка, а теперь дуй себе куда хочешь в погоню за ворами на палочке верхом.
Но и то бы еще ничего, як бы дело шло по-старому и следствие бы мог производить я сам
Страница 12 из 17
Следующая страница
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 17]