потому квартира ее была в Шестилавочной, а она, смотрю, на Грязную заворачивает.
Слово по слову, и раскрылось тут все дело, что квартиры уж у нее нет: мебелишку, какая была у нее, хозяин за долг забрал; дружок ее пропал - да и хорошо сделал, - а живет она в каморочке, у Авдотьи Ивановны Дислен. Такая эта подлая Авдотья Ивановна, даром что майорская она дочь и дворянством своим евличается, ну, а преподлая-подлая. Чуть я за нее, за негодяйку, один раз в квартал не попала по своей простоте по дурацкой. "Ну, только, - говорю я Леканиде Петровне, - я эту Дисленьшу, мой друг, очень знаю - это первая мошеннмца".
"Что ж, - говорит, - делать! Голубочка Домна Платоновна, что же делать?"
Ручонки-то, гляжу, свои ломит, ломит, инда даже смотреть жалко, как она их коверкает.
"Зайдите, - говорит, - ко мне".
"Нет, - говорю, - душечка, мне тебя хоша и очень жаль, но я к тебе в Дисленьшину квартиру не пойду - я за нее, за бездельницу, и так один раз чуть в квартал не попала, а лучше, если есть твое желание со мной поговорить, ты сама ко мне зайди".
Пришла она ко мне: я ее напоила чайком, обогрела, почавкали с нею, что бог послал на ужин, и спать ее с собой уложила. Довольно с тебя этого?
Я кивнул утвердительно головою.
- Ночью-то что я еще через нее страху имела! Лежит-лежит она, да вдруг вскочит, сядет на постели, бьет себя в грудь. "Голубочка, - говорит, - моя, Домна Платоновна! Что мне с собой делать?"
Какой час, уж вижу, поздний. "Полно, - говорю, - себе убиваться, - спи. Завтра подумаем".
"Ах, - говорит, - не спится мне, не спится мне. Домна Платоновна".
Ну, а мне спать смерть как хочется, потому у меня сон необыкновенно какой крепкий.
Проспала я этак до своего часу и прокинулась. Я прокинулась, а она, гляжу, в одной рубашоночке сидит на стуле, ножонки под себя подобрала и папироску курит. Такая беленькая, хорошенькая да нежненькая - точно вот пух в атласе.
"Умеешь, - спрашиваю, - самоварчик поставить?"
"Пойду, - говорит, - попробую".
Надела на себя юбчонку бумазейную и пошла в кухоньку. А мне таки тут что-то смерть не хотелось вставать. Приносит она самоваридко, сели мы чай пить, она и говорит: "Что, - говорит, - я, Домна Платоновна, надумалась?"
"Не знаю, - говорю, - душечка, чужую думку своей не раздумаешь".
"Поеду я, - говорит, - к мужу".
"На что, мол, лучше этого, как честной женой быть, когда б, - спрашиваю, - только он тебя принял?"
"Он, - говорит, - у меня добрый; я теперь вижу, что он всех добрей".
"Добрый-то, - отвечаю ей, - это хорошо, что он добрый; а скажи-ка ты мне, давно ты его покинула-то?"
"А уж скоро, - говорит, - Домна Платоновна, как с год будет".
"Да вот, мол, видишь ты, с год уж тому прошло. Это тоже, - говорю, - дамочка, время не малое".
"А что же, - спрашивает, - такое, Домна Платоновна, вы в этом полагаете?"
"Да то, - говорю, - полагаю, что не завелась ли там на твое место тоже какая-нибудь пирожная мастерица, горшечная пагубница".
"Я, - отвечает, - об этом, Домна Платоновна, и не подумала".
"То-то, мол, мать моя, и есть, что "_не подумала_". И все-то вот вы таа-то об этом не думаете!.. А надо думать. Когда б ты подумала-то да рассудила, так, может быть, и много б чего с тобой не было".
Она таки тут ух как засмутилась! Заскребло, вижу, ее за сердчишко-то; губенки свои этак кусает, да и произносит таково тихонечко: "Он, - говорит, - мне кажется, совсем не такой был".
"Ах вы, - подумала я себе, - звери вы этакие капустные! Сами козами в горах так и прыгают, а муж хоть и им негож, так и другой не трожь". Не поверишь ты, как мне это всякий раз на них досадно бывает. "Прости-ка ты меня, матушка, - сказала я ей тут-то, - а толоко речь твоя эта, на мой згад, ник чему даже не пристала. Что же, - говорю, - он, твой муж, за такой за особенный, что ты говоришь: _не такой он_? Ни в жизнь мою никогда я этому не поверю. Все, я думаю, и он такой же самый, как и все: костяной да жильный. А ты бы, - говорю, - лучше бы вот так об этом сообразила, что ты, женщиной бымши, себя не очень-то строго соблюла, а ему, -г оворю, - ничего это и в суд не поставится", - потому что ведь и в самом-то деле, хоть и ты сам, ангел мой, сообрази: мужчина что сокол: он схватил, встрепенулся, отряхнулся, да и опять лети, куда око глянет; а нашей сестре вся и дорога, что от печи до порога. Наша сестра вашему брату все равно что дураку волынка: поиграл да и кинул. Согласен ли ты с этой справедливостью?
Ничего не возражаю.
А Домна Платоновна, спасибо ей, не дождавшись, моего ответа, продолжает:
- Ну-с, вот и эта, милостивая моя государыня, наша Леканида Петровна, после таких моих слов и гоыорит: "Я, - говорит, - Домна Платоновна, ничего от мужа не скрою, во всем сама повинюсь и признаюсь: пусть он хоть голову мою снимет".
"Ну, это, - отвечаю, - опять тоже, по-моему, не дело, потому что мало ли какой грех был, но на что про то мужу сказывать. Что было, то прошло, а слушать ему про это за большое удовольствие не будет. А ты скрепись и виду не покажи".
"Ах, нет! - говорит, - ах, нет, я лгать не хочу".
"Мало, - говорю, - чего не хочешь! Сказывается: грех воровать, да нельзя миновать".
"Нет, нет, нет, я не хочу, не хочу! Это грех обманывать".
Зарядила свое, да и баста.
"Я, - говорит, - прежде все опишу, и если он простит - получу ответ, тогда и поеду".
"Ну, делай, мол, кав знаешь; тебя, видно, милая, не научишь. Дивлюсь только, - говорю, - одонму, что какой это из вас такой новый завод пошел, что на грех идете, вы тогда с мужьями не спрашиуаетесь, а промолчать, прости господи, о пакостях о своих - греха боитесь. Гляди, - говорю, - бабочка, не кусать бы тебе локтя!"
Так-таки оно все на мое вышло. Написала она письмо, в котором, уж бог ее знает, все объяснила, должно быть, - ответа нет. Придет, плачет-плачет - ответа нет.
"Поеду, - говорит, - сама; слугою у него буду".
Опять я подумала - и это одобряю. Она, думаю, хорошенькая, пусть хоть попервоначала какое время и погневается, а как она на глазах будет, авось опять дух, во тьме пррходящий, спутает; может, и забудется. Ночная кукушка, знаешь, дневную всегда перекукует.
"Ступай, - говорю, - все ж муж, не полюбовник, все скорей смилуется".
"А где б, - говорит, - мне, Домна Платоновна, денег на дорогу достать?"
"А своих-то, - спрашиваю, - аль уж ничего нет?"
"Ни грошика, - говорит, - нет; я уж и Дисленьше должна".
"Ну, матушка, денег доставать здесь острт".
"Взгляните, - говорит, - на мои слезы".
"Что ж, - говорю, - дружок, слеезы? - слезы слезами, и мне даже самой очень тебя жаль, да только Москва слезам не верит, говорит пословица. Под них денег не даюут".
Она плачет, я это тоже с нею сижу, да так промеж себя и разговариваем, а в комнату ко мне шасть вдруг этот полковник... как его зовут-то?
- Да ну, бог там с ним, как его зовут!
- Уланский, или как их это называются-то они? - инженер?
- Да бог с ним, Домна Платоновна.
- Ласточкин он, кажется, будет по афмилии, или как не Ласточкин? Так как-то птичья фамилия и не то с "люди", не то с "како" начинается...
- Ах, да оставьте вы его фамилию в покое.
- Я этак-то вот мноог кого: по местам сейчас тебе найду, а уж фамилию не припомню. Ну, только входит этот полковник; начинает это со мною шутить, да на ушко и спрашивает:
"Что, - говорит, - это за барышня таквя?"
Она совсем барыня, ну, а он ее барышней назвал: очень она еще моложава была на вид.
Я ему отвечаю, кто она такая.
"Из провинции?" - спрашивает.
"Это, - говорю, - вы угадали - из порвинции".
А он это - не то как какой ветреник или повеса - известно, человек уж в таком чине - любил, чтоб женщина была хоть и на краткое время, но не забымши свой стыд, и с правилами; ну, а наши питеркие, знаешь, чай, сам, сколько у них стыда-то, а правил и еще того больше: у стриженой девки на головев олос больше, чем у них правил.
- Ну-с, Домна Платоновна?
"Ну, сделай, - говорит, - милост, Домна Панталоновна", - у них это, у полковых, у всех все такая привычка: не скажет: Платоновна, а _Панталоновна_. - "Ну-с, - говорит, - Домна Панталоновна, ничего, - говорит, - для тебя не пожалею, только ограничь ты мне это дело в порядке".
Я, знаешь, ничего ему решительного не отвечаю, а только бровями этак, понимаешь, на нее повела и даю ему мину, что, дескать, "трудно".
"Невозможно?" - говорит.
"Этого, - говорю, - я тебе, генерал мой хороштй, не объясняю, потому это ее душа, ее и воля, а что хотя и не надеюсь, но попробовать я для тебя попробую".
А он сейчас мне: "Нечего, - говорит, - тут, Панталониха, словами разговаривать; вот, - говорит, - тебе пятьдесят рублей, и все их сейчас ей передай".
- И вы их, - спрашиваю, - передали?
- А ты вот лучше не забегай, а если хочешь слушать, так слушай. Рассуждаю я, взявши у него эти деньги, что хотя, точно, у нпс с нею никогда разговора такого, на это похожего, не было, чтоб претекст мне ей такой сделать, ну только, зная эти петербургские обстоятельства, думаю: "Ох, как раз она еще, гляди, и сама рада, бедная, будет!" Выхожу я к ней в свою маленькую комнатку, где мы сидели-то, и, говорю: "Ты, - говорю, - Леканида Петровна, в рубашечке, знать, родилась. Только о деньгах поговорили, а оне, - говорю, - и вот оне", да бумажку-то перед ней кладу. Она: "Кто это? как это? откуда?" - "Бог, - я говорю, - тебе послал", - говорю ей громко, а на ушко-то шепчу: "Вот этот барин, - сказываю, - за одно твое внимание тебе посылает... Прибирай, - говорю, - скорей эти деньги!"
А она, смотрю, слезы у нее по глазам и на стол кап-пап, как гороховины. С радости или с горя - никак не разберу, с чего эти слезы.
"Прибери, - говорю, - деньги-то да выдь на минутку в ту комнату, а я тут покопаюсь..." Довольно тебе кажется, как я все это для нее вдруг прекрасно устроила?
Смотрю я на Домну Платоновну: ни бровка у нее не моргнет, ни уста у нее не лукавят; вся речь ее проста, сердечна; все лицо ее выражает одно доброе желание пособить бедной жен
Страница 4 из 15
Следующая страница
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 15]