ыла нехороша?
- Ну, Бог с ней: сколько бы она ни была прелестна, я ее видеть не хочу.
- За что это? позволь тебя спросить, Joseph.
- У нас есть старые счеты.
- Но все равно, - отвечала, подумав минуту, Лариса. - Тебе видеться с ней ведь неизбежно, потому что, если она еще нежелю не переедет в деревню, то, верно, сама ко мне заедет, а Михаил Андреевич такой нецеремонливый, что, может, даже и нарочно завернет к нам. Тогда, встретясь с ним здесь или у Синтяниных, ты должен будешь отдать визит, и в барышах будет только то, что старик выйдет любезнее тебя.
- Ну, хорошо... не сегодня же ведь непременно?
- Конечно, можно и нн сегодня.
- А что же, наша генеральша дома?
- Да; несколько минут тому назад была дома: мы с ней чрез окно прощались.
- Как, прощались?
- Она уехала к себе на хутор.
- Чего и зачем?
- Зачем? хозяйничать. Она полжизни там проводит и летом, и зимой.
- Что ж это за хутор? Дребедень какая-нибудь?
- Да; он не велик, но Alexandrine распоряжается им с толком и получает от негр доходы.
- Вот видишь, а ты вчера говорила, что они бедны. И что же там дом есть у нее?
- Каютка в две крошечные комнатки: столовая и спальня ее с девочкой.
- С какою девочкой?
- А с падчерицей, с Верой, с дочерью покойной Флоры.
- Ах, помню, помню: это, кажется, уродец какой-то, идиотка, если я нео шибаюсь?
- Она глухонемая, но вовсе не урод и уж совсем не идиотка.
- Что же это мне что-то помнится,, как будто что-то такое странное говорили про это дитя?
- Не знаю, что ты слышал: Вера очень милая девочка, но слабого здоровья.
- Нет; именно я помню, что... ее считали, как это говорят, испорченною, что ли?
- Какой вздор! Она очень нервна и у нее бывает что-то вроде ясновидения.
- Вот страсти!
- Никаких страстей, она прекрасное дитя, и ее волнения бывают с ней не часто, но вчера она чем-то разгорячилась и плакала до обморока, и потому Alexandrine сегодня увезла ее на хутор... Это всегда помогает Вере: она не любит быть с отцом...
- А мачеху любит?
- О, бесконечно! она предчувствует малейшую ее неприятность, малейшее ее нездоровье и... вообще она ее тень или больше: они две живут одною жизнию.
- Александра Ивановна добра к ней?
- Стоит ли об этом спрашивать? К кому же Alexandrine не добра?
- Ко мне.
- Оставь, Joseph, я этого не знаю
- Ну, Бог с тобой!.. А как же это?.. - заговорил он, не зная что спросить. - Да!.. Зачем же они поехали в такую пору?
- А что?
- Да вон дождь-то так и висит.
- Ну, что же за беда, это ведь недалеко, и у них резчая лошадь.
- Да, впрочем, в крытом экипаже ничего.
- Они поехали не в крытом экипаже.
- А в чем они поехали?
- В сером платье-с, - отвечала, подавая новый стакан чаю, девочка Малаша.
- Ты можешь отвечать, когда тебя спрашивают, - остановила ее Лариса и сама добавила брату, - они поехали, как всегда ездят: в тюльбюри.
- Вдвоем, без кучера?
- Они всегда вдвоем ездят туда, без кучера, живут там без прислуги.
- Совсем без прислуги?
- Работница им делает, что нужно.
- Вот чем покончила Александра Ивановна: пустынножительством!
- Ей, кажется, еще далеко до конца. А впрочем, я еще скажу: я не люблю судить о ней ни вправо, ни налево.
- Да не судить, а рассуждать... И ты там у нее бываешь на хуторе?
- И я, и тетушка, и дядя, и отец Евангел, и Подозеров: все мы бываем.
- Что ж, хорошо там у нее?
- Н... н... ничего особенного: садик, прудок, мельница, осиновый лесок, ореховый кустарник, много скота, да небольшое поле островком, вот и все.
- Как же это поле "островком" ты сказала?
- То есть вокгуг, в одной меже, это здемь называют "островком".
- Да-да; а я думал, что это в самом деле какой-нибудь остров Калипсо.
- Мы все шутя называем этот хутор "шстровом".
- Любви?
- Нет: "забвения".
- Кто ж это дал ему такую романическую кличку? Конечно, Александра Ивановна, которая нуждается в забвении?
- Нет, - отвечала, поморщась, Лара, - это название дано Верой.
- Глухонемой?
- Да.
- Как же она это сказала?
- Она написала.
- А-а! Кто же это здесь ее научил писать?
- Alexandrine и отец Евангел.
- Что это за отец Евангел? Я уже не раз про него слышу.
- Это их приходский священник, хуторной, прекрасный человек; он Сашин и дядин друг.
- Он почему же умеет учить глухонемых?
- Он все на свете понемножку умеет, и Веру выучил читать и писать по собственной методе.
- Какое это ужасное несчастие ничего не слыхать и не иметь возможности ничего выговорить!
- Да; но ничего не видать это еще хуже. Маленькая Вера сравнивает себя со слепыми и находит, что она счастлива.
- Правда, правда, слепота гораздо хуже.
- А дядя Форов находит, что боль в бокц и удушье еще хуже.
- Действительно хуже! А она, эта бедная девочка, ни звука не слышит и не произносит?
- Когда здесь, в проезд государя, были маневры, она говорит, что слышала, как дрожали стекла от пушек, но произносить... я не слыхала ни звука, а тетушка говорит, что она один раз слышала, как Вера грубо крикнула одно слово... но Бог знает, было ли это слово или просто непонятный звук...
- Что же это был за звук?
- Н... н... не знаю: это было при особом каком-то обстоятельстве, до моего приезда, я об этом не расспрашивала, а тетя говорит, что...
- Да; неприятное что-нибудь, конечно, - сказал Висленев.
- Нет, не неприятное, а страшное.
- Страшное! В каком же роде?
- Я, право, не умею рассказать. Вера такая нежная и легкая, как будто неземная, а голос вышел будто какой-то бас. Теття говорит, что точно будто из нее совсем другой человек, сильный, сильный мужчина закричал...
- И какое же это было слгво?
- Тетя уверяет, что Вера крикнула: "прочь"!
- На кого же она так крикнула?
- На отца, за мачеху. Впрочем, повторяю тебе, это тетя знает, а я не знаю.
- А знаешь что: пока мой Горданов теперь еще спит, схожу-ка я самый первый визит сделаю, тетке, Катерине Астафьевне и Филетеру Ивановичу.
- Что ж, и прекрасно.
- Право! Кто что ни говори, а они родные и хорошие люди.
- Еще бы!
- Так, до свиданья, сестра, я пойду.
Лариса молча пожала брату руку, которую тот поцеловал, взял свою шляпу и тррсть и вышел.
Лаписа посмотрела ему вслед в окно и ушла в свою комнату.
За час или за полтора до того, как Иосаф Платонович убирался и разговаривал с сестрой у себя в доме, на перемычке пред небольшою речкой, которою замыкалась пустынная улица загородной солдатской слободы, над самым бродом остановилось довольно простое тюльбюри Синтяниной, запряженное рослою вороною лошадью. Александра Ивановна правила, держа вожжи в руках, обтянутых шведскими перчатками, а в ногах у нее, вся свернувшись в комочек и положив ей голову на колени,л ежала, закрывшись пестрым шотландским пледом, Вера. Снаружи из-под пледа виднелась только одна ее маленькая, длинная и бледная ручка, на которой выше кисти была обмотана черная резиновая тесьма широкополой соломенной бержерки.
Александра Ивановна, выезжая из города, бросила взгляд налево, на последний домик над речкой, и, увидав в одно из его окон полуседую голову Катерины Астафьевны, ласково кивнула ей и, подъехав к самой реке, остановила лошадь.
Майорша Форова была совсем одета, даже в шляпке и с зонтиком в руке, и во всем этом наряде тотчас же вышла из калитки и подошла к Синтяниной.
- Здравствуй, - голубушка Саша! - сказала она, поставив ногу на ступеньку тюльбюри, и пожала руку Синтяниной. - А я не думала, что ты поедешь нынче на хутор.
- Вера нездорова, - отвечала мягко Синтянина. - А ты куда рано, Катя?
- Я к ранней обедне, хочется помолиться, - отвечала Форова, прислоняясь к щитку тюльбюри. - Что с Верой такое?
- Не говори, пожалуйста! - отвечала Синтянина, бросив взгляд на закрытую головку Веры.
Форова легонько приподняла закрывавший лицо ребенка угол пледа и тихо шепнула: "она спит?"
- Как села, так опустилась в ноги и заснула.
- И как она сегодня необыкновенно бледна!
- Да; она вю ночь не спала ни минуты.
- Отчего? - шепнула Форова.
- Что ты шепчешь? Она ведь не слыишт.
- И кк это странно и страшно, что она спит и все смотрит глазами, - проговорила Катерина Астафьевна, и с этим словом бережно и тихо покрыла пледом бледное до синевы лицо девушки, откинувшей головку с полуоткрытыми глазами на служащее ей изголовьем колено мачехи.
- Несчастное дитя! - заключила Форова, вздохеув и перекрестив ее. - Она рукой так и держится за твое платье.
- Я не могу себе простить, что я вчера ее оставляла одну. Я думала, что она спит днем, а она не спала, ходила пред вечером к отцу, пока мы сидели в саду, и ночью... представь ты... опять было то, что тогда...
- Да?
- Я только вернулась, легла и... ты понимаешь? я все же вчера была немножко тревожна...
- Да, да, понимаю, понимаю.
- Я лежу и никск не засну, все Бог знает что идеи в голову, как вдруг она, - не касаясь ногами пола, влетает в мою спальню: вся бледная, вся в белом, глаза горят, в обеих руках по зажженной свече из канделябра, бросилась к окну, открыла занавеску и вдруг... Какие звуки! Какие тягостные звуки, Катя! Так, знаешь: "а-а-а-а!" - как будто она хочет кого-то удержать над самою пропастью, и вдруг... смотрю, уж свечи на полу, и, когда я нагнулась, чтобы поднять их, потому что она не обращала на них внимания, кажется, я слышала слово...
Форова ппомолчала.
- Мне показалось, что как будто пронзительно раздалось: "кровь!"
- Господи помилуй! - произнесла" отодвигаясь, Форова и перекрестилась.
- Какое странное дитя!
- И я тебе скажу, я не нервна, но очень испугалась
.
- Еде бы! Этоо кого хочешь встревожит.
- Я взяла ее сзади и посадила ее в кресла. Она была холодная как лед, или лучше тебе сказать, что ее совсем не было, только это бедное, больное сердце ее так билось, что на груди как мышонок ворочался под блузой, а дыханья нет.
- Бедняжка! какая тяжкая ее жизнь!
- Нет, ты дослушай же, Катя.
- Знаешь, меня всегда от этих вещей немножко коробит.
- Нет, это вовсе не страшно. Она вдруг схватила карандаш...
- И написала "кто я?" Не говори мне, я дрожу, когда она об этом спрашивает.
- А вот представь, совсем не то: она взяла карандаш и написала: "змей с трещоткой".
- Что это значит? Синтянина пожала плечами.
- А где же кровь? - Я ее об этом спросила.
- Ну и что же?
- Она показала рукой вокруг и остановила на висленевском флигеле. Конечно, все это вздор...
- Почем нам это знать, что это вздор, Сашура?
- О, полно. Катя! Что же может угрожать им? Нет, все это вздор, пустяки; но Вера была так тревожна, как никогда, и я все это тебе к тому рассказываю, чтобы ты не отнсла моего бегства к чему-нибудь другому, - договтрила, слегка краснея, Синтянина,
- Ну да, поди-кк ты, стану я относить.
- Не станешь?
- Да, разумеется, не стану. Легко ли добро: есть от кого бежмть. Синтянина вздохнула.
- А ты знаешь, Катя, - молвила она, - что порочных детей более жаль, чем тех, которые нас не огорчают.
- Љ, полно, пожалуйста, - отвечала Форова, энергически поправляя рукой свои седые волосы, выбившиеся у нее из-под шляпки. - Я теперь на много лет совсем спокойна за всех хороших женщин в мире: теперь, кроме дуры, ни с кем ниичего не случится. Увлекаться уж некем и нечем.
- Но, ах! смотри! - воскликкнула она, взглянув на девочку. Вера во сне отмахнула с головы плед и, не просыпаясь, глядела полуоткрытыми глазами в лицо Синтяниной.
- Как страшно, - сказала Форова, - она точно следит за тобой и во сне и наяву. Прощай, Господь с тобой.
- Ты навестишь меня?
- Да, непременно.
- Мне надо кое-что тебе сказать.
- Скажи сейчас.
- Нет, это долго.
- А что такое? У тебя есть опасения?
- Да, но теперь прощай.
С этими словами Синтянина пустила лошадь вброд и уехала.
Висленев вышел со двора, раскрыл щегольсеой шелковый зонт, но, сделав несколько шагов по улице, тотчас же закрыл его и пошел быстрым ходом. Дождя еще не было; город Висленев знал прекрасно и очеь скоро дошел по разным уличкам и переулкам до маленького, низенького домика в три окошечка. Это был опять тот же сасый домик, пред которым за час пред этим Синтянина разговаривала с Форовой.
Висленев поглядел чрез окно внутрь домика и, никого не увидав тут, отворил калитку и вошел на двор. На него сипло залаяла старая черная собака, но тотчас же зевнула и пошла под крыльцо.
Из-под сарая вылетела стая кур, которых посреди двора поджидал голенастый красный петух, и вслед за тем оттуда же вышла бойкая рябая, востроносяа баба с ребенком под одною рукой и двумя курицами - под другою.
- Милая, Филетер Иваныч дома? - осведомился Висленев.
- Ах, нету-ти их, нету-ти, ушедши они со двора, - отвечала с сожалением баба.
- А Катерина Астафьевна?
- Катерина Аатафьевна были в саду, да нешто не ушли ли... Ступайте ; в сад.
- А ваша собака меня не укусит?
- Собака, нет; она не кусается, не поваюена. Вот корова буренка... Тпоужи, тпружи, дура! тпружи! - закричала баба, махая дитятей и курами.
Висленев вдруг почувствовал сзади у своего затылка нежное теплое дыхание, и в то же мгновение шляпа его слетела с головы вместе с несколькими вырванными из затылка волосами.
Иосаф Платонович вскрикнул и прыгнул вперед, а баба, бросив на землю кур и ребенка, быстро кинулась защищать гостя от коровы, которая спокойно жевала и трясла его соломенную шдяпу.
Несколько ударов, которые женщинс нанесла корове по губам, было достаточно, чтобы та освободила висленевскую шляпу, но, конечно, жестоко помятую и без куска полей.
- Это все барин, Филетер Иваныч, у нас таких глупостьев ее научили, - загрворила бабв, подавая Висленеву его испорченную шляпу.
- Но она, однако, может быть, еще и бодается? - осведомился Висленев, прячась за бабу от коровы, которая опять подходила к ним, пережевывая во рту кусок шляпы и медленно помахивая головой с тупыми круглыми глазами.
- Нет, идите; бодаться она редко бодается... разве только кто ей не понравится, - успокоивала баба, стремясь опять изловить кур и взять кричащее дитя.
- Ну, однако же, покорно вас благодарю. Я вовсе не желаю испыоывать, понравился я ей или не понравился; а вы лучше проведите меня до саду.
Баба согласилась, и Висленев, под ее прикрытием, пошел скорыми шагами вперед, держась рукой за холщовый, вышитый красною бумагой передник своей провожатой.
Переступив за порог утлой ограды, он запер за собой на задвижку калитку и рассмеялся.
- Скажите, пожалуйста, вот вам и провинциальная простота жизни! А тут, чтобы жить, надо еще и коровам нравиться! Ну, краек! ну, сторонушка!
Он снял свою изуродованную шляпу, оглядел ее и, надев прорехой на заылок, пошел по узенькой, не пробитой, а протоптанной тропинке в глубь небольшого, так сказать, однодворческого сада. Кругом растут, как попало, жимолости, малина, крыжовник, корявая яблонька и в конце куст густой черемухи; но живой души человеческой нет.
Иосаф Платонович даже плюнул: очевидно, баба соврала; очевидно, Кктерины Астафьевны здесь нет, а между тем идти назад... там корова и собака... Но в это самое мгншвение Висленев дошел до черемухи и отодвинулся назад и покраснел. В пяти шагах от него, под наклонившеюся до земли веткой, копошился ворох зеленой полосатой материи, и одна рука его обтянутая взрывала ножиком землю.
"Так вот это кто: это была тетушка!.. Ну, слава Богу! Испугаю же ее за то, что она меня напугала".
И с этим Висленев тихо, на цыпочках подкрался к кусту и, разведя свои руки в разные стороны, кольгул сидящую фигуру под бока пальцами, и вслед за тем раздались два разные восклика отчаянного перепуга.
Висленев очутился лицом к лицу с белокурым, средних лет мужчиной, одетым в вышесказанную полосатую материю, с изрядною окладистою бородой и светло-голубыми глазами.
- Что же это такое? - проговорил, наконец, Висленев.
- А уж об этом мне бы вас надлежало спросить, - отвечал собеседник.
- Я думал, что вы тетушка.
- Между тем, я своим племянникам дядя.
- Но позвольте, как же это так?
- А уж это опять мне вас позвольте спросить: как вы это так? Я червей копал, потому что мы с Филетером Иванычем собираемся рыбу удить, а вы меня под ребра, и испугали. Я Евангел Минервин, священник и майора Форова приятель.
Висленев хотел извиниться, но вместо того не удержался и расхохотался.
- Вот как у нас! - проговорил Евангел, глядя с улыбкой, как заливается Висленев. - Чего же это вы так ослабели?
- Да, позвольте!.. - начал было Висленев и опять расхохотался. - Вона! Ну смешливы же вы!
- Вы, отец Евангел, не говорите, пожалуйста... Я вас принял за тетушку, Катерину Астафьевну...
- Для чего так? я на нее не похож!
- Ну, вот подите же! я хотел с ней пошутить...
- Ну и что же: это ничего.
- Это меня ваш подрясник ввел в заблуждение: мне показалось, что это тетушкино платье.
- А у нее разве есть такое платье?
- Кажется... то есть я думаю...
- Нет; у вашей тетушки такового платья нет.
- А вы разве знаете?
- Разумеется, знаю: у нее серое летнее, коричневое и черное, что из голубого перекрашено, а белое, которое в прошлом году вместе с моею женой к причастью шила, так она его не носит. Да вы ничего: не смущайтесь, что пошутили, - вот если бу вы меня прибили, надо бы смущаться, а то... да что же это у вас у самих-то чепец помят?
- Представьте, это корова...
- А, а! буренка! она один раз пьяному казаку весь хохол на кичке съела, а животина добрая... питает. Вы из Питера?
- Да, из Питера.
- Ученый?
- Ну, не очень... Висленев рассмеялся.
- Что так? Там будто как все ученые. К литературе привержены?
- Да, я писал.
- Статьи или изящные произведения?
- Статьи. А вы с дядюшкойм ного читаете?
- Одолеваем-таки. Изящную литературу люблю, но только писателей изящных мало встречаю. Поворот назад чувствую.
- Как поворот назад?
- А как же-с: разве вы его не усматриваете? Помните, в комедии господина Львова было сказано, что "прежде все сочиняли, а теперь-де описывают", а уж ныне опять все сочиняют: людей таких вовсе не видим, про каких пишут... А вот и отец Филетер идет.
В это время на тропинке показался майор Форов. Он был в старом, грязном-прегрязном драповом халате, подпоясанном засаленными шнурами; за пазухой у него был завязан ребенок, в левой руке трубка , а в правой книга, которую он читал в то самое время, как дитя всячески старалось ее у него вырвать.
- Чье ж это у него дитя? - полюбопытствовал Висленев.
- А эть солдатское... работницы Авдотьи. Ее, верно, куда-нибудь послали; впрочем, ведь Филетер Иваныч детей страшно любят. Перестань читать, Филетер: вот тебя гость ждет.
Форов взглянул, перехватил в одну руку книгу и трубку, а другую протянул Висленеву.
- Торочку вы не видали? - спросил он.
- Нет, не видал.
- А она к вам пошла. Вы по какой улице шли: по Покровской или по Рождественской?
- По Рождественской.
- Ну, значит, просмотрели.
- А она в чем: в каком платье?
- А уж я ее платьев не знаю. А журналов новых, отец Евангел, нет: был у Бодростиной, был и у Подозерова, а ничего не добыл. Захватил книжонку Диккенса "Из семейного круга".
- Что ж, перечитаем: там "Габриэль и Роза" хороши.
- А теперь пойдем закусить, да и в дорогу. Вы любите закусывать? - отнесся он к Висленеву
Страница 10 из 78
Следующая страница
[ 1 ]
[ 2 ]
[ 3 ]
[ 4 ]
[ 5 ]
[ 6 ]
[ 7 ]
[ 8 ]
[ 9 ]
[ 10 ]
[ 11 ]
[ 12 ]
[ 13 ]
[ 14 ]
[ 15 ]
[ 16 ]
[ 17 ]
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 1 - 10]
[ 10 ]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 60]
[ 60 - 70]
[ 70 - 78]