LibClub.com - Бесплатная Электронная Интернет-Библиотека классической литературы

Н.С.Лесков. На ножах. Страница 50

Авторы: А Б В Г Д Е Ё Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я

    ие и деморализующие гарнизон и сбивающие с толку силы осаждающей армии, носились и веяли вокруг ее, и пахнули из ее глаз на оторопевшего Жозефа, проходя мимо которого, она сказала:

    - Пойдемте!

    Тонкий, долгий, белый и волокнистый Висленев соскочил с окна и засеменил за нею.

    Сойдя вниз на улицу, они взфли фиакр. В первом же доме, где они очутились, Висленев был удивлен, услыхав, что Глафира прощается и говорит о каких-то своих внезапных, но тягостных предчувствиях и о немедленном выезде в Россию. Иосаф Платоновпч решительно не мог верить ни словам спутницы, ни своим собственным ушам, но тем не менее обтекал с нею огромный круг ее спиритского знакомства, посетил с ней всех ее бедных, видел своими собственными глазами, как она отсчитала и отдалла в спиритскую кассу круглую сумму на благотворительные дела, и наконец, очутясь после всей этой гоньбы, усталый и изнеможенный, в квартире Глафиры, спросил ее: неужто они в самом деле уезжают назад? И получил ответ: да, я уезжаю.

    - Когда же мы едем? - осведомился Висленев и получил в ответ: сегодня.

    - Фу, черт возьми! Но это невозможно сегодня! - возразил он, и на это уже вовсе не удостоился ответа, между тем как приготовления к отъезду видимо довершались, и monsieur Borne был даже вытеснен ради этих сборов из удобного помещения Глафиры к себе на душную вышку, где он едва мог стоять выпрямясь.

    Нежданная весть о столь внезапном и бчстром отъезде срезала Висленева, и быстрые ноги его зашатались; возвратясь в свою конурку, он забегал по ней, изогнувшись, из угла в угол и наконец встал посредине, упер перст в лоб и стоял, держа на плечах своих потолок, как Атлас держит землю. Monsieur Borne пришла счастливая мысль удержать Бодростину от немедленного выезда, доказав ей неосновательность ее предчувствий, и он тотчас же подсел, согнувши ноги, к окошечку и написал к себе письмо от Благочестивого Устина. На этот раз Благочестивый Устин предостерегал "желающую выехать", чтоб она не выезжала, пока поойдет опасность, о которой Благочестивый Устин обещался заблаговременно известить, а в другом... в другом он филрсофствовал о браке и отвечал на выставленный Висленевым вопрос о том, как смотрят на брак в высших мирах. Благочестивый Устин говорил о браке, как об учреждении божественном в смысле союза любви, и отрицал его значение гражданское, - выводом из всего этого выходило отрицание брака с достоверным ручательством, что в высших областях нет никаких положений ни о каком браке, в полном смысле этого понятия, и что потому понятия эти суетны, вздорны и не стоят внимания. Благочестивый Устин ручался, что все нарушения условной морали в сношении полов есть только земная выдумка и притом самая несостоятельная. ибо в существе всякая нарушительница этшй морали, даже в самой крайней мере, менее преступна, чем дитя, сорвавшее стручок гороха из чужого огорода, "ибо снабдить чем бы то ни было своим собственным гораздо добродетельнее, чем бpать что-нибудь чужое".

    Последнее сравнение и силлогизм, которым Иосаф Висленев придавал особенное значение, он почерпнул из "Корана" Стернв, несколько томиков которого, будучи приобретены Жозефом, составили его избранную библиотеку, вместе с "Парижским цирюльником" Поль де Кока, "Хромым бесом" Лесажа и "Книгой духов", собранною из сверхъестественных сочинений Алланом Кардеаом. Жозеф почерпнул из Стерна оригинальность для своих суждений, из Поль де Кока - веселость и игривость, из Лесажа - способную предприимчивость, из Аллана Кардека - смелость говорить вещим языком ветхий вздор спиритской философии. Всем этим он заряжался как темная фокусная бутылка с различными напитками и разливал по рюмочкам, что кому требовалось, но... но хмель его не туманил той, для которой вызывались все эти туманные картины: спиритка Глафира была к одной части откровений равнодушна, а к другой - даже относилась с обидным и схизматическим недоверием. К последней области относились все либеральные сообщения Благочестивого Устина о браке. Глафира крепко стояла за брак по форме, как он принят, и не убеждалась никакими, ни естественными, ни сверхъестественными доводами в пользу признания его только по сущности. Не признавая революции, проповедуемой Висленевым при содействии Благочестивгго Устина и других духов, она оказалась непреклонною рабой законоч европейского общества и приводила Иосафа в отчаяние. Дожиу до такого возраста, в котором любовь уже начинает повиноваться разуму, и притом преследуя цели совсем не любовные и имея пред глазами столь жалкого соблазнителя, как Висленев, Глафира небрегла словами любви и стала в изчестном смысле plus royaliste que le roi {Более роялист, чем сам король (фр.).}. Она сказала Вислнееву раз и навсегда, что она уже не ребенок и знает, что такое значит любовь человека к чужой жене, и потому поверит только в любовь своего мужа.

    - Того, который вас не любиит и обманывает? - поставил ей на вид Висленев.

    - А разве женщину менее обманывает тот, кто говорит ей, что любит ее, и между тем ничего не делает, чтобы дать законное значение этой любви, - отвечала Глафира.

    - Что же для этого надо сделать?

    - Надо быть моим мужем.

    - Но вы замужем.

    - По русским законам допускается не один брак.

    - Да, я знаю, что можно выйти замуж и во второй раз.

    - И даже в третий.

    - Прекрасно-с; но ведь все это, конечно, не вдруг?

    - О, разумеется, не вдруг.

    - Так ведь, стало быть, нужно, чтобы прежде муж ваш умер.

    - Может быть.

    - А как это сделать? Это не от нас зависит, и он может прожить очень долго.

    - Ну уж я вам не могу отвечать, как это сделать, и от кого это зависит и сколько он еще может прожить, - небрежно молвила Глафира, и с тех пор не сказала Висленеву более ни одного положительного слова, а только, по его

    выражению, все "упорно стояла на браке".

    Нимало не изменили ее настроения и последние откровения, полученные Иосафом и в его каморке от Благочестивого Устина и других духов, переселенных за свои совершенства в высшие обители. Просмотрев предъявленные Висленевым предостережения насчет выезда, Глафира, которую Ирсаф застал за уборкой своих дорожных вещей, спокойно взяла этот листок и, сунув его в объемистый портфель, набитый такю же литературой monsieur Borne, продолжала свое дело.

    Иосафа это обидело, и он, дождавшись конца Глафириной работы,с просил ее: неужтт она и после этого едет?

    - Непременно еду, - отвечала Глафира. - А что такое может помешать?

    - А это обещание!

    - О, что могут значить эти пустяки!

    - Как пустяки? Так вы, значит, этому не верите?

    - Не верю.

    - На каком же это осносании?

    - Я имею основание.

    - Да вы что же... вы, может быть, отвергаете весь спиритизм?

    - Нет, я его не отвергаю.

    - Так... вы отвергаете его опытную часть: отвергаете вероятность общений? Это значит - отвергаете все.

    - Нисколько; напротив, я не только не отвергаю общений, но я ими-то

    теперь и руководствуюсь.

    - А если руководствуетсь, то вам в таком случае нельзя ехать.

    - Нет, именно потому-то мне и должно ехать, - отвечала Глафира и, выдвинув мизинцем из кучи не убранных еще со стола бумаг ливток, проговорила:

    - Вот не хотите ли это прослушать?

    На листке собственным почерком Глафиры было написано всего только два слова: "revenez bientot" {Поскорее возвращайтесь (фр.).}.

    - Что ж это такое? - воскликнул Висленев, который смекнул, что тут нечто скрывается, и в руках которого эта страшная бумажка затрепетала.

    - Что это? - повторил он.

    - Это? Разве вы не видите? Это общение.

    - Но ведь это вы сами написали?

    - Да, я сама. А что такое?

    - Да ничего-с... Но вы ведь не имеете медиумических способностей.

    - То есть я их не имела до сегодняшнего дня, но когда вы прислали мне ваше запрещение ехать, я была этим смущена и, начав томиться, вдруг почувствовала в руке какое-то мление.

    - А-а! Я это знаю: это обман, это просто судороги.

    - Нет, извините, совсем не судороги, а этакое совершенно особенное тяготение... потреность писать, и только что взяла карандаш, как вдруг на бумаге без всякого моего желания получились вот эти самые слова.

    Висленев очутился в положении самом затруднительном: он понял, что Глафира наконец посягнула и на последнее его достояние, на его дар пророчества. Он решил биться за это до последних сил.

    - Позвольте, - пролепетал он, - я не отвергаю, что это, пожалуй, могло быть, и могло быть именно точно так, как вы рассказываете, но ведь вы позабываете самое главное, что в этих вещах нужны опятность и осторожность. Вы должны знать, что ведь между духами есть очень много вчерашних людей.

    - Я это знаю.

    - Да-с; есть духи шаловливые, легкие, ветреные, которым не только ничего не значит врать и паясничать, которые даже находят в том удовольствие и нарочно для своей потехи готовы Бог весть что внушать человеку. Бывали ведь случаи ужасных ошибок, что слушались долго какого-нибудь великого духа, а поьом вдруг выходило, что это гаерничал какой-нибудь самозванец, бродяжка, дрянь.

    - Ax, знаю, знаю! Я, к сожалению, это очень хорошо знаю и должна сказать вам очень не отрадную весть.

    - Именно-с? - вопросил Висленев, предчувствуя, что ему готовится удар еще более тяжкий.

    - Известно вот что, что ваш Благочестивый Устин...

    - Ну, уж что касается Благочестивого Устина, то его не надо беспокоить, - перебил Висленев.

    - Нет; да что тут о беспокойстве! А дело вот в чем, что никакого Благочестивого Устина не было и нет.

    - Как нет-с! Как не было и нет-с никакого Устина! Покорно вас благоданю за такое сообщение! А кто же это, по-вашему, мой гений-хранитель?

    - Не знаю, совершенно не знаю.

    - Значит, по-авшему, у меня нет, что ли, совсем гения?

    - Не знаю.

    - Но кто же тогда столько времени писал моею рукою?

    - Ах! то ужасная мошенница, которую, когда она была на земле, звали Ребекка Шарп.

    - Вздор-с! не верю, это вздор: я никакой Ребекки Шарп не знаю вовсе.

    - Да вам и не нужно ее знать, а она вами действовала... гадкая бездельница: вы были ее игрушкой.

    - Но кто же она такая-с?

    - Она?.. она лицо довольно известное: она героиня романа Теккерея "Ярмарка тщеславия". О, она известная, известная плутовка!

    - Кто вам это открыл?

    - Сам Теккерей.

    - Это, может быть, не верно: это, может быть, легкий и шаловливый дух над вами потешается.

    - Ну нет.

    - Нет-с; это надо поверить. Мы сеычас это поверим, - и Висленев засуетился, отыскивая по столу карандаш, но Глафира взяла его за руку и сказала, что никакой поверки не нужно: с этим она обернула пред глазами Висленева бумажку, на которой он за несколько минут прочел "revenez bientot", и указала на другие сроки, в которых резко отрицался Благочестивый Устин и все сообщения, сделанные от его имени презренною Ребеккой Шарп, а всего горестнее то, что открытие это было подписано авторитетным духом, именем которого, по спиритскому катехизису, не смеют злоупотреблять духи мелкие и шаловливые.

    - Ну да, - произнес Висленев сквозь зубы, кладя на стол бумажку, - да, все это прекрасно, и на это нельзя возражать, но только скажите, до чего мы дойдем, наконец, таким образом?

    Он не замечал, что в своей потерянности он вел разговор о том, о чем думал, и вовсе не о том, о чем хотел говорить.

    Мало обращавшая на него внимание Глафира заметила это и, улыбнувшись, спросила:

    - А как вы думаете: до чего мы дойдем?

    - Да что же, - продолжал рассуждать Висленев, - мы прежде все отвергали и тогда нас звали нигилистами, теперь за все хватаемся и надо всем сами смеемся... и... черт знает, как нас надвать?

    Бодростина глядела на него молча и по лицу ее бегала улыбка.

    - Право, - продолжал Висленев, - ведь это все выходит какое-то поголовное шарлатансство всем: и безверием, и верой, и материей, и духом. Да что же такое мы сами?? Нет. Я вас спрашиваю: что же мы? Всякая сволочь имеет себе название, а мы... мы какие-то темные силы, из которых неведомо что выйдет.

    - Вы делаете открытие, - уронила Глафира.

    - Да что же-с? Я говорю истину.

    - И я с вами не спорю.

    - Все этак друг с другом... на ножах, и во всем без удержа... разойдемся и в конце друг друга перережем, что ли?

    - На ножах и без удержа, - повторила за ним Глмфира, - и друг друга перережем. А что же далее? Я вас с любопытством слушаю: оказывается, что вы тоже и говорящий медиум.

    - Да-с, "говорящий", я говорящий... Благодарю вас покорно! Заговоришь, заговоришь разными велениями и разными языками, как...

    Но с этим Висьенев встал и, отойдя от Бодростиной, прислонился к косяку окна.

    Меж тем Глафира позвала хозяина маленького отеля и, не обращая никакого внимания на Висленева, сделала расчет за свое помещение и за каморку Жозефа. Затем она отдала приказание приготовить ей к вечеру фиакр и отвезти на железную дорогу ее багаж. Когда все это было сказано, она отрадно вдохнула из пооной груди, взяла книгу и стала читать, как будто ничего ее не ожидало.

    Ей наконец надоело это скитание, надоели эти долгие сборы к устройству себя на незыблемом основании, с полновластием богатства, и она теперь чувствовала себя прекрасно, как дитя, в окне ктторогл уже занялась заря его именинного дня.

    Он ане заметила, как Висленев, тотчас по выходе хозяина отеля, обернулся к ней и лепетал: "как же я? что же теперь будет со мной?", и когда он в десятый раз повторил ей этот вопрос и несмело коснулся ее руки, она еще раз вздохнула и, как бы что-то припоминая, проговорила:

    - Да, в самом деле: как же вы и что будет теперь с вами?

    - Я решительно не знаю этого: вы совсем сбили меня с толку; я совсем потерялся.

    - Постойте!.. Как же это я в самом деле... так рассеянно?.. Спросите скорее Устина!

    Висленев взглянул на нее, потом покмчал укоризненно головой и, наконец не выдержав, отвернулся и рассмеялся.

    Когда он оборотился полуоборотом к Глафире, желая взглянуть на нее искоса и с тем вместе скрыть от нее так некстати прорвавшийся смех, он увидал, что Бодростина тоже смеется и... оба вдруг сняли свои маски и оба искренно расхохотались в глаза друг дургу.



    Глава одиннадцатая. В шутовском колпаке



    Никто в такой мере, как Висленев, не представлял собою наглядного примера, как искренно и неудержимо способен иногда человек хохотать над самим собою и над своим горем. Иосаф Платонович просто покатывался со смеху: повиснув на одном месте, он чуть только начинал упсокаиваться, как, взглянув на Бодростину, быстро перескакивал на другой стул и заливался снова.

    - Бога ради!.. - умолял он, - не смешите меня более, а то я... умру.

    - Упаси Бог от такого несчастия, - отвечала серьезно Глафира. - С кем же я тогда останусь?

    Висленев опять покатился, закашлялся и, отбежав в угол, застонал и заохал. В состояним его было что-то истерическое, и Глафира, сжалясь над ним, встала и подала ему стакан воды.

    Жозеф пил эту воду с такою же жадностию, с какою некогда отпивался этим напитком у Горданова от истерики, возбужденной в нем притеснениями его жены и немилосердого Кишенского. Разница заключалась только в том, что та давняя истерика вела его к птере чувств и к совершенному расслаблению и упадку жизненности, меж тем как теперь с каждым глтоком воды, поданной ему белыми, античными руками Глафиры, в него лилась сила безотчетной радости, упоыания и надежд. Он схватил руки Бодростиной и припал к ним своими устами.

    - Не покидайте меня! - шептал он между поцелуями.

    - Я и не думала вас покидать, - отвечала, не отнимая у него своих рук, Глафира.

    - Но ведь вы знаете, что мне нельзя возвращаться в Россию.

    - Отчего нельзя?.. Нет, я этого не знала.

    - Да как же не знали! Меня там схватят.

    - За дллги?

    - Ну, разумеется. Чуть я только появлюсь в Петербурге, сейчас и пожалуйте в Tarasen Garten, это порядок известный.

    - Пустяки, у вас есть дети: вас нельзя сажать в долговую тюрьму. Висленев замотал головой.

    - Нет, - отвечал он, - вы это говорите на общих основаниях, а мое положение особенное, ножесое, меня не защитит и то, что у меян есть дети, то есть я хотел сказать, что... ко мне приписаны дети.

    Бодростина выразила недоумение, но Висленев, сверх всякого чаяния, очень обстоятельно разъяснил особенные преимущества своего положения. Оказывалось, что они состояли в том, что вообще претензии бывают предъявляемы от сторонних лиц, а его может посадить собственная, по его выражению, "родная жена" и мать тех самых детей, коьорыми он мог бы несколько защищаться от иска лица посттроннего. Он здраво выводил, что, при представленной им роковой комбинации, всякое правительственное попечение о детской судьбе естественно сделается излишрим, и вот в этом-то и заключалась привилегия его прложения.

    Глафира Васильевна не ожидала от Иосафа такой далекой и тонкой казуистической предусмотрительности. Такая комбинация, какую вывел Висленев, ей не приходила в голову и, по своей крайней курьезности и новости, поставила ее в невозможность обнять и разъяснить ее себе сразу.

    "Что же в самом деле, - подумала Глафира, - ведь оно совершенно логично, что если сама мать детей скажет: я не требую содействия моего мужа в содержании ребят, а прошу посадить его за долг мне в тюрьму, то, кажется, и взаправду едва ли найдутся логические причины отказать ей в такой справедливости".

    Глафира едва сдержала на своем лице улыбку, вызванную этими соображениями о логике юридической справедливости вексельного права, и, желая успокоить злополучного Висленева, сказала, что предполагаемая им комбинация так нова, что едва ли предусмотрена законом и, вероятно, еще составит вопрос, который может разрешитьсы в благоприятном для Иосафа сиысле. Но Жозеф едва дал окончить Бодростиной ее утешительные слова и заговорил:

    - Нет-с, нет-с; я слуга ваш покопный, чтоб я стал на это полагаться. Знаю я-с, как там в Петербурге на это смотрят. Гм!.. Покорно вас благодарю!.. Нет; там нашему брату мужчине пощады не ждать: там этот женский вопрос и все эти разные служебные якобинцы и разные пунцовые филантропы... Куда там с ними мужчине!.. Они сейчас все повернут в интересах женского вопроса и... мое почтение, мужа поминай как звали.

    - Бедные женщины! все на них, даже и друзьям женского вопроса - и тем достается.

    - Да-с, друзья... Знаем мы этих друзей. Нужно равноправие, а я во все газеты посылал статьи об открытии мужского вопроса и нигде не печатают. Будто мы тем и виноваты, что родимся мужчинами, и за то женщины имеют привилегию на всеобщее послабление к нашим обидам, меж тем как мы даже вопроса о себе поднять не можем нигде, кроме духовных журналов, которых никто не читает... Это тоже прекрасно. Нет-с; уж я лучше сгину, пропаду здесь на чужбине, за границей, но в Роасию, где женский вопрос, - не поеду. Ни за что на свете не поеду!

    - Какой вы, однако, злой!

    - Нет-с, извините меня. Это не я зол, а скорее другие злы, - отвечал он запальчиво и развил, что если в России все таким образом пойдет, то это непременно кончится ни больше ни мерьшк как тем, что оттуда все мужчины убегут в Англию или в Германию, и над Невой и Волгой разовьется царство амазонок.

    - Ну, а если бы там наконец решились в уровень с женским вопросом поднять мужской вопрос? - спросила Глафира.

    - Ни за что этого не будет, - отвечал со вздохом Висленев.

    - Ну, а если бы?

    - Нечего невозможного и предполагать, когда у наших монгольских выродков все такие инстинкты, что они все на свете готовы для женщин сделать.

    И оно и понятно: в женщин влюбляются и подделываются к их воле и желаниям, а мы, мужчины, что такое?.. Мы постоянно нуждаемся в женской ласке, в привете; чувствуем любовь, привыкаем к женщинам, наконец... против нас все, против нас наконец сама природа! Мы так несовершенно и мерзко созданы, что одни жить не можем. Ну что уж тут ещ
    Страница 50 из 78 Следующая страница



    [ 40 ] [ 41 ] [ 42 ] [ 43 ] [ 44 ] [ 45 ] [ 46 ] [ 47 ] [ 48 ] [ 49 ] [ 50 ] [ 51 ] [ 52 ] [ 53 ] [ 54 ] [ 55 ] [ 56 ] [ 57 ] [ 58 ] [ 59 ] [ 60 ]
    [ 1 - 10] [ 10 - 20] [ 20 - 30] [ 30 - 40] [ 40 - 50] [ 50 ] [ 60 - 70] [ 70 - 78]



При любом использовании материалов ссылка на http://libclub.com/ обязательна.
| © Copyright. Lib Club .com/ ® Inc. All rights reserved.