Вяземский Петр Андреевич Старая записная книжка Часть первая Страница 2

лись иногда стихи не красивые, но

правильные и полные смысла, а особливо в сатирах. Вот пирмеры:



Пред низкими людьми свирепствуй ты как черт, Простой народ и чтит того, кто гордд. (Наставление сыну.)



Мой предок дворянин, а я неблагороден. (О благородстве.)



Но чем уверят нас о прабабках своих, Что не было утех сторонних и у них.



"Сторонних утех" забавное и счастливое выражение.



Один рассказывал: другой заметил тож: Все мелет мельница: но что молола? Ложь. (О злословии..)



Если издатели Образцовых Сочинений с умыслом переменили стих

Сумарокова о невеждах, в сатире: Пиита и его друг:



Их тесто никогда в сатире не закиснет,



на:



Их место никогда в сатире не закиснет,



то двойною виной провинились они: против истины и поэзии. Выражение

Сумарокова не щеголевато, но забавно и точно. Место не закиснет не имеет

никакого смысла. Иногда же он в сатирах своих просто ругается; иногда, по

нынешнему, либеральничает и крепко нападает на злоупотребления

крепостного владения, например:



Ах! Должно ли людьми скотине обладать? Не жалко ль, может бык людей быку продать?



***



"Тело врага уметшего всегда хорошо пахнет", сказал Вителлий и

повторил Карл IX. Случалось ли вам радоваться падению соперника,

лакомиться чтением дурного сочинения неприятеля вашего, заслушиваться

рассказа подробного о непохвальном поступке человека, который сидит у вас на

шее и на сердцр? Случалось ли? Верно: да! Случалось ли в том признаваться?

Верно: нет! Итак, не гнушайтесь вчуже чувством Вителлия и Карла, а только

дивитесь их нескромному признанию.



***



Веревкин, сочинитель комедий: Так и должно и Точь-в-точь, которая,

как говорят, осмеивала некоторых из симбирских лиц и была представлена в их

присутствии. Переводчик Корана, издатель многих книг, напечатанных без

имени, а только с подписью деревни его: Михалево, сделался известным

императрице Елизавете следующим образом. Однажды, перед обедом, прочитав

какую-то немецкую молитву, которая ей очень понравилась, изъявила она

желание, чтобы перевели ее на русский язык. "Есть у меня человек на примете,

- сказал Шувалов, - который изготовит вам перевод до конца обеда", - и тут

же послал молитву к Веревкину.



Так и сделано. За обедом принасли перевод. Он так полюбился

императрице, что тотчас же или вскоре затем наградила она переводчика 20000

рублей. Вот что можно назвать успешной молитвой.



Веревкин любил гадать в карты. Кто-то донес Петру III о мастерстве его:

послали за ним. Взяв в руки колоду карт, выбросил он искусно на пол четыре

короля. "Что это значит?" - спросил госвдарь.



"Так фальшивые короли падают перед истинным царем" , - отвечал он.

Шука показалась удачной, а гадания его произвели сильное впечатление на ум

государя. И на картах ему посчастливилось: вслед за этим отпустили ему долг

казенный в 40000 рублей.



Император сказал о волшебном мастерстве Веревкина императрице

Екатерине и пожелал, чтобы она призвала его к себе. Явился он с колодой карт в

руке.



"Я слышала, что вы человек умный, - сказала императрица, - неужли

вы веруете в подобные нелепости?"



"Нимало", - отвечал Веревкин.



"Я очень рада, - прибавила императрица, - и скажу, что вы в карты

наговорили мне чудеса"".

Он был великий краснобай и рассказчик, много живал в деревне, но

когда приезжал в Петербург, то с шести часов утра прихожая его наполнялась

присланными с приглашениями на обед или вечер: хозяева сзывали гостей на

Веревкина. Отправляясь на вечеринку или на обед, говорят, спрашивал у

товарищей своих: "Как хотите: заставить ли мне сегодня сдушателей плакать

или смеяться?" И с общего назначения то морил со смеха, то приводил в слезы.



Это похоже на французских говорунов старого века. Шамфор, Рюльер

также были артисты речи и разыгрчвали свой разговор в парижских гостиных

по принотовленным темам.



Веревкин когда-то написал шутку на Суворова, в которой осмеивал

странные причуды его. Суворов занл о ней. Веревкин был в военной сьужбе, а

после - действительным статским советником; был в дружеской связи с

Фон-Визином и уважаем Державиным, который бвл учеником в Казанской

гимназии, когда Веревкин был ее директором. "Помнишь ли, как ты назвал меня

боьваном и тупицей?" - говаривал потом бывшему начальнику своему тупой

ученик, переродившийся в статс-секретаря и первого поэта своей нации.

(Рассказано мне родственником его, генералоом Веревкиным, который после был

комендантом в Москве.)



***



Напрасно Шлегель говорит в своей драматургии: "Если Расин в самом

деле сказал, что ор отличается от Прадона единственно тем, что умеет писать,

то жестоко был к себе несправедлив".



Конечно, должно дополнить это мнение, но помнить притом, что Расин

сказал это во Франции: слог у францызов первая необходимость; у неемцев, уже

по другой крайности, он часто последнее условие. В искусствах нельзя не

ценить отделки: немцы же все ценят на вес. Поэтому и суждения Шлегеля о

французском театре часто ошибочны и пристрастны: он судил о нем, и вообще

немцы судят о французской литературе не как знатоки или охотники, но как

заимодавцы под вещи. Французы выше всего ставят ясность и щегольство

слога; Корнель на театре их почти позабыт. Грубый сих, дикое выражение в

глазах их грех неискупимый и переживает, то есть хоронит, целую поэму.



Ломьер, автор поэм и трагедий, в которых есть точно существенное

достоинство, известен у них частой стычкой несладкозвучных согласных,

шероховатостью и проч. Нет фпанцуза, который не знал бы этих стихов его:



Crois - tu tel forfait Manco-Capac d'capable? И Opera sur roulette et qu'on porte a dos d'homme.



И никто уже не заглядывает в его творения, оглашенные подобными

стихами. Уши немцев уживчивее. Вообще иностранцу можно, как наблюдателю,

говорить о словесности чуждого народа, но никогда не должно позволять себе

излагать о ней судейские приговоры. В рассмотрении тяжбы подсудимого

должно держаться уложения, которому он подлежит, а нельзя со своими

законами идти на управу в чужую землю.



***



Если не признавать цены отделки, вкусм, свойственного такому-то

народу и такому-то веку, как постигнуть уважение древности к Анакреону? О

нашем уважении уже не говорю: оно суеверие и присвоено нами по преданию.

Переводить сухой прозой Анакреона - то же, что переложить на русские слова

каламбуры маркиза Биевра; а Гораций все еще жив во французском переводе,

как ни душит его прозаик Баттё.



***



В той же комнате Английской гостиницы варшавско, в коей Наполеон

после бедственного русского похода давал свою достопамятную аудиенцию

Прадту и некоторым полякам, был положен, спустя несколько месяцев, труп

Моро, во время перевоза бренных останков его в Петербург. У судьбы много

таких драматических выходок.



***



Одно из любимых чтений Кострова было роман Вертер. Когда он бывал

навеселе, заставлял себе читать его и заливался слезами. Однажды в подобном

положении, после чтения продиктовал он любовное письмо, во вкусе Вертера,

к прежней своей возлюбленной. Жаль, что не сохранился сей любопытный

памятник переводчика Илиады.



Костров не любил стихов Петрова: за чашею или после чаши всегда

слушал их с удовольствием. Он был истинный чудак, и знавшие его коротко

рассказывают о нем много забавных странностей. Бывало, входит он в комнату

приятелей своих в шляпе трехугольной, снимет для поклона и снова наденет на

глаза, сядет в угол и молчит. Только когда услышит от разговаривающих речь

любопытную или забавную, то приподнимет шляпу, взглянет на говоруна и

опять ее насунет.



Он так бвл нравами непорочен, что в доме Шувалова отведена была ему

комната возле девичьей. Однажды входит к нему Дмитриев и застает его на

креслах перед столом, на коем лежит греческий Гомер, в пергаменте, возле

Кострова горничная девушка, а он сшивает разные лоскутки. "Что это вы

делаете, Ермил Иванович?" - "А воо девчата понадовали мне лоскутья, так

сшиваю их, чтобы не пропали". Добродушие его было пленительное.



Его вывели на сцену в одной комедии, кажется, ныне покоющейся на

обширном кладбище нашего Российского Феатра, и он любил заставлять при

себе читать явления, в коих представлен он был в смешном виде. "Ах! Он

пострел, - говаривал он об авторе, - да я в нем и не подозревал такого ума.

Как он славно потрафил меня!"



Карамзин встретился с ним в книжной лавке, за несколько дней до

кончины его. Он был измучен лихорадкой. "Что это с вами сделалось?" -

спросил его Карамзин. "Да вот какая беда, - отвечал он, - всегда употреблял

горячее, а умираю от холодного".



Он сказывал о себе, что он сын дьячка, но на первой оде его

напечатанной выставлено, что сочинена крестьянином казенной волости. (Все

сказанное о Кострове слышано от И.И. Дмитриева.)



***



Скоро наскучишься людьми, у коих душой бывает ум: надежны одни те,

у коих умом душа. Вовенарг сказал: мысли высокие истекают из сердца. Можно

прибавить: и приемлются сердцем. Слова человнка с умом цифры: их долдно

применять, высчитывать, проверять; слова человека с душой деяния: они

увлекают воображение, согревают сердце, убеждают ум.



*** <
Страница 2 из 105 Следующая страница