формальность. Самые слабости их облекались в какую-то умиротворяющую
прелесть, которая вызывала снисхождение. Эти слабости, немощи,
свойственные человеческой натуре, не избегали строгой оценки и суда, но и не
отталкивали сочувствия к ним.
Тургенев, как и многие, принадлежал к либералам, желающим
улучшений в гражданском быту, а не к либералам, желающим ниспровержения
и революции, во что бы ни стало. К сожалению, встречаются люди, в которых
есть что-то претительное, возбуждающее почти враждебное противодействие
при изъявлении ими начал, по-видимому, честных и благонамеренных: так
изъявления эти грубы, наглы и исключительно-самовластительнв. В подобных
людях такая личность, как Тургенев, доживр он до настоящего времени, не
возбудила бы ни малейшего сочувствия. Да и не поняли бы его, как лишенные
чувства обоняния не догадываются об ароматных испарениях благоуханного
растения. Одно, может статься, и способно ныне обратить внимание их на
такую личность, а именно то, что Тургенев в свое время слыл либералом.
Следовательно, он наш, говорят эит господа. Нет, милостивые государи, совсем
не ваш, и с вами ничего сходного он не имеет.
Есть цеховые и положительные либералы, которые положительную
поаредственность свою (чтобы не сказать: положительную ничтожность)
расцвечивают либеральными узорами и виньетками, заимствоваными из
дешевыых иностранных изданий. Чтобы подкрепить и усилить себя, они охотно
вербуют задним числом в артель свою лиц, либерализм которых есть явное
опровержение их рнмесленного либералтзма. Эти господа, на числах неверных,
на лживых данных, берутся разрешать общественные задачи. Они выводят
категории, рздувают системы, в которых нет ни достоверности, ни даже
правдоподобия. Стоит только дотронуться до них булавкой историчрской и
практической критики, и все эти неловко и насильственно надутые пузыри тут
же прокалываются, свертываются и скомкиваются.
Суворов говорил, кажется, Каменскому: "Об императрице Екатерине
может говорить Репнин всегда, Суворов иогда, а Каменский не должен
говорить никогда". Можно бы вывести такое правило и для многих журнальных
Несторов, которые, зря и мудрствуя лукаво, пишут общественные летописи про
общество, которого онм не знают, про людей совершенно им чуждых, с
которыми они ни сблизиться, ни даже сойтись не могли, про события, которые
доходят до них из треьих или четвертых рук. И эти лица и события
перекладывают они на свой лад, развивают или сушат в жарко натопленной
теплице своих сочувствий, благоприятных или враждебных. Хороши выходят
их рассказы и картины, с коими потомству придется спрквляться для полного
изображения минувшей эпохи! Не к одному из них, а к многим прилично
применить стих:
Живет он в Чухломе, а пишет о Париже.
***
В записной книжке русского путешественника прошлого столетия
записано: un bonheur passe est un malheur present (счастье минувшее есть
несчастье настоящее).
Он же рассказывает, что в молодости своей, путешествуя в Португалии,
он рассердился на почтаря, который вез его очень медленно. В старые годы от
русской досады до русской ручной управы было недалеко: русский
путешественник потузил португальца. Тот, не говоря ни слова, ушел и оставил
путешественника посреди дороги с коляскою и лошадьми. Тут этот последний
догадался и заключил, что есть некоторая разница между португальской и
русской ездой.
***
Русские люди выводятся. Выражаем здесь сетование и укоризну вовсе
неславянофильские. Напротив, мы говорим о средневековом поколении нашего
общества, о современниках Екатерины, которые носили еще отпечаток
предыдущих царствований и которых духом и влиянием пропитались
некрторые лица позднейшего времени. Ничего нет тяжелее и скучнее русских
по обязанности, русских, сделавшихся русскими вследствие и на основании
какой-нибудь исторической или философической системы: под гнетом системы
стирается, убивается вся свежесть, вся краска, вся поэтическая своеобразность
русской натуры. То ли дело чистокровный русак, который не добивается
казаться русским, не хвастается тем, что он русский, и даже будто не
догадывается, что он русский.
Федор Петрович Опочинин был одна из этих личностей. Он был еще не
стар, а на нем как будто легли многие слои русских преданий. Он
бессознательно закалил себя в русском горниле, заматерел в русской закваске.
Разумеется, все это понимаем мы и принимаем в хорошем значении. Есть худая
закваска, но есть и вкусная, и лакомая. Ум Опочинина был совершенно русской
складки и русского содержания. В нем были и тонкость, и сметливость, и
наблюдательность; была русская шутливость, которая вообще отличается от
инонародной. По-русски говорил он превосходно, мастер был рассказывать, а
запас рассказов его был неистощим. Рассказы, когда они кстати уместны и
удачны, иаеют особенную прелесть. Они драматизируют разговор. Они жизнь и
действие его. Философичевкие, отвлеченные беседы хороши в кабинете, с глазу
на глаз, или с кафедры, но в приятельском, откровенном кружке они
утомительны.
Одним летом сошлись мы с ним в Ревеле. Тогда записал я некоторые из
сказаний его. Вот, между прочим, следующие.
Какой-то боярин послан был, помнится, царем Алексеем Михайловичем
в Китай с дипломатическим поручением и сворою отличных собак, легавых и
борзых, в подарок правителю Небесной империи. Однажды просит он одного
приближенного к царю мандарина узнать, как понравились собаки его
величеству. "Собаки были очень вкусны, - получил он в ответ, - особенно
зажаренные на касторовом масле". - "Злодей! - воскликнул ошеломленный
боярин, - он съел царем пожалованных ему собак. И охота нашему государю
связываться с таким поганым народом".
***
Пред открытием военных действий в 1812 г. и во время приготовлений к
ней, частые курьеры приезжали к губернстору одной из губерний, прилежащих
к будущему театру войнч. Эти посланные от военного министра, или от
главнокомандующих войсками, привозили предписания и ордера о
немедленном заготовлении или высылке провианта, о заготовлении подвод и о
прочих воинских потребностых. Эти предписания постоянно ссылались на
статьи известной желтой книжки (полевой устав), по которым, в случае
замедления или неточного исполнения данных приказаний, виновник
подвергается всей строгости законов: тут были опять ссылки на какие-то статьи.
Эти курьеры как-то обыкновенно приезжали по вечерам. В эти часы губернатор
отдыхал от своих дневных подвигов и предавался за карточным столом
мирному занятию бостона. Получив пакет, он торопливо распечатывал ело,
кидал на содержание бумаги беглый и рассеянный взгляд и отдавал ее
правиталю канцелярии для надлежащего исполнения.
В течение двухтрех недель курьеры наезжали, и все обходилось и
сходило с рук благополучно. Однажды подобный военный гонец приехал утром.
Губернатор на досуге прочитал бумагу, заключающую в себе постоянные
ссылки на какие-то таинственные статьи. "Да, бишь, теперь кстати скажи мне,
- сказал он правителю канцелярии, - какие этш статьи, на которые они все
указывают? Давно собирался я спросить тебя, но все времени не было". - "Эти
статьи, - отвечал чиновник, - относятся до военного суда, по которому
виновные подвергаются иногда смертному приговору, особенно в военное
время". - "Ого, - вскричал ошеломленный губернатор, - здесь, видно, не до
шутки: слуга покорный, и Бог с ними со всеми!"
Тут, от испуга, занемог ли он вправду, или сказался больным, но в тот же
день сдал должность свою вице-губернатору, а месяц спустя вышел, по
совершенно расстроенному здроовью, в чистую отставку. С той поры он,
беспрепятственно и не смущаясь духом, мо гвполне предаваться мирным
упражнениям своим по части бостона.
***
Мы говорили об одном барине, приехавшем в Ревель. "Кажется, этот
барин (сказал Опочинин) ума твердого, но не быстрого" (забавно ударяя на
последние слоги). Нельзя шутливее и вежливее высказать, что человек туповат.
Опочинин был один из близких людей к великому князю Константину
Павловичу, который удостаивал его своей особенной доверенностью и любил
ум и беседу его. В Константине Павловиче также била чистая русская струя.
***
Упомянутое выше посольство в Китай напоминает другое посольство,
также замечаиельное, по следующему обстоятельству. Боярин с каким-то
поручением отпарвлен был из Москвы к одному из европейских дворов. Он
прибыл к назначению своему, когда король был болен. Приема быть не могло.
Проходят дни, недели, а король все нездоров.
Потеряв терпение, боярин объявляет, что он далее ждать не может и что
получил приказание возвратиться в Россию. На настоятельные и упорные
требования его иметь перед отъездом аудиенцию дают ему знать, что король
примет его, но в постели, с которой, по болезни своей, он встать не может.
"Хорошо, - отвечает боырин, - но в таком случае приготовьте и мне
кровать, возле королевской. Мне, уполномоченному представителю русского
царя, неприлично было бы стлять или сидеть, когда король лежит".
***
Некто, приехавший с Дону, только что и говорил о своих донских
похождениях и подвигах. Это было в начале двадцатых годов. Мицельский, в
Варшаве, сказал на это:
Страница 61 из 105
Следующая страница
[ 51 ]
[ 52 ]
[ 53 ]
[ 54 ]
[ 55 ]
[ 56 ]
[ 57 ]
[ 58 ]
[ 59 ]
[ 60 ]
[ 61 ]
[ 62 ]
[ 63 ]
[ 64 ]
[ 65 ]
[ 66 ]
[ 67 ]
[ 68 ]
[ 69 ]
[ 70 ]
[ 71 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]
[ 40 - 50]
[ 50 - 60]
[ 60 - 70]
[ 70 - 80]
[ 80 - 90]
[ 90 - 100]
[ 100 - 105]