Вяземский Петр Андреевич Старая записная книжка Часть первая Страница 74

ся в высших и лучших обществах европейских столиц, сохранили и

после переворотов, обессиливших национальное значение их, все предания,

обычаи, поверия и, пожалуй, и суеверия золотого века европейского

общежития. В Польше не было уже материального, средневекового барства, но

изящное салонное барство, основанное на наследственной образованности,

было еще силою и прелестью общества.



В первые времена возрожденного Царства Польского, в эти медовые

месяцы брачного сожительства между Варшавской Польшей и Русским

правительством, сношения завоеванных с завоевателями были не только

миролюбивы, но, вероятно, и дружелюбны со стороны первых. Разумеется,

могли быть и даже были исключения; но большинство довольствовалось тем

что есть: упования на лучшее или на большее были пока еще потаенные pia

desideria (добрые пожелания). Но после того обнаружилась какая-то

incompatibilite d'humeur (несходство в нраве); далее раздражение и окончательно

разрыв. До этого кризиса, во время перемежающейся лихорадки, осторожность,

политическая сдержанность, при твердости всем явной и всеми признаваемой,

даже некоторая терпимость, были бы на то время не излишнею уступчивостью,

не слабостью, а лучшим средством к полному, по возможности, сближению и к

устроению равновесия.



Новосильцв был некоторое время тем, чтр называется l'homme de la

situation, т.е. человеком, соответствующим настоящему положению. Он не

поддавался полякам, но и не унижал, не дразнил их. Он тоже принадлежал

избранному кругу людей благовоспитанных и отличающихся изяществом,

блеском и, так сказать, благоуханием образованности. В этом отношении

высшие аристократические лица сочувствовали ему. Байков, с самого начала,

был часто какою-то разноголосицею, резкою, грубою нотою в этой только что

улаживающейся гармлнии.



В числе смешных слабостей его была и та, что он сбивался на

местоимениях. Новосильфева он на языке его всегда сходил на мы. Мы сделаем,

мы решили, наш повар, мы даем бал и так далее. Однажды, приглашая поляка

на обед к Новосильцеву, сказал он: "Приходите к нам сегодня запросто

отобедать". - "К сожалению, не могу (отвечал тот с лукавою вежливостью): я

уже отозван к его превосходительству сенатору Новосильцеву".



После всего сказанного спрашиваю себя, не грешно ли, и во всяком

случае не совестно ли, выносить сор из старины, сор замогильный. Римская

поговорка известна; но если говорить о мертвых только хорошее, то из истории

выйдет одно похвальное слово, а не беспристрастный и верный синодик. Одно

условие: в рассказах о минувшем, в характеристике людей, более или менее

замечательных деятелей, уже сшедших с почвы действия, должны соблюдаться

педантически осмотрительность и строгость: не повторять наобум то, что

мельком слышаь от стоустной молвы, а еще более от тысячеустной сплетни.

Нет, тут должно передавать только то, что видел собственными глазами,

слышал собственными ушами, в чем убедился не чужим, а собственным

убеждением. А и тогда еще можешь промахпуться: и глаза иногда обманывают,

и убеждение оказывается легковерным и погрешительным. Но по крайней мере

в таком прискорбном случае не нарушаешь спокойствия совести и не кладешь

пятна на нее. От живописца современной эпохи более требовать нельзя.



Байков был далеко не историческое лицо и не исторический деятель;

история не заметит его и не догадается о нем; но положением своим в обществе,

прикосновениием к лицам, которых голоса и руки имели более или менее

влияние на совнршавшиеся события, и он не совершенно чужд истории, и если

будущий дееписатель помянутой эпохи мтг бы вооружиться всеисследующим

микртскопом, то он отыскал бы и затерянное имя Байкова в среде действующих

лиц, которые заслонили его ростом своим и подавили значительностью своей.

Не должно придавать людям более важности, чем они заслуживают; но нельзя,

по крайней мере, очевидцу не пристроить каждое второстепенное и

пятистепенное лицо к месту, которое принадлежит ему. Байков не был недугом

Новосильцева, но он был болячкою его.



Вообще должно сознаться, что, за весьма редкими исключениями,

прилив официальных русских лиц в то время не мог смешаться с варшавским

обществом. Уровень их был значительно ниже варшавского. Это была большая

ошибка. Государь, Новосильцев, сам великий князь Константин Павлович,

несмотря на неровности характера и припадки своей вспыльчивости, нектторые

из адъютантов его, еще три или четыре гражданскик лица могли, конечно, дать

отрадное понятие о русской образованности; но зато, что сказать о влияющем

большинстве, о массе? Лучше ничего не говорить.



Генерал Курута, например, был главным лицом при дворе цесаревича.

Он был человек умный и не злой; во все время нахождения своего при великом

князе он, вероятно, никому вреда умышленно не сделал, а может быть, часто

укрощал вспышки, готовые разразиться. Он был хитрый грек: но признаться

должно, что аттицизма было в нем немного, и он не смотрел греком времен

Периклеса. Какого же можно было ожидать от него благоприятного русского

преобразовательного влияния на польское общество, в котором находились еще

живые предания, свидетели и участники изящных и блестящих увеселений

Трианона или родных Лазенок и великолепных празднеств Сен-Клу и

Фонтенебло?



Многие из нас думают , что достаточно материальной силы для

преобладания в чужой стороне. Оно не всегда так. Нечего и говорить, лестно и

приятно чувствовать за собою дубинку Петра Алексеевича: она хорошее

вспомогательное средство и даже в сыоем роде назидательное. Сила силою, и

пренебрегать ею нельзя; но не худо иметь при ней и нравственную указку для

благонадежного и окончательного преподавания. Многие из нас того мнения,

что правительственные лица, в области более или менее чужой, должны, есои

онм хорошие патриоты, ненавидеть людей, подчиненных власти их, и

равномерно быть ими ненавидимы; не дай Боже, чтобы администратор полюбил

находящихся в управлении его, а они его полюбили: тут тотчас наши

публицисты заподозрят измену! Нужно отвращать и побеждать враждебные

побуждения, но самому не допускать в себе вражды: вражда одну вражду и

родить способна.



Император Николай это хорошо сознавал и чувствовал. Отпуская графа

Гурьева в Киав на генерал-губернаторство, он сказал ему следующие

достопамятные и великодушные слова: "Ты знаешь, что я, после польского

возмущения, до поляков не большой охотник, но если, по предубеждениям и по

страсти, я увлечен буду на принятие каких-нибудь мер несправедливых против

них, то обязанность твоя немедленно предостерегать меня".



ВЫДЕРЖКИ ИЗ РАЗГОВОРОВ



1.



NN: Что ты так горячо рекомендуешь мне К.? Разве ты хорошо знаешь

его?



Р: Нет, но X. ручается за честность его.



NN: А кто ручается за честность X.?



2.



Начальник департамента. Мне кажется, я вас где-то встречал.



Молодой проситель, желающий получить место в демартаменте. Так

точно, ваше превосходительство, я иногда там бываю.



3.



Молодой офицер, приехавший в Москву: Сделай одолжение, Неелов:

сыщи мне невесту. Смерть хочется жениться.



Неелов: Охотно, у меня есть невеста на примете.



Офицер: А что за нею приданого?



Неелов: Две тысячи стерлядей, которые на воье ходят в Волге.



***



В Москве (не знаю, как теперь) долго патриархально и свято сохранялись

родственные связи и соблюдалось родственное чинчинопочитание. Разумеется,

во всех странах, во всех городах есть и бабушки, и дядюшки, и троюродные

тетушки, и внучатые братья и сестры, но везде эти дядюшки и тетушки более

или менее имена нарицательные, в одпой Москве уцелело их существенное

значение. Это не умозрительные числа, а плоть и кровь.



Уж если тетушка, то настоящая тетугка; уж если дядя, то дядя с ног до

головы; племянник, за версту его узнаешь. Круг рлдства не ограничивается

ближайшими родственниками; в Москве родство простирается до едва

заметных отростков, уж не до десятой, а разве до двадцатой воды нв киселе.

Нужно прилежное и глубокое изучение по части генеалогии, чтобы вполне

усвоить себе эти тарабарскиее грамоты родословия. А есть такие профессора, а

особенно профессорши, которые по щепке и по листочку переберут любое

московское генеалогическое древо.



В тридцатых годах приехал в Москву один барин, уже за несколько лет

из нее выехавший. На вечеринке он встречается нечаянно с одним из

многочисленных дядюшек своих. Тот, обиженный, что племянник еще не был у

него с визитом, начинает длинную нотацию и рацею против ослабления

семейных связей и упадка семейной дисциплины. Племянник кидается ему на

шею и говорит: "Ах, дядюшка, как я рад видеть вас. А мне сказали, что вы уже

давно умерли". Дядюшка был несколько суеверен и не рад был, что накликал на

себя такое приветствие.



***



Пришло же в голову чудаку вывести такую арифметическую табличку:



Из прошлых рифмачей у нас он не 1; Хоть родом он москвич, а пишет как Мор 2. Его стихами ты себе хоть нос у 3. Ему докажешь ли, как дважды два 4, Что врет он. Ничегл! Он врать начнет о 5. У всех людей пять чувств: в нем с глупостью их 6. Доселе на земле чудес считали 7; Но чудо ведь и он, так смело ставьте 8. Ему подобного, иди хоть за три 9 Земель, не сыщешь: он без единицы 10. Страница 74 из 105 Следующая страница