Вяземский Петр Андреевич Старая записная книжка Часть первая Страница 8

и

государственного человека.



Много любопытного о Мазарини: кончина кардинала, драматическая

сцена, яркими и живыми красками раскрашенная. Недогадливыц министр

волочилсч за знаменитой девицей Лавальер, не примечая, что имел он при ней

соперником Людовика XVI. Когда догадался, он пошел с объяснениями к

королю, разнежился и расплакался, т.е. просто струсил. Людовик принял слезы

за выражение сильной любви и,, разумеется, еще более разгневался. Но автор

утверждает, что он расплакался только потому, что у него есть природня

влажность в глаазх и в мозгу (J'ai les yeux et le cerveau fort humides).



К этим запискам приложено введение от издателя Барриера: опыт о

нравах и обычаях XVII в. - любопытная смесь всякого рода безобразий и

бесчинств хваленого, но, впрочем, во многих отношениях славного века. Вот

несколько извлечений из этого введения.



Во время осады Турина графом д'Аркуром город страдал от голода.

Испанцы всячески старались, но напрасно, пробиться сквозь французские

линии, чтобы подать помощь осажденным. По распоряжению главного

начальника, испанцы стали начинять бомбы мукой и пускали их в город через

французский стан. Между прочими бомбами нашли одну с жирными

перепелками и запиской, котопую испанский офицер отправил любовнице своей

в Турин. Вот замысловатый и новый способ любовной почтовой переписки.



Граф Вилла-Меедина, в Мадриде, был влюблен в Елисавету, французскую

принцессу, замужем за Филиппом IV. Желая видеть ее в своем доме, он устроил

великолепный праздник, на который был приглашен и двор. Вместе с

праздником устроил он и пожар. Во время пышного зрелища, которое

поглощало общее внимание зрителей, дом загорается. В одну минуту все объято

пламенем, вае богатства, украшения, картины и т.д. Улучив время, когда

каждый бежал, угрожаемый опасностью, Медина, следящий за каждым

движением королевы, выхватывает ее из толпы в свои объятия и уносит сквозь

пламень, покупая таким образом и ценой фортуны своей счастье прижать на

минуту королеву к своей груди.



Когда назначаои маршалу д'Юксель голубую ленту, он говорил, что

отказывается от сей блестящей почести, если она должна лишить его права

ходить в кабак.



Дюк де ла Ферте, под начальством маршала Катина, воевал в Савое.

Войска принуждены были довольствоваться скверным туземным вином.

Несмотря на то, дюк де ла Ферте потреблял его всегда через меру. Спросили его

однажды, как может он пить такое вино и особеноо же в таком количестве?

"Что же делать, - отвечал он, - надобно уметь любить друзей своих и с их

погрешностями". Это напоминает, что однажды Американец Толстой писал из

Тамбова: "За неименинм хороших сливок, пью чай с дурным ромом".



***



О многих прозаических и стихотворных панегиристах можно сказать, что

они или лопнут, или задушат своего героя. "Это божественно!" - "Что вы

говорите? Мало того, это..." Кто-то прервал начатую похвалу и, разумеется,

запнулся, потому что не мог подняться выше. Наши лирики с первого порыва

жалуют героя своего в божество, а там, в продолжении, должны поневоле

мало-помалу разжаловать его, и тем кончится, как сказано поэтом:



La masque tombe, l'homme reste, Et le heros s'evanouit, -



два известные стиха Ж.Б. Руссо, худо переведенные и Ломоносовым, и

Сумароковым в оде На Счастие. Ломоносов говорит: "Геройска похвала

увянет, И смертный будет всем открыт". Сумароков: "Все геройство увядает,

остается человек".



***



Напрасно говорит Шлегель: "Если Расин в самом деле сказал, что он

отличается от Прадона только тем, что умеет правильно писать, то жестоко был

он к себе несправедлив".



Шлегель забывает, что Расин француз и что выразил суждение свое он во

Франции. У французов в творениях ума слог первая необходимость. В

противоположной крайности, у немцев, слог последнее условие, на которое

немногие обращают внимание. Головоломное понимание авторов не пугает

немецкого читателя. А Вольтер сказал в своем опыте о различных вкусах

народов: "Французы имеют за себя ясность, точность, изящество (elegance)".

Баратынский говорит, что для немца мало, "если при чтении книги отзовется

она у него в голове, а надобно, чтобы и в спине отозвалась она, т.е. чтобы

читатель с трудом поработал над нею". В искусствах нельзя не ценить отделки,

а немцы все покупают на вес, потому и суждения Шлегеля о французском

театре отчасти неверны и несправедливы. Он также судит о нем не как знаток, а

как заимодавец под вещи, т.к. по внутренней их ценности. Вообще иностранцу

можно, как наблюдателю, говорить о словесности чуждого народа, но никогда

нельзя присваивать себе право решать о ней судейским приговором.



Если не признавать цены отделки, то как постигнуть уважение древности

к Анакреону? О нашем и говорить нечего: оно перешло к нам по школьным

преданиям. Прозой переводить Анакреона невозможно, переводить его стихами

также невозможно. В первом случае вы сушите цветок, который прельстил вас

своими красками, блеском и свежестью; в другом хотите вы перенести

карандашом на бумагу эту свежесть, этот блеск, эти краски. А Гораций все еще

жив во французском переводе, как ни душит его прозаик Батгё. Дело в том, что

поэта переживают его мысли и чувства; но красота и прелесть оболочки их

верно оцениваются одними современниками.



***



У нас жалуются и жалуются по справедливости на водворение

иностранных слов в русском языке. Но что же делать, когда наш ум,

заимствовавший некоторые понятия и оттенки у чужих языков, не находит дома

нужных слов для их выражения?



Ккк, например, выразпть по-русски понятия, которые возбуждают в нас

слова naif и serieux, un esprit serieux? Чистосердечный, просто сердечный,

откровенный, все это не выражает значения первого слова; важный, степенный

не выражают понятия, свойственного другому; а потому и должны мы поневоле

говорить наивный, серьезныы. Последнее слово вошло в общее употребление.



Нельзя терять из виду, что западные языки - наследники древних

языков и литератур, которые достигли высшей степени образованности и

должны были усвоить себе все краски, все оттенки утонченного общежития.

Наш язык происходит, пожалуй, от благородных, но бедных родителей, которые

не могли оставить наследнику своему ни литературы, которой они не имели, ни

преданий утонченного общежития, которого они не знали. Славянский язык

хорош для церковного богослужения. Молиться на нем можно, но нельзя писать

романы, драмы, политические, философские рассуждения.



***



Некоторые выдержки из Сумарокова доказывают, что у него вырывались

иногда стихи праввильные и полные смысла. Лучшие стихи его - сатирические.

Трагедии его перечитывать нельзя, а между тем они в свое время нравились

людям образованным и знакомым с иностранными литературами. Князь

Николай Борисович Юсупов, воспитывавшийся в Туринском университете,

восхищавшийся трагедиями товарища своего по Туринскому университету

Альфиери, не менее того остается верен Сумарокову и признает в нем великого

трагика, хотя и соглашается, что язык его устарел. "Вот бы Пушкину (сказал он

однажды) несколько поправить и подновить язык трагедий Сумарокова. И тогда

можно бы снова представить их на театре".



***



Генерал Александр Ламет (Lameth), товарищ Лафаэта и одно из главных

действующих лиц в событиях первой Французской революции, рассказывает в

записках своих следующее:



"У сестры Мирабо назначено было свидание между первенствующими

лицами Народного Собрания для переговоров о соглашении и примирении

умов, ввиду предстоящих обстоятеьств. Мирабо рассказал тут все, что

происходило при избрании его в Провансе в число депутатов. В рассказе своем

ничего не утаил он из мер, принятых им для достижения успеха; даже признался

он, что, имея в руках своих народного оратора, который казался ему преданным,

но в котором однако же не мог он быть совершенно уверен, он пристмвил к нему

соглядатая, который не должен был отходить от него и заколоть его, если

как-нибудь изменил бы он своим обязательствам.



Мы все ужаснулись подобному признанию, а Мирабо удивился нашему

ужасу. "Как, и тот убил бы его?" - спросили мы.



"Да убил бы, как убивают", - хладнокровно отвечал Мирабо.



"Но это было бы ужасное злодейство".



"О, в революциях, - возразил он изречением, которое после того

сделалось столь известным, - "La petite morale tue la grande (мелкая

нравственность убивает большую)".



***



Мирабо, прозванный Мирабо-бочка, был человек очень нетрезвый.

Старший брат делал ему однажды упреки за эту слабость. "Помилуйте, на что

вы жалуетесь? - отвечал он смеясь. - Изо всех возможных пороков, которые

семейство наше присвоило себе, один этот оставили вы на долю мою".



***



Han d'Islande ("Исландец Ган"), роман Впктора Гюго - род Мельмота,

но менее истины и глубины в создании. В прозе те же пороки, что и в поэзии

его, т.е. излишняя высокопарность, надутость и желание автора, во что бы то ни

стало, поразить читателя чем-нибудь удивительным и неожиданным. Но иногда

те же и красоты. Часто бред горячки, но иногда проявляется, что этой горячкой

одержим поэт, а не дюжинный больной. Есть в романе явления сильные,

живописные, лица твердые и хор
Страница 8 из 105 Следующая страница