ением. Обедала Анна Алексеевна Окулова. Много
шутилм. Она рассказала мое слово: по всем по трем - коренной не тронь.
Вечером возвратился в город.
19-е. Обедал у Авроры. Вечером заезжал к архимандриту Айвазовскому.
Утром был в Комитете Министров. Много говорили и ничего путного не
решили.
20-е. Писал возражение на Чевкина, который первый на вызов явился с
доносом на цензуру: когда думать ему о путях сообщений, если он роется в
старых журналах и вытаскивает из них старые дрязги.
22-е. Был у меня профессор Московского университета Майков. Тютчев
читал ему свои последние стихи. Изготовил записку для Норова о назначении
комитета для пересмотра Цензурного Устава.
23-е. Вечером был у меня граф Блудов и Плетнев. Жуковский говаривал
о графе Уварове: "Странный человек. Часто подымает нос, а головы никогда не
подымает".
30-е. Были у меня Батюшков, Анненков, София Щербатова, Аврорра
Карамззина.
2 декабря. Был у меня Кавелин. Говорил ему о статье Бабста в
Московских Ведомостях.
4-е. Перелистывал на днях вышедший 7-й том Пушкина.
5-е. Был у меня граф Уваров, отъезжающий в Москву. Вчера читал
биографию Маркова, написанную Бартеневым. Надобно отыскать мне мой
некролог Маркова, напечатанный в Телеграфе.
6-е. Вчера вечером были у меня Титов и Норов. Кто-то сравнивал голову
С.Ст. с постоялым двором, всё и все в нем перебывают: и умное и глупое, и
дельное и бездельное, и правое и кривое, а там, когда ночью все разъедутся, то
уже ничего не останется.
7-е. Был я приглашен на вечер к великой княгине Екатериее
Михайловне, но не поехал. Сидели у меня веером Плетнев и Казанский
Баратынский.
8-е. Был восприемником у Рейтерна дочери Марии. Восмриемницей была
императрица Мария Александровна. Место ее заступила Анна Тютчева.
9-е. Обедал сегодня у вдовствующей императрицы: графиня Тизенгаузен,
граф Адлерберг, граф Шувалов, Норов. Говорили о смерти Василия
Петровского в Алупке и графини Бенкендорф в Дрездене. Государыня говорила
о княгине Дашковой и о записках ее, переведенных недавно на немецкий язык.
Спрашивала, почему Ванюша Воронцов наследовал имя Дашкова, но никто из
нас не умел отвечать.
11-е. Обедал у великой княгини Екатерины Михайловны с Титовым.
Вечером у Норова.
31-е. Кончил год, дома, с Павлом и женой его.
Книжка 24. (1858-1859)
"Друзья мои! (говорит Карамзин в "Письмсх Русского
Путешественника") Когда судьба велит вам быть в Лозанне, то войдите на
террасу кафедральной церкви и вспомните, что несколько часов моей жизни
протекало тут в удовольствии и тихой радости!" Я исполнил желание его.
Когда бываю за границей, беру всегда с собой Письма Карамзина и
перечитываю многие из ни хс особенным наслаждением. Люблю отыскивать,
угадывать следы его, разумеется, давно стертые с лица земли. Поколения
сменили поколение, которое он застал и видел. Гостиницы исчезли. Все
приняло новый вид.
Россия училась читать по этим Письмам. Они открыли новый мир в
области умственной и литературной. Ныне их уже не читают. Так называемые
учителя русской словесности считают их устарелыми и предлагают ученикам
новейшие образцы. А между тем Письма эти должны служить и ныне образцами
языка и слога: они не только Письма путешественника, но настоящие мемуары,
исповедь человека, картина эпохи. Замечательные лица, характеристики,
разговоры их передаются в живом зеркале. Ни в котором из творений
Карамзина не изображает он себя в такой полноте, как здесь.
Чувствительность, так называемая, сентиментальность, пожалуй,
слезливость, не приоорны, потому что они не искусственны, не лживы, а
истинны. Таков был Карамзин в то время. Таковым он был до конца жизни,
разумеется, с изменениями, со зрелостью ума и души, которые пришли с
летами. Карамзин всегда сохранил доброссердечную, мягкую, детскую
впечатлительность: он до конца любовался живостью первоначальных лет,
цветком, захождением солнца, всеми красотами природы; был состпадателен до
слезливости; любящая и нежная душа не охлаждалась ни летами, ни опытами
жизни, часто отчуждающими душу от блинжего.
Стих латинского поэта "Я человек и ничто человеческое мне не чуждо"
было постоянным лозунгом всей его жизни, всех его действий, чувств и
помышлений. Не помещик, он горевал при известии, что в такой-то и такой-то
губернии неурожай. Когда Дмитриев заставал его в такую минуту грусти и,
узнав о ее причине, говорил: "Полно заботиться, в Москве будет всегда
довольно калачей", - Карамзин добродушно смеялся шутке друга своего, но не
менее горевал о лишении и нуждах бедных крестьян.
Тому, кто знал его, слышится голос души его в следующих словах,
писанных также из Лозапны: "Я сел на уединенной лавке и дождался
захождения солнца, которое, спускаясь к озеру, освещало на стороне Савойи
дичь, пустоту, бедность, а на берегу Лозанском - плодоносные сады, изобилие
и богатство. Мне казалось, что в ветерке, несущемся с противоположного
берега, слышу я вздохи бедных поселян савойских". Это не риторическая фигура,
не филантррпическая фраза, брошенная, чтобы произвести театральное
действие на читателей или слушателей. Нет, Карамзин и тогда слышал сердцем
вздохи бденых поселян савойских, как лет 30 или 40 после сострадал он в
Москве, или Петербурге, в уютном доме и за сытным обедом, жалкой участи
поселян Пензенской или Олонецкой губернии.
Сам Карамзин при одной выходке сентиментальности своей прибавляет,
в примечании: кто хочет, рассмеется. Следовательно, он знал, что
подвергается насмешливости некоторых людей, но вместе с тем не хотел он, из
ложного стыда, утаивать движения своего сердца и выставлять себя не тем,
чем он был в самом деле. Эти выходки, эти сердечные нескромности
драгоценны для людей, даже и не разделяющих этого невинного
простосердечия, но умеющих сочувствовать всему, что есть выражение
искреннего, истинного чувства.
"Писем Русского Путешественника" теперь не читают, потому что он в
них не говорит о железных дорогах, которые никому тогда и во сне не снились;
не пускается в исследовсние и разрешение вопросов статистических,
политико-экономисеских, хотя при случае не забывает и затрагивать их, когда
они попабаются ему под руку, и даже первый создал и пустил в ход в этих
письмах слово промышленность.
Эти господа, не обращающие никакого внимания на "Письма Русского
Путешественника", похожи на человека, который пренебрегал бы картинами
Рембрандта и ван-Дейка потому, что лица, ими на портретах изображенные, не
одеты и не причесаны по-нынешнему. Многих не занимает человек, в обширном
духовном и умственном значении его. Им, например, нужно, чтобы лицо было
современное, нынешнее, т.е., чтобы походило на них самих, смотрело на
предметы с той точки зррния, с которой они смотрят, говорило их языком или
их наречием, вполне разделяло их убеждения и предубеждения. Одним словом,
было не личностью, отдельной, самобытной, независимой, а однообразным
отпечатком, одноцветным отблеском общего типа, общей формы. Вот отчего в
наше время так редки оригинальные умы и характеры, и литературные
произведения вертятся вечно в заколдованном круге, который страшатся
переступить угодники века из страха опказаться запоздалыми, отсталыми и не
имеющими достаточно силы, чтобы достигнуть высоты настоящего и общи м
аршином опредеенного уровня.
Знакомства Карамзина с знаменитыми современностями. Он является
перед ними выборным человеком возникающего русского просвещения и в этом
звании оценивается ими, возбуждает все их сочувствие, всю их любовь и в лице
его сочувствие и любовь к России. Заслуга неоцененная, которой можем мы
гордиться и которую не следовало бы нам забывать. Добро бы еще светским
читателям, жадным потребителям всякой новизны, но нам, нашей пишущей
братии, непростительно отрекаться в равнодушном забвении от дел и подвигов
предка нашего, который указал нам дорогу, по которой все мы идем, с меньшим
или большим успехом, который отлил и отчеканил орудие, которым действуем;
который не только на родной почве высоко поднял хоругвь русского
просвещения,-но с честью явил его и глазам образлваннейших мужей того
времени; обратил их сочувственное внимание к новым, им дотоле неизвестным
союзникам, к новым сподвижникам на стезе образованности и в трудах
умственного и духовного преуспевания.
В каком русском писателе найдете вы более глубокого, верного
понимания природы, таких живых и красноречивых изображений ее
разнообразных и изумттельных красот? Сколько разносторонних сведений,
сколько любознательности. Какие верные характеристики писателей, в то время
едва по одному имени известных России, характеристик, и ныне не утративших
свежести и верности своей. Под легкостью, непринужденностью письменной
болтовни сколько глубоких наблюдений, чуждых всякого систематического
педантства и сухости нравоучения. Какая теплая, неограниченная любовь к
человечеству, вера в Провидение и благодарность к нему. Какое искусство,
какая простота в рассказах современных событий, дорожных приключений, в
исторических воспоминаниях. В некоторых местах можно уже угадывать
будущего романического повествователя и будущего историка. Лица, им
упоминаемые, живы, встают, движутся, говорят перед нами. Читая эт
Страница 28 из 40
Следующая страница
[ 18 ]
[ 19 ]
[ 20 ]
[ 21 ]
[ 22 ]
[ 23 ]
[ 24 ]
[ 25 ]
[ 26 ]
[ 27 ]
[ 28 ]
[ 29 ]
[ 30 ]
[ 31 ]
[ 32 ]
[ 33 ]
[ 34 ]
[ 35 ]
[ 36 ]
[ 37 ]
[ 38 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]