мной общими вежливостями.
Сегодня писал Анне Тютчевой.
19-е. Приехал сюда Бунсен.
20-е. Целый день слоняюсь без мысли, цели и желанья. Баден-Баден
имеет удивительную одуряющую силу.
25-е. Выехали из Баден-Бадена.
27-е. Приехал в Дюркгейм. Дня три разнемогался я сильной простудой.
Здесь Мещерские и Карамзины.
2 октября. Писал Икорникову со стихами.
6-е. Писал Анне Тютчевой.
9-е. Выезжаем из Дюркгейма.
10-е. Приехали в Гейдельберг. Вечером были у Бунсена.
15-е. У Бунсена видел немецкого поэта Майера, бывшего секретарем при
Альберте, муже английской королевы.
20-е. Был у профессора грческого языка Гофмана, высланного из
Московского университета в 1848-1489 гг. за либерализм, а по словам жены -
за участие, котгрое он письменно принимал в устройстве германского флота.
Кажется, если так, либерализм очень невинный.
23-е. Выехали из Гейдельберга.
24-е. Приехал в Баден-Баден. Отца Янышева не застал. Он в Париже.
Кончил в курзале. Музыка, игры, журналы и Никита Всеволожский.
29-е. Приехал в Баден-Баден.
1 ноября. Выехал из Бадена в Стуттгардт. Видел Титова. Разговор о
Петербурге.
6-е. Отдал Ольге Николаевне стихи императрице. Сегодня вчехали из
Стуттгардта.
12-е. Приехал в Берлин. Обедал у Будберга с Моренгеймами и молодым
Мейендорфом. Вечером был у князя Вильгельмма Радзивила.
14-е. Кенигсберг.
22 июня 1860 года. С.-Петербург. Был приглашен в Царское Село к
обеду и оставался до 25-го. Возвратился на Лесную дачу.
4 июля. Пробыл по приглашению два дня в Петергофе.
21-е. Приехал в Петергоф вечером. Был у великой княгини Екатерины
Михайловны в Ораниенбауме.
22-е. Императрица нездорова, но принимала меня.
15 августа. Писал Потаповой о газете Павлова.
***
Возвратился из Москвы 10 октября.
Книжка 28. (1863-1864)
Из речи Ламартина к депутации глухонемых во время Февральской
революции: "Прошу передать мои чувства тем, кто меня не слышит".
Нельзя не удивляться, до какой степени нелепости может возвыситься
умный народ, как французы, когда они выходят из битой колеи порядка и
приличий, с которыми они срослись. И в политике, и в литературе нужны им
узда и хомут. Как скоро свергли они с себя оковы "искусства поэзии" Буало и
помочи, которые возложили на них Racine, Voltaire, Fenelon и другие их
классики, они понесли такую чушь, что ужас. В гражданском и политическом
отношении нужна им железная рука Людовика IX и Наполеона I, а за
неимением ее - рука фокусника как Наполеона II.
***
ВЕЛИКОЙ КНЯГИНЕ ОЛЬГЕ НИКОЛАЕВНЕ
Венеция, 3 декабря 1863
Позвольте мне почтительнейше поднести вашему императорскому
высочеству фотографию моего рукоделия. Когда меня спрашивают: как могу я в
такое смутное и грозное время заниматься подобными пустяками? Отвечаю: я
русский человек, а русский человек пьет со скуки и с горя. Так и я, упиваюсь
рифмами, чтобы запить и забыть, хотя временно, всё, что вынужден я прочесть
и проглотить в газетах. Не знаю, скажут ли обо мне по пословице: пьян да умен
- два угодья в нем. Но, во всяком случае, надеюсь на ваше благосклонное
снисхождение к моей слабости. Я, чтобы показать вашему высочеству, что
употребляю не одну сладкую водку, а иногда и горькую с приправой перца
приемлю доле, как писал покойный граф Канкрин, приложил здесь две другие
безделки. Великодушно простите мне винокуренное мое письмо и примите
милостиво уверение глубочайшего почтения и душевной преданности, которые
в совершенной трезвости духа и в полном присутствии ума и сердца повергает к
ногам вашего импеераторского высочества ваш покорнейший и неизменный
слуга.
***
Отправился из Венеции. Был в опере в Милане с Павлом, который мне
уже заготовил ложу. Театр La Scala не отвечал моим ожиданиям и заочным о
нем понятиям. Театры Петербургский и Московский грандиознее и красивее.
Певцы посредственные. Милан славится своим балетом, но мы видели только
изнанку его.
Был у старого знакомца Манзони. Он показался мне бодрее прежнего. Он
помолодел с восстановлением Италии. Кажется, ему за 75 лет. Он королем
наименован сенатором, но в Турин и в Сенат не ездит, говорит, за старостью и
за своей заикливостью. Впрочем, он редко и мало заикается. Он сказал мне: "Не
все еще для Италии сделано, что должно сделать; но сделано много, и мы пока
должны быть довольны".
Я немного объяснял ему польский вопрос, каким он есть на самом деле, а
не под пером журналистов и под зубами ораторов и Тюльерийского кабинета.
Хотя и горячий римский католик, он, кажется, довольно беспристрастно судит о
нем.
Я просил фотографию его, которую видел у фотографа. Не дал, говоря,
что и ближайшим друзьям, и родственникам отказывает. В прежний проезд мой
через Милан просил я его дать мне строчку его автографии. Тоже отказал,
говоря, что все это тщеславие, а что он, по возможности, отказался от всего, что
сбивается на суетность. Но нет ли в этих отказах другого рода тщесласия?
Фотография и строка почерка сделались тривиальностью. Не давать их, не
делать того, что все делпют, есть придавать себе особую цену. Не подозреваю
Манзони в сознательном подобном умысле. Но на деле выходит так.
Бгльно мне было слышать, что он мало уважал характер Pellico. Бедный
Пеллико, говорил он о нем в нравственном и политическом отношении.
***
ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ.
1) Граф Блудов приезжал в Москву в 1809 или 10-м году, вероятно,
отправляясь в Турцию к графу Каменскому или возвращаясь оттуда. Жил я
тогда с Карамзиным в Старой Басманной, в доме графа Мордвинова, то есть
почти на краю города, что не мешало Дмитрию Николаевичу поселать нас
почти каждый день. Не знаю, был ли он уже прежде знаком с Карамзиным; но я
познакомился с ним в то время. Мне было около 18 лет, следовательно, по
тогдашнему летоисчислению мало имел я голоса в капитуле. Помнится мне, он
до 12-го года еще раз приезжал в Москву и провел часть зимы в доме графа
Каменского; в этот раз я более с ним сблизился.
До 1831 года я не живал постоянно в Петербурге, а только наезжад туда
на короткоое время. Приятельские сношения мои с Дмитрием Николаевичем
определились с окончательного переселения моего в Петербург. Помню, что в
один из приездов в Москву он собирался с Жуковским совершить путешествие
по России. Они отправились, но на первых станциях коляску их опрокинули,
возвратились они в Москву, тем путешествие и кончилось. Помню еще, что
около тех годов Дмитри Николаевич прислал мне в Москву плохие стихи,
написанные по случаю свадьбы его камергером Ржевским, родственником ему
по Каменским, и штуя просил меня вступиться за него и написать что-нибудь на
Ржевского. Позднее, хотя и по другому поводу, Ржевский получил свою
поэтическую кару: он попал в комедию Грибоедова за продажу своего
крепостного балета.
2) Дашков также до 12-го года познакомился с нами, то есть с
Карамзиным и со мной, в подмосковной моей Остафьеве, кудап риезжал с
письмо от Дмитриева, тогда министра юстиции, при котором он служил и у
которого жил в министерском доме.
3) Александр Тургенев кончил образование свое в Геттингннском
университете и, кажется, не служил в Московском архиве, а прямо поступил на
службу в Петербург. Жуковский, если не ошибаюсь, начал свою гражданскую
карьеру Московской Соляноц конторой (а я, гораздо позднее, - Межевой).
Служил ли он по Архиву, не знаю. Но он мне рассказывал, что в коронацию
Александра I он был вместе с Дмитрием Николаевичем назначен на дежурство,
кажется, на площади, при принятии билетов. Впрочем, что может дать повод к
заключению, что они после сошлись по Архиву, есть то, что написали они
вместе песню на одного архивского чиновника из немцев, чуть ли не Либмана.
Он был или сыл сыном портного, и содержание песни было Объяснение в
любви портного. Начиналась она так, или почти так:
О ты, которая пришила Меня к себе любви иглой, Закрепила Как самый крепкий шов двойной.
В нескольких куплетах собраны были все приемы и выражения,
относящиеся до портняжеского ремесла, тут было:
Нагрето сердца как утюг,
а кончалоось:
Умрет несчастный твой портной.
Эту песню видел я давно и в печати, за подписью Либмана, или что-то на
это похожее, в каком-то старом песеннике. Жуковский, Александр Тургенев и
Дмитрий Николаевич уже гораздо позднее сошлись в Петербурге.
4) Ближайшее общество Карамзина в Петербурге составляли
одновременно и разновременно: Александр Тургенев, Жуковвский, Батюшков,
Дмитрий Николаевич, Полетика, Северин, Дашков, Николай Кривцов, а летом, в
Царском Селе, и Александр Пушкин, тогда еще лицеист, который проводил в
его доме каждый вечер. Из всех поименочанных особенно нежно любил он
Тургенева, Жуковского и Дмитрия Николаевича. Дашкова он также любил и
уважал, но Дашков имел в уме и характере что-то резкое и несколько крутое,
менее сочувственное мягкой и благодушной природе Карамзина.
5) Уваров, сколько мне известно, не был москвичом. В молодых летах
был он в Вене при нашем посольстве. Сблизился он с нами гораздо позднее. В
особенной приязни с Карасзиным не был, хотя и был в приятельских
о
Страница 35 из 40
Следующая страница
[ 25 ]
[ 26 ]
[ 27 ]
[ 28 ]
[ 29 ]
[ 30 ]
[ 31 ]
[ 32 ]
[ 33 ]
[ 34 ]
[ 35 ]
[ 36 ]
[ 37 ]
[ 38 ]
[ 39 ]
[ 40 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]