Петр Вяземский Старая записная книжка Страница 36

тношениях.



6) Начало Арзамасского общества следующее: князь Шаховской написал

комедию Липецкие Воды (еще прежде написал он на Катамзина комедию Новый

Стерн). В Липецких Водах выставил он балладника, то есть Жуковского.



Разумеется все наше молодое племя закипело и вооружилось. Дмитрий

Николаевич написал Видение в Арзамасе (желательно было бы отыскать его).

Подобное тому, что аббат Morlet написал под заглавием La Vision, вследствие

комедии Les philosophes, в коророй Palissot выставил мноних из тогдашних

энциклопедистов.



Дашков написал и напечатал в Сыне Отечества письмо к новейшему

Аристофану и куплеты с припевом: "Хвала тебе, о Шутовской". Я разлился

потоком эпиграмм и, кажется, первый прозуал Шаховского Шутовским, как

после и Булгарина окрестил в Фиглярина и Флюгарина.



Это Видение в Арзамасе и передало нашему литературному обществу

свое название. Деятельными учредителями, а после и ревностными членами

были Дмитрий Николаевич, Жуковский и Дашков.



Я тогда жил еще в Москве. Наименованный членом при самом

основании его, начал я участвовать в нем позднее, то есть в 1816 году, когда

приезжал я в Петербург с Карамзиным, который привозил восемь томов своей

Истории в рукописи, для поднесения императору.



В уставе общества было сказано, между прочим, следующее: "По

примеру всех других обществ, каждому нововступающему члену Арзамаса

подлежало бы читать похвальную речь своему покойному предшественнику; но

все члены нового Арзамаса бессмертны, и так, за неимением собственных

готовых покойников, новоарзамасцы положили брать напрокат покойников

между Халдеями Беседы и Академии".



Протоколы заседаний, которые всегда кончались ужином, где

непременным блюдом был жареный гусь, составлены были Жуковским, в них

он давал полный разгул любви и отличной гениальности своей, и способности

нести галиматью.



Все долго продолжалось одними шутками, позднее было изъявлено

желание дать Обществу более серьезное, хотя исключительно литературное

направление, и вместе с тем издавать журнал. Кажется, граф Блудов составил

новый проект устава. Но многие члены разъехались, обстоятельства изменились

и все эти благие намерения преобразования остались без последствия.



Самое Общество умерло естественной смертью или замерло в

неподвижности, остались только дружеская связь между членами и

употребление наших прозвищ в дружеских наших переписках.



Карамзин писал об этом Обществе из Петербурга в Москву к жене своей:

"Здесь из мужчин всех любезнее для меня Арзамасцы, вот истинная русская

академия, составленная из молодых людей умных и с талантом".



Для подробностей и хроношогических справок обо всем этом можно

обратиться к Запискам Вигеля. Один экземпляр их хранится в императорской

Библиотеке, а другой, как я слышал, куплен Катковым у наследников. Вероятно,

все эти справки и подробности там находятся и могут служить рукояодством,

хотя в сущности эти Записки, может быть, и подлежат иногда сомнению для тех,

которые знали характер и пристиастие автора.



Книжка 29. (1864 и последующих годов)



ОТВЕТЫ М.П. ПОГОДИНУ НА ВОПРОСЫ О КАРАМЗЗИНЕ



1) О механике работы Николая Михайловича. Как он вел ее?



На это ничего не могу сказать положительного. Полагаю, что перед тем,

чтобы приступить к Истории, он прочел все летописи, ознакомился со всеми

источнивами и свидетельствами, сообразил по эпохам план труда своего и уже

тогда, отказавшись от издания Вестника Европы и др. литературных занятий,

исключительно посвятил себя великому труду своему.



2) Когда перечитывал написанное? Как? Про себя или в семействе или

кому другому?



Во все продолжение времени, которое прожил я с ним в Москве, не

помню ни одного чтения.



3) Говорил ли о писании?



Мало и редко. Разве только тогда, когда открывал или сообщали ему

новые летописи, что, помнится, было, между прочим, по случаю находки

Хлебникояского списка и присылок исторических документов из Кенигсберга.



4) Образ жизни. В котором часу вставал? Когда принимался за работу?

Сколько времени сидел за нею? Были ли среди работы отдохновения? Какие?



До второй женитьбы своей, а вернее, и до первой, вел он жизнь довольно

светскую. Тогда, как я слышал от него, играл он в карты, в коммерческие игры,

и вел игру довольно большую. Играл он хорошо и расчетливо, следовательно,

окончательно оставался в выигрыше, что служило ему к пополнению малых

средств, которые доставляли ему литературные занятия.



С тех пор, что я начал знать его, он очень редко, и то по крайней

необходимости, посещал большой свет. Но в самом доме нашем по обычаю,

который перешел к нам от покойного родтеля моего, мы жили открытым

домом, и каждый вечер собиралось у нас довольно большо еобщество, а иногда

и очень большое, хотя приглашений никогда не было. Тут он принимал участие

в разговоре, делал партию в бостон, но к полночи всегда уходил и ложился

спать.



Вставал обыкновенно часу в девятом утра, тотчмс после делал прогулку

пешком или верхом во всякое время года и во всякую погоду. Прогулка

продолжалась час. Помнд одну зиму, в которую ездил он верхом по

московским улицам и в довольно забавном наряде: в большой медвежьей шубе,

подпоясанный широким кушаком, в теплых сапогах и круглой шляпе.

Возвратясь с прогулки завтракал он с семейством, выкуривал трубку турецкого

табаку и тотчас после уходил в свой кабинет и садился за работу вплоть до

самого обеда, т.е. до 3 или 4 часов. Помню одно время, когда он еще при отце

моем с нами даже не обедал, а обедал часом позднее, чтобы иметь более часов

для своихз анятий. Это было в первый год, что он принялся за Историю.



Во время работы отдыхов у него не было и утро его исключительно

принадлежало Истории и было ненарушимо и неприкосновенно. В эти часы

ничто так не сердило и не огорчало его, как посещение, от которого он не мог

отказаться. Но эти посещения были очень редки. В кабинете жена его часто

сиживала за работой или за книгой, а дети играли, а иногда и шумели. Он,

бывало, взглянет на них, улыбаясь, скажет слово и опять примется писать.



5) Нет ли черновых каких листов Истории?



В Остафьеве нашел я несколько таковых листов. Многие роздал

собирателям автографов, а другие должны еще оставаться в бумагах моих.

Сколько мне помнится, на этих листа хмного перемарок. Замечательно, что

черновые лиаты Пушкина были также перечеркнуты и перемараны так, что

иногда на целой странице выплывало только несколько стихов.



6) Как был устроен его кабинет?



Никак.



7) Какой порядок в нем?



Никакого. Письменным столом его был тот, который первый ему

попадется на глаза. Обыкновенный, небольшой, из простого дерева стол, на

котором в наше время и горничная девушка в порядочном доие умываться бы

не хотела, был завален бумагами и книгами. Книги лежали кучками на стульях и

на прлу, шкафов не было и вообще никакой авторской обстановки нашего

времени. Постоянного сотрудника даже и для черновой работы не было. Не

было и переписчика, по крайней мере, так было в Остафьеве и вообще до

переезда его в Петербург.



8) Его вкусы, начиная со столового: какие кушанья он любил, вина,

аппетит?



Вкусы его были очень умеренны и просты, хотя он любил все изящное. В

молодости и холостой, он, я думаю, был довольно тароват и говорил, что если

покупать, то уже покупать все лучшее, хотя оно и дороже. Впоследствии, когда

умножилось семейство его, а денежные средства были довольно ограничены, он

был очень экономен, хотя и не скуп. В пище своей и питии был очень умерен и

трезв. Было время, что он всегда начинал обед свой тарелкой вареного риса, а

кончал день ужином, который состоял из двух печеных яблок. Он любил

простой, но сытный стол, и за обедом пива лпо рюмке или по две мадеры или

портвейна.



9) О спокойствии или тревожности.



Вообще он был характера спокойного и был исполнен покорностью к

Провидению, что, впрочем, ясно видно из писем его, которые были напечатаны.

Тревожился он толькр о болезнях семейства своего и ближних и о событиях

Отечества, когда они казались ему угрожающими величию России и ее

благоденствию.



10) О вспыльчивости.



Никогда не случалось мне заметить в нем малейшего вспыльчивого

движения, хотя он чувствовал сильно и горячо.



11) О терпении.



Кажется, в этом отношении мог он каждому служить образцом.



12) О желаниях.



Желания его личные были самые скромные, чистые, бескорыстные.

Другие относились более сперва к ближним, потом к России и, можно сказать,

ко всему роду человеческому. Стих латинского поэта: "был он человек и ничто

человеческого не было ему чуждо", ни к кому, кажется, так не было прилично,

как Карамзину.



13) О самолюбии.



Полагаю, что был он не без самолюбия, но в такой мере, в какой оно ни

для кого не оскорбительно. Впрочем, и здесь письма его могут служить ответом

на этот вопрос.



14) О привязанностях.



Нельзя было нежнее и полнее любить друзей своих, как он их любил. Эта

нежность простиралась и на людей, которые мало имели с ним чего общего, но

по каким-либо обстоятельствам жизни с ним сближались. Тегпимость его даже

и со скучными людьми всегда меня пгражала. Впрочем, он име
Страница 36 из 40 Следующая страница