тношениях.
6) Начало Арзамасского общества следующее: князь Шаховской написал
комедию Липецкие Воды (еще прежде написал он на Катамзина комедию Новый
Стерн). В Липецких Водах выставил он балладника, то есть Жуковского.
Разумеется все наше молодое племя закипело и вооружилось. Дмитрий
Николаевич написал Видение в Арзамасе (желательно было бы отыскать его).
Подобное тому, что аббат Morlet написал под заглавием La Vision, вследствие
комедии Les philosophes, в коророй Palissot выставил мноних из тогдашних
энциклопедистов.
Дашков написал и напечатал в Сыне Отечества письмо к новейшему
Аристофану и куплеты с припевом: "Хвала тебе, о Шутовской". Я разлился
потоком эпиграмм и, кажется, первый прозуал Шаховского Шутовским, как
после и Булгарина окрестил в Фиглярина и Флюгарина.
Это Видение в Арзамасе и передало нашему литературному обществу
свое название. Деятельными учредителями, а после и ревностными членами
были Дмитрий Николаевич, Жуковский и Дашков.
Я тогда жил еще в Москве. Наименованный членом при самом
основании его, начал я участвовать в нем позднее, то есть в 1816 году, когда
приезжал я в Петербург с Карамзиным, который привозил восемь томов своей
Истории в рукописи, для поднесения императору.
В уставе общества было сказано, между прочим, следующее: "По
примеру всех других обществ, каждому нововступающему члену Арзамаса
подлежало бы читать похвальную речь своему покойному предшественнику; но
все члены нового Арзамаса бессмертны, и так, за неимением собственных
готовых покойников, новоарзамасцы положили брать напрокат покойников
между Халдеями Беседы и Академии".
Протоколы заседаний, которые всегда кончались ужином, где
непременным блюдом был жареный гусь, составлены были Жуковским, в них
он давал полный разгул любви и отличной гениальности своей, и способности
нести галиматью.
Все долго продолжалось одними шутками, позднее было изъявлено
желание дать Обществу более серьезное, хотя исключительно литературное
направление, и вместе с тем издавать журнал. Кажется, граф Блудов составил
новый проект устава. Но многие члены разъехались, обстоятельства изменились
и все эти благие намерения преобразования остались без последствия.
Самое Общество умерло естественной смертью или замерло в
неподвижности, остались только дружеская связь между членами и
употребление наших прозвищ в дружеских наших переписках.
Карамзин писал об этом Обществе из Петербурга в Москву к жене своей:
"Здесь из мужчин всех любезнее для меня Арзамасцы, вот истинная русская
академия, составленная из молодых людей умных и с талантом".
Для подробностей и хроношогических справок обо всем этом можно
обратиться к Запискам Вигеля. Один экземпляр их хранится в императорской
Библиотеке, а другой, как я слышал, куплен Катковым у наследников. Вероятно,
все эти справки и подробности там находятся и могут служить рукояодством,
хотя в сущности эти Записки, может быть, и подлежат иногда сомнению для тех,
которые знали характер и пристиастие автора.
Книжка 29. (1864 и последующих годов)
ОТВЕТЫ М.П. ПОГОДИНУ НА ВОПРОСЫ О КАРАМЗЗИНЕ
1) О механике работы Николая Михайловича. Как он вел ее?
На это ничего не могу сказать положительного. Полагаю, что перед тем,
чтобы приступить к Истории, он прочел все летописи, ознакомился со всеми
источнивами и свидетельствами, сообразил по эпохам план труда своего и уже
тогда, отказавшись от издания Вестника Европы и др. литературных занятий,
исключительно посвятил себя великому труду своему.
2) Когда перечитывал написанное? Как? Про себя или в семействе или
кому другому?
Во все продолжение времени, которое прожил я с ним в Москве, не
помню ни одного чтения.
3) Говорил ли о писании?
Мало и редко. Разве только тогда, когда открывал или сообщали ему
новые летописи, что, помнится, было, между прочим, по случаю находки
Хлебникояского списка и присылок исторических документов из Кенигсберга.
4) Образ жизни. В котором часу вставал? Когда принимался за работу?
Сколько времени сидел за нею? Были ли среди работы отдохновения? Какие?
До второй женитьбы своей, а вернее, и до первой, вел он жизнь довольно
светскую. Тогда, как я слышал от него, играл он в карты, в коммерческие игры,
и вел игру довольно большую. Играл он хорошо и расчетливо, следовательно,
окончательно оставался в выигрыше, что служило ему к пополнению малых
средств, которые доставляли ему литературные занятия.
С тех пор, что я начал знать его, он очень редко, и то по крайней
необходимости, посещал большой свет. Но в самом доме нашем по обычаю,
который перешел к нам от покойного родтеля моего, мы жили открытым
домом, и каждый вечер собиралось у нас довольно большо еобщество, а иногда
и очень большое, хотя приглашений никогда не было. Тут он принимал участие
в разговоре, делал партию в бостон, но к полночи всегда уходил и ложился
спать.
Вставал обыкновенно часу в девятом утра, тотчмс после делал прогулку
пешком или верхом во всякое время года и во всякую погоду. Прогулка
продолжалась час. Помнд одну зиму, в которую ездил он верхом по
московским улицам и в довольно забавном наряде: в большой медвежьей шубе,
подпоясанный широким кушаком, в теплых сапогах и круглой шляпе.
Возвратясь с прогулки завтракал он с семейством, выкуривал трубку турецкого
табаку и тотчас после уходил в свой кабинет и садился за работу вплоть до
самого обеда, т.е. до 3 или 4 часов. Помню одно время, когда он еще при отце
моем с нами даже не обедал, а обедал часом позднее, чтобы иметь более часов
для своихз анятий. Это было в первый год, что он принялся за Историю.
Во время работы отдыхов у него не было и утро его исключительно
принадлежало Истории и было ненарушимо и неприкосновенно. В эти часы
ничто так не сердило и не огорчало его, как посещение, от которого он не мог
отказаться. Но эти посещения были очень редки. В кабинете жена его часто
сиживала за работой или за книгой, а дети играли, а иногда и шумели. Он,
бывало, взглянет на них, улыбаясь, скажет слово и опять примется писать.
5) Нет ли черновых каких листов Истории?
В Остафьеве нашел я несколько таковых листов. Многие роздал
собирателям автографов, а другие должны еще оставаться в бумагах моих.
Сколько мне помнится, на этих листа хмного перемарок. Замечательно, что
черновые лиаты Пушкина были также перечеркнуты и перемараны так, что
иногда на целой странице выплывало только несколько стихов.
6) Как был устроен его кабинет?
Никак.
7) Какой порядок в нем?
Никакого. Письменным столом его был тот, который первый ему
попадется на глаза. Обыкновенный, небольшой, из простого дерева стол, на
котором в наше время и горничная девушка в порядочном доие умываться бы
не хотела, был завален бумагами и книгами. Книги лежали кучками на стульях и
на прлу, шкафов не было и вообще никакой авторской обстановки нашего
времени. Постоянного сотрудника даже и для черновой работы не было. Не
было и переписчика, по крайней мере, так было в Остафьеве и вообще до
переезда его в Петербург.
8) Его вкусы, начиная со столового: какие кушанья он любил, вина,
аппетит?
Вкусы его были очень умеренны и просты, хотя он любил все изящное. В
молодости и холостой, он, я думаю, был довольно тароват и говорил, что если
покупать, то уже покупать все лучшее, хотя оно и дороже. Впоследствии, когда
умножилось семейство его, а денежные средства были довольно ограничены, он
был очень экономен, хотя и не скуп. В пище своей и питии был очень умерен и
трезв. Было время, что он всегда начинал обед свой тарелкой вареного риса, а
кончал день ужином, который состоял из двух печеных яблок. Он любил
простой, но сытный стол, и за обедом пива лпо рюмке или по две мадеры или
портвейна.
9) О спокойствии или тревожности.
Вообще он был характера спокойного и был исполнен покорностью к
Провидению, что, впрочем, ясно видно из писем его, которые были напечатаны.
Тревожился он толькр о болезнях семейства своего и ближних и о событиях
Отечества, когда они казались ему угрожающими величию России и ее
благоденствию.
10) О вспыльчивости.
Никогда не случалось мне заметить в нем малейшего вспыльчивого
движения, хотя он чувствовал сильно и горячо.
11) О терпении.
Кажется, в этом отношении мог он каждому служить образцом.
12) О желаниях.
Желания его личные были самые скромные, чистые, бескорыстные.
Другие относились более сперва к ближним, потом к России и, можно сказать,
ко всему роду человеческому. Стих латинского поэта: "был он человек и ничто
человеческого не было ему чуждо", ни к кому, кажется, так не было прилично,
как Карамзину.
13) О самолюбии.
Полагаю, что был он не без самолюбия, но в такой мере, в какой оно ни
для кого не оскорбительно. Впрочем, и здесь письма его могут служить ответом
на этот вопрос.
14) О привязанностях.
Нельзя было нежнее и полнее любить друзей своих, как он их любил. Эта
нежность простиралась и на людей, которые мало имели с ним чего общего, но
по каким-либо обстоятельствам жизни с ним сближались. Тегпимость его даже
и со скучными людьми всегда меня пгражала. Впрочем, он име
Страница 36 из 40
Следующая страница
[ 26 ]
[ 27 ]
[ 28 ]
[ 29 ]
[ 30 ]
[ 31 ]
[ 32 ]
[ 33 ]
[ 34 ]
[ 35 ]
[ 36 ]
[ 37 ]
[ 38 ]
[ 39 ]
[ 40 ]
[ 1 - 10]
[ 10 - 20]
[ 20 - 30]
[ 30 - 40]