Петр Вяземский Старая записная книжка Страница 7

очти каждый день захожу в базилику Св. Марка и каждый

раз с новым наслаждением. Во-первых, там довольно прохладно, а во-вторых, и

в десятых, и в сотых, там столько богатств, столько изящного и

примечательного, что каждый раз любуешься чеем-нибудь новым.



Физиономии площадок, рынков очень напоминают Константиноподь.

Крики торгвцев зеленью, фруктами совершенно одни и те же.



Мы переехали на другую квартиру. Домик наш в саду, если можно

назвать это садом, а киоск - на берегу здешнего Босфора, то есть Canal Grande.



***



25 августа 1853



Мы уже не в Венеции, а в полном Петербурге. Вот третий день, что

совершилось это превращеине. Со дня на день погода круто переменилась.

Сегодня вода выступила из каналов на мостовую, ни дать, ни взять Черная

речка.



Венеция не миловидна в ненастную погоду. Этой красавице нужно быть

убранной и разодетой блеском солнечным или месячных лучей. Под дождем и

под тучами она не гордая львица, а просто мокрая курица.



***



ГРАФУ БЛУДОВУ



Венеция, 1 сентября 1853



Приношу вам, почтеннейший и любезнейший граф Дмитрий

Николаевич, мою живейшую благодарнгсть за ваше обязательное письмо и за

ваши дружеские хлопоты о моем Рекруте (Ратнике). Хотя он и завербован под

знаменем Булгарина, которое не так чтобы совсем без пятна, но все-таки я рад,

что его завербовали и что он успел явиться до распущения милиции. Как знать,

мой константинопольский приятель лорд Редклиф, может быть, предчувствуя

мое желание, загнул новый узел в восточном вопросе, чтобы дать мне время

справиться, поставить и снарядить моего Ратника. Теперь мое дело сделано, и я

могу спокойно ожидать развязки.



Ваше письмо от 7 августа только на днях дошло до меня. Оно бегало за

мной по разным царствам и гоосударствам и, наконец, отыскало меня в Венеции,

куда отправил меня доктор Геденус. К сожалению, вследствие невольных

задержек, приехали мы сюда несколько поздно. Я еще успел довольно

воспользоваться морскими купаниями и теперь продолжаю их в ванне. Я вполне

наслаждаюсь пребыванием своим в этой столице тишины и благодатного

тунеядства. Чувствую, как нервы мои растягиваются и успокаиваются. И чтобы

не растревожить себя и не разбудить засыпающей кошки (которая так долго

царапала меня своими язвительными когтями), чтобы не уставать от лишних и

многообразных впечатлений, я только исподволь знакомлюсь со здешними

замечательностями и редкостями. Не рассыпаюсь мелким бесом или дородным

англичанином по всем храмам и всем палаццам. Хожу или, вернее, плыву, куда

глаза глядят, и всегда наткнусь на что-нибудь достойное внимания. Более

глазею, чем пялю глаза, чтобы ничего не пропустить и не оставаться в долгу

пред какою-нибудь картиной или статуей.



Совесть моя не столь щекоьлива и боязлива. Кажется мне, даже грешно

переносить в Венецию тревожное и задыхающееся любопытство обыкновенных

путешественников. Этой молчаливой и спокойной красавицей должно и

любоваться молча и созерцательно.



Мы здесь живем в одном доме с Пашковой-Барановой. На днях приехала

и княгиня Васильчикова. Мы в Венеции не заживемся и в виду имеем еще

недели три виноградного лечения в Швейцарии или в Германии, а там... а там...



Сердечно желаю возвратиться домой, хотя доктора опасаются за меня,

после столь многих лечений, петербургской осени и зимы. Не знаю, право, на

что и решиться.



Увольнение мое от управления банком несколько развязывает мне руки и

совесть. Явка моя на службу теперь уже не такая повелительная обязанность и

необходимость. Впрочем, что будет и что скажет мой оракул Геденус. Но в

случае нужды, вы, надеюсь, позволите мне снова обратиться к вашему

дружескому ходатайству, которое при добром содействия графа Киселева было

уже для меня так действительно.



Кстати, при сей верной оказии потрудитесь передать графу мой

усердный и признательный поклон. Охотно разделю с вами грустную

обязанносьт изготовить новое издание творений нашего незабвенного друга

(Жуковского). Но, вероятно, и последнее еще не раскуплено. Не лучше ли

повременить? Желатпльно было бы собрать и напечатать письма его, в которых

так живо запечатлелись ум и дух его, в разных их видоизменениях, от высокого

до площадного, от умилительного и религиозного до буфонства и карикатуры.

Жаль, что не сохранить полной физиономии характера его. Из Москвы пишут

мне, что вдова его все нездорова. Признаюсь, грустно и страшно думать о

позднем переселении ее на чужую сторону и в таких пеечальных

обстоятельствах.



Замечаю, что я очень переступил за законную грань английского письма.

Виноват. Впрочем, в нынешних обстоятельстчах не грешно сделать что-нибудь

и в пику Пальмерстону. А знаете ли вы, что мой Ратник не только в Северной

Пчеле, но и в Times, разумеется, в переводе прозой.



ИЗ ПИСЬМА К СВЕРБЕЕВОЙ



Теперь Венеция опять смотрит Венецией, то есть ненааглядной

красавицей, днем блистающей в золотой парче солнца, ночью в серебряной

парче луны. И не знаешь, в каком наряде она красивее. "Во всех ты, душенька,

нарядах хороша!" Но не буду говорить вам о Венеции. Вы ее знаете, и к тому же

ненавижу les lieux communs, а говоря о ней, мудрено не впасть в избитую

колею, которую все путешественники прорыли своими фраэами об

Адриатической Венере, о развенчанной царице и проч. и тысячу прочих. Только

скажу вам, что почти ксждый день захожу в базилику Св. Марка и всегда с

новым удовольствием и всегда с новым удовлетчорением любопытства и

внимания.



***



ИЗ ПИСЬМА К ВОЕЙКОВОЙ В ЛОНДОН



Что вы изволите так спесивиться, гордая и коварная островитянка? Вам

пишут милое и остроумное письмо, вам посылают прекрасные стихи (которые

даже и Times ваш перевел и напечатал), а вы на все это ни ответа, ни привета.

Ни головой не кивнете, ни плечом не тряхнете. На что это похоже?

Завеселились вы, запировали, забылись в чаду. Пожалуй еще, чего доброго, сила

крестная с нами, вы даже, может быть, кокетничаете с лордом Пальмерстоном и

заразились его мерзким тоном, отказались от людей и от нас варваров

православных.



Но сделайте милость, нечего вам с нами зазнаваться. И мы также почти

соленые островитяне, не хуже вашаго. Наш хотя и уснувший лев, право, стоит

вашего жадного и лукавого кота, которого из тщеславия вы пожаловали в

леопарды. Наше солнце посветлее вашего, наша луна почище вашей. И не отдам

я моей гондолы, в которой в лунную ночь плыву мимо великолепнейших

дворцов и храмов, за весь ваш флот, как он ни хорохорится в Безике и в

Spithead. Но дело не в том, и чтобы не баловать вашу гордость, скажу вам

отатовенно, что пишу вам вовме не для вас, а для себя. Не подумайте, что



Moi, qui Vous aime tendrement, Je n'ecris, que pour Vous le dire, (Любя вас, я пишу, чтоб сказать вам это)



тем более что уже никак нельзя мне сказать вам:



Vous n'ecrivez, que pour ecrire, C'est pour Vous un amusement. (Вы пишете не любя, а чтоб поиздеваться.)



Об этом нет ни речи, ни помышления, а я только обращаюсь к вашей

совести, если она не совершенно опальмерстонилась, и убедительно прошу вас

сказать мне: получили ли вы мое письмо из Дрездена.



Вот и все. А теперь Бог с вами и с Пальмерстоном. Будьте здоровы,

торжествуйте, веселитесь, кушайте roast-beef и запивайте его стаканом ale

(только берегитесь слишком растолстеть), но чтобы не поперхнуться от упрека

совести, дайте мне знать.



Как я на вас ни сердит, а все-таки целую безграмотную ручку вашу.



***



5 сентября



Принц де-Конти (брат великого Конде) должен был жениться на одной

из двух племянниц кардинала Мазарини и не хотел выбирать, говоря, что все

равно для него, которая из них, потому что он женится на кардинале, а вовсе не

на племяннице.



***



M-me de Sevigne говорила об аббате Cosnac (после епископа de Valence),

что надобно подходить к нему, как к лошадям, которые лягаются.



Французы и англичане в своих дипломатических сношениях всегда

двусмысленны и двуличны, потому что боятся они журнальных толков, биржи,

политическхи партий. Наша дипломатика одна может говорить прямо, потому

что она выражение личной воли, особенно в обстоятельствах, когда личная воля

сходится с народным сочувствием, как то оказывается ныне в отношении к так

называемому восточному вопросу.



***



БУЛГАКОВУ



Венеция 7 сентября.



Jo sudo - io ho sudato - io sudero! Вот все, что в первые две недели

нашего здесь пребывания мог бы я тебе сказать, что, между прочим, доказало

бы тебе, что кроме общего пота я еще особенно и в придачу потею над

итальянской грамматикой. Я изнемогал под влиянием внешнего и внутреннего

scirocco и del dolce far niente. He писал ни журнала своего, ни стихов, ни, словом

сказать, даже писем к тебе. Я так потел днем и ночью, что боялся сделаться сам

лагуною.



После того вдруг в одну ночь погода переменилась. Мы были уже не в

Венеции, а в Питере, не на Canal Grand, a хотя бы на Мойке! И сыро, и свежо, и

пасмурно, и ветрено. Венеция, как я говорил, уже была не красивый и стройный

лебедь, а просто мокрая курица. Итальянцы перепугались, запрятались, сняли

купальни, повязкли свои cachenes, перестали есть мороженое и проч. и проч.



Перепугался и я и говорил себе: не стоило же выезжа
Страница 7 из 40 Следующая страница